Kitabı oku: «Любовь или зависимость? Почему предрасположенность к нездоровым отношениям передается через поколения и как это остановить», sayfa 3

Макс и Молли: родители моего отца

Из-за недостатка общения я мало знаю о Максе, кроме того, что он родился в Румынии и пошел в армию в начале 1920-х годов. Он дезертировал и нелегально иммигрировал в США. Мой отец описывал его как красивого, очаровательного, привлекательного профессионального игрока и афериста, который мог «очаровать любую женщину, чтобы залезть к ней в трусики». Это очевидно, так как Макс был женат 9 раз, прежде чем умереть в возрасте 90 лет. Макс хвастался моему отцу, что его не пускали в казино Лас-Вегаса после того, как его поймали за подтасовкой карт. Его призванием было лишать людей их денег, заработанных потом и кровью. Очень вероятно, что Макс был социопатом, а это значит, что у него вполне могли бы диагностировать асоциальное расстройство личности (АСРЛ).

О детстве бабушки Молли я знаю тоже совсем немного. Она была старшей из шести детей и воспитывалась чрезмерно строгой и бескомпромиссной нарциссической матерью. В качестве бабушки она была мягкой, покорной и чувствительной… созависимой, как и ее отец. Из-за того, что Молли была замкнутым человеком, возможно, преследуемая чувством стыда, она не раскрывала фактически никакой информации о своем детстве (хотя я неоднократно просил ее поделиться воспоминаниями!).

До встречи с Максом у Молли было мало опыта в отношениях. Большинство ее решений, включая выбор мужчин, строго контролировались ее матерью. Когда Молли встретила очень красивого, очаровательного Макса Розенберга, она влюбилась в него по уши, как и многие женщины. Я предполагаю, что их отношения развивались очень быстро, что вполне ожидаемо, когда одинокая, управляемая и слабая молодая созависимая женщина встречает обходительного и галантного мужчину своей мечты. Это был синдром человеческого магнетизма, случившийся примерно в 1929 году. Отец сказал мне, что он искренне считал, будто мой дедушка заинтересовался моей бабушкой и женился на ней, потому что она происходила из состоятельной семьи, обладавшей большим количеством недвижимости.

Ида открыто осуждала и была враждебно настроена по отношению к Максу, которого, как говорил мой отец, она видела насквозь. Как и другие патологические нарциссы, она могла быстро индентифицировать психологически схожих с ней людей. Несмотря на попытки Иды запретить Молли встречаться с Максом, двое несчастных влюбленных сбежали через шесть месяцев после знакомства. Спустя приблизительно три месяца был зачат мой отец. Через полгода после рождения ребенка Молли подала на развод, потому что Макс жестоко обращался с ней, а затем и вовсе бросил семью. Молли сказала моему отцу, что Макс не был заинтересован в том, чтобы держаться за нормальную работу, дабы обеспечивать свою семью. В то время как обстоятельства, предшествовавшие разводу, оставались тайной, исчезновение Макса из жизни моего отца ей не было. Моему папе пришлось ждать переходного возраста, чтобы впервые встретиться с отцом, и в дальнейшем он виделся с ним лишь четыре раза.

Будучи молодой разведенной женщиной с новорожденным ребенком на руках, Молли была вынуждена быстро выйти на работу, где она трудилась по шесть дней в неделю. У нее не было иного выбора, кроме как доверить заботы о ребенке своей жестокой и черствой матери. Хотя Ида нехотя и взяла на себя эту обязанность, она никогда не стеснялась выражать свое недовольство и злость по этому поводу каждому, кто находился в пределах слышимости.

Травма привязанности моего отца

Какой бы сложной и совершенно невыносимой ни была Ида для большинства окружающих, это не сравнится с тем, в какой степени она была жестокой по отношению к моему отцу, которого она часто называла «ребенок дьявола». По мнению Иды, ее внук постоянно и безнадежно «портил вещи» просто потому, что он являлся носителем того же ДНК, что и его отец. Она не могла видеть моего отца за своей пеленой ненависти к Максу и своим недовольством в связи с необходимостью заботиться о его ребенке.

По словам моего отца, Ида ненавидела его за биологическую связь с Максом. Еще больше усугубляло ситуацию то, что внешне они были очень похожи. Отец вспоминал, как Ида постоянно бранилась на немецком, чтобы высказать все, что она думает о нем и Максе, которого он никогда не видел. Очевидно, что никто в семье не мог остановить дурное обращение Иды с внуком: она была слишком властной, и ее все боялись. За неделю до смерти моего отца я попросил его рассказать о тирании, которой он подвергался. Он сказал мне, что на протяжении всей жизни его регулярно посещали ужасные навязчивые воспоминания о жестоком обращении Иды с ним. Он даже проронил слезу, что было достаточно ярким выражением чувств для моего обычно безэмоционального отца.

Некоторые из самых приятных детских воспоминаний моего отца были связаны с добротой и любовью, которые он получал от своего дедушки Руби и своих трех дядюшек. Они очень его любили. Несмотря на бессилие Руби защитить своего внука, мой отец помнит его как самого замечательного человека, которого он когда-либо знал. Грустно и печально, что любовь его матери, дядюшек и дедушки не смогла ничего сделать с травмой, причиненной жестокой бабушкой.

Хотя у него не было возможности проводить с матерью столько времени, сколько ему бы хотелось, он вспоминал, что у них были невероятно близкие отношения. Он идеализировал Молли, которую обожал до самой ее смерти. Он всегда считал ее своим лучшим другом. Кстати, мой отец однажды рассказал мне историю о том, как он был в больнице, когда ему должны были удалить миндалины. Врач вышел в комнату ожидания и спросил, нет ли у Молли куклы моего отца, потому что он плакал и требовал «свою Молли». Хотя истории об удивительно близких отношениях моего отца с Молли внешне кажутся теплыми и добрыми, они имеют поразительное сходство с тем, что часто определяют как эмоционально инцестуальные⁵ отношения родителя и ребенка. Это стало еще одной причиной возниковения у него травмы привязанности.

Мой отец также страдал от социофобии и депрессии средней степени тяжести. Его биологические и связанные с окружением проблемы в детстве, в особенности ярко выраженная вербальная и эмоциональная жестокость, в дальнейшем вылились в личностные и связанные со взаимоотношениями нарушения психики. Любовь и нежность, полученные им от матери, дядюшек и деда, не могли излечить его от травмы привязанности, превратившейся в нарциссическое расстройство личности во взрослом возрасте.

Будучи ребенком и подростком, мой отец находил себе убежище в учебных занятиях, где он имел друзей. В 18 лет он сбежал от тирании бабушки и от ограниченных финансовых возможностей, поступив на службу в армию. Мой папа описывал четыре года, проведенные в Германии после окончания Второй мировой войны, как веселое время, ведь у него впервые в жизни появилась свобода, чтобы понять что-то о себе самом, о жизни и об окружающем его мире. Как и его собственный отец, он был достаточно привлекательным для дам. Я помню нескольно неловких ситуаций, когда мой папа хвастался своими победами на любовном фронте над «доверчивыми, эмоционально зависимыми и совершенно нищими» немецкими женщинами.

Четыре года спустя после своей демобилизации из армии мой отец окончил Иллинойский университет, получив степень бакалавра в области инженерии. Как и с армейскими историями, он часто хвалился тем, что имел несколько подружек, не являвшихся еврейками, на которых никогда не намеревался жениться. Когда он решил остепениться, он начал активно искать жену-еврейку. Помимо ее религиозной принадлежности, она должна была быть молода и привлекательна. Когда он выбрал мою маму, чтобы жениться на ней, он закончил длительные отношения, которые у него были с более взрослой женщиной нееврейского происхождения. Мало того, что он описывал свой разрыв с ней достаточно холодно и без каких-либо чувств, но он даже улыбался, рассказывая эту историю.

В 1950-х годах лучшим местом знакомств для одиноких евреев были танцы, спонсируемые синагогой. Когда мой отец впервые встретил мою мать, он холодно отверг ее, потому что ей было всего 16 лет. Моя мама с болью вспоминала, как он отказал ей и плавно перешел к заигрыванию с ее 18-летней подружкой. Два года спустя на тех же танцах они встретились во второй раз. Как только мой отец осознал, что она была совершеннолетней, он тут же включил режим обольщения. По рассказам моей мамы, он произвел на нее сильное впечатление, потому что был старше и казался более зрелым, харизматичным и привлекательным. Но что ей понравилось больше всего, так это то, что он был евреем, имел диплом инженера Иллинойского университета, работу, машину и возможность позволить себе собственный дом. Моя мама была легкой и достаточно сговорчивой добычей.

Мой папа безнадежно влюбился в мою мать из-за ее потрясающей красоты, невинности и готовности обожать и ставить его на пьедестал. Моя мать позволяла ему разыгрывать его фантазию о том, что он хороший муж, прекрасный отец и работящий кормилец семьи. В ответ мой отец давал моей матери жить в своей фантазии об обожаемой и порядочной жене, матери и хранительнице домашнего очага. Они не только нашли друг в друге эмоциональное убежище, но и получили возможность проиграть реалистичную сюжетную линию, в которой «парень встречает девушку, и они счастливы всегда и навечно», хотя это было лишь временным явлением. В реальности ни один из них не осознавал, какой одинокой была его вторая половинка, или то, насколько каждый из них нуждается в браке, несмотря на попытки сбежать от него. Их уникальная семейная история и соответствующие детские травмы привязанности создали идеальный любовный союз.

Мой отец страдал от социопатии и клинической депрессии на протяжении всей своей жизни. В 55 ему официально диагностировали глубокую депрессию, когда произошла его первая из 10 последующих госпитализаций. Позже я узнаю, что еще в 40 лет он начал злоупотреблять рецептурными медикаментами, чтобы избежать психологической боли. К 65 годам его усиливающаяся зависимость от лекарств потребовала стационарного лечения. Он зависел от стимуляторов. Позже у него развилась полноценная зависимость как от стимуляторов, так и от наркотиков, благодаря чему он оказался на стационарном лечении в рамках программы лечения от наркотической зависимости. Мой отец страстно желал ощутить чувство защищенности и безопасности, которое он испытывал во время своих постоянных пребываний в стационаре. В этих медицинских учреждениях он мог сбежать от своих проблем, освободиться от тревоги и беспокойства и в то же время быть окруженным заботой и вниманием. Это было дурной привычкой, которую никто в семье не мог понять.

Чак и Лил: родители моей матери

Созависимость моей матери, как и НРЛ моего отца, можно объяснить детской травмой привязанности. Созависимость была передана ей ее родителями – созависимым отцом Чарльзом (Чаком) и матерью-нарциссом Лиллиан (Лил), – каждый из которых в свое время получил свою собственную эстафетную палочку.

Примерно в 1885 году отец Чака, Макс, в возрасте 16 лет был похищен русскими «патриотами», которые насильно заставили его пойти в армию. Благодаря широким политическим связям и взяткам семья смогла обеспечить его возвращение, но только после того, как он отслужил год в тяжком рабстве вдали от своих родных. В конце 1890-х годов Макс и его жена Дора были вынуждены покинуть Россию из-за начавшихся гонений на евреев. Будучи уже мужем и женой, без копейки в кармане они приехали в Оттаву, округ Онтарио, где впоследствии вырастили восьмерых мальчишек.

Мой дед Чак был вторым ребенком. Его отец был ярым сторонником строгой дисциплины, который верил в поговорку «Пожалеешь розги – испортишь ребенка». По сегодняшним меркам его метод поддержания дисциплины с легкостью можно охарактеризовать как чрезвычайно жестокое обращение. Макс, казалось, больше заботился о том, чтобы тешить свои мечты, стремясь заработать с помощью разнообразных схем быстрого обогащения, чем старался обрести постоянную работу. Его неудовлетворенная тяга к скитаниям заставляла семью жить в бедности. Размер семьи и финансовые трудности вынудили каждого из восьми мальчишек пойти продавать газеты на местных перекрестках Оттавы.

В отрывке ниже мой прадедушка рассказывает о своем напряженном, изматывающем и тяжелом детстве:

«Каждое лето все восемь мальчиков должны были состричь все волосы по соображениям здоровья. Мы не осмеливались отказаться, потому что если бы сделали это, то получили бы затрещину. Мы думали, что так все и должно быть. Благодаря родителям мы стали уважаемыми отцами, дедами и гражданами.

Как только я научился складывать два и два, я стал продавать газеты. Перед школой я бежал забрать газеты, чтобы быть первым на улице. До начала занятий в еврейской школе я снова бежал продавать дневной выпуск, чтобы ничего не упустить. После занятий я снова спешил, чтобы продать еще больше газет. Я занимался этим до семи или восьми вечера. Также в перерывах между продажей газет я чистил обувь для своего дяди на Юнион-Стейшн. А после я приходил домой и делал домашнюю работу. Я никогда не знал, что значит детство; я должен был помогать зарабатывать деньги для семьи и заботиться о новых появляющихся на свет и подрастающих детях. Это продолжалось, пока я не покинул Оттаву, уехав в Чикаго, когда мне было 16 с небольшим [вскоре после смерти его отца]».

В соответствии с порядками тех времен и обычаями русской еврейской культуры, в которой Дора выросла, она не имела большого влияния на важные семейные решения. Несмотря на это, она вкладывала всю свою энергию в заботу о муже и детях. Прадед Чак с нежностью описывал ее как неутомимого защитника своих детей: она посвятила свою жизнь тому, чтобы сделать их образцовыми людьми. Все сыновья любили и глубоко уважали ее.

Дора и дети сильно страдали из-за страсти Макса к поиску новых возможностей трудоустройства, которые, как он надеялся, избавят семью от бедности и приведут ее к комфортному существованию, но этого так и не случилось. Сильнейшим ударом стала ранняя смерть Макса, из-за которой его жена и дети остались без постоянного источника дохода. Этот финансовый кризис в семье заставил 16-летнего Чака бросить среднюю школу и присоединиться к старшему брату в Чикаго, где он мог заработать деньги, чтобы помогать матери и братьям, оставшимся в Канаде. Несмотря на обстоятельства, которые были против нее, Дора использовала все доступные ей ресурсы, чтобы вырастить своих детей. Мальчики обожали ее и считали своим личным героем.

Нарциссическая мать моей матери – Лиллиан

Я мало что знаю о своей прабабушке по материнской линии, Лиллиан, и о ее детстве. Она была старшей из шести детей. Ее отец Сэм и мать Этта были латышскими евреями, родившимися в Нью-Йорке. Сэм был успешным мясником и мясозаготовщиком, а Этта домохозяйкой. Сэм умер от сердечного приступа, когда Лил было 28 лет. Я помню, как слушал истории о прабабушке – матери Лил, – о том, что она была безэмоциональной, холодной и требовательной. Я вполне обоснованно придерживаюсь мнения о том, что если человек является созависимым или патологическим нарциссом, то один из его родителей был созависимым, а другой нарциссом. Очевидно, что в этой ситуации Этта была доминирующей личностью, которая стала основной причиной возникновения травмы зависимости у Лил.

Каждый раз, когда Лил падала, мой слабый прадедушка, который был на семь лет старше ее, поднимал ее грузное тело с земли. Она старалась не пользоваться ходунками, потому что не хотела выглядеть старой. Ее отрицание своего старения наглядно выражалось в ее стремлении сохранить блондинистые волосы, когда они были уже седыми.

К тому времени, когда Лил исполнилось 78, а Чаку 85 лет, он был физически и эмоционально измотан. Мое сердце разбивалось, когда я видел, как бабушка, которую я нежно любил, обижала моего беззащитного дедушку. Однажды, примерно за год до своей смерти, он сделал очень нехарактерную для себя вещь – он поделился своим отчаянием по поводу неуемных запросов и ожиданий своей жены. Он рассказал, что если требование Лил не исполнялось сиюминутно, она так плохо обращалась с ним, что «это когда-нибудь его убьет». Этот отчаянный крик души сбил меня с толку тем, какие чувства он вызвал у меня, а также из-за факта, что дедушка Чак был очень закрытым человеком, который редко делился какими бы то ни было негативными чувствами. Я был просто слишком молод, неопытен и сам по себе созависим, чтобы дать ему полезный совет или предложить решение проблемы.

Шесть месяцев спустя, вечером в мой день рождения, Чак вывел Лил из себя, выразив свое недовольство по поводу ее растущего эгоизма. Той ночью Чака хватил удар с летальным исходом. До того как Лил утратила дееспособность в результате болезни Альцгеймера, она давала всем свой мудрый совет: никогда не ложитесь спать, злясь на своих любимых, ведь если вы это сделаете и они умрут, то вы будете чувствовать себя виноватым до конца своих дней. Сохраняя верность своему нарциссизму, она преподносила смерть своего мужа исключительно с точки зрения своей собственной персоны.

Травма привязанности моей матери

Чак был жертвенным, преданным и работящим созависимым мужем и отцом. Хотя он нежно и горячо любил мою мать, отсутствие внимания в его собственном детстве и его травма привязанности практически гарантировали, что он будет неспособен выражать словами или действиями любовь к своим детям. Будучи взрослым, я могу вспомнить множество раз, когда я обнимал дедушку Чака, а он оставался стоять, не шевелясь, как бревно. Несмотря на рефлекторное движение его руки для сдержанного мужского рукопожатия, он нехотя отвечал на мое выражение нежности, ощущая явный дискомфорт при физическом контакте.

Я мало осведомлен об отношениях моей матери с ее собственной матерью. Но я знаю, что между ними была явная эмоциональная отчужденность и что бабушка Лил не умела проявлять эмоции и эмпатию. Присутствие требовательной, нарциссичной матери и незаметного, покорного, созависимого отца посеяло семена травмы привязанности моей мамы. Как и ее отец, она стала потерявшим себя созависимым человеком, избегавшим эмоциональной близости и в то же время получавшим удовольствие от возможности оказывать помощь другим людям, нуждающимся в ней. Она также переняла манеру своего отца быть незаметной.

Из-за заложенного с детства чувства стыда и замкнутой натуры эмоциональная сущность моей матери оставалась скрытой от окружающих. Грустно осознавать, что это было удобно для ее матери, мужа и детей, которые, поддавшись манипуляции, выражали бо́льшую заинтересованность в своем отце и отдавали предпочтение скорее ему, чем ей. Благодаря проблескам подлинных эмоций и обрывкам грустных историй, которыми моя мать делилась со мной, я могу с уверенностью сказать, что она была очень одиноким ребенком и подростком, который жил в жестких условиях отсутствия выражения нежных чувств, привязанности и безусловного положительного отношения в семье.

Я полагаю, что на ее решение согласиться выйти замуж за папу в 18 лет повлияло практически полное отсутствие чувства собственного достоинства, уверенности в себе или веры в возможность быть безусловно любимой. То время в жизни моей мамы, когда она мечтала сбежать от своего одинокого и несчастного существования, совпало с периодом жизни моего отца, когда он начал искать себе идеальную жену, которая могла бы родить ему детей. Беззащитность и низкая самооценка сделали ее идеальной созависимой приманкой для моего контролирующего и манипулирующего нарциссического отца. Через шесть месяцев активных ухаживаний они поженились. Спустя еще год родилась моя сестра Эллен.

Семья, которая не может отпустить боль

Из-за глубоко укоренившегося чувства незащищенности моей матери, ее пагубного пристрастия к азартным играм и чревоугодию, а также долго хранившихся внутри секретов моя мама редко испытывала ощущение счастья и эмоциональной свободы. Как и другие созависимые, она вложила все свои детские надежды и мечты в человека, за которого решила выйти замуж. К несчастью для моей матери, ее «воздушным замком»⁶ стал мой патологически нарциссичный отец. Она никогда не нашла бы человека, который облегчил бы ее бремя стыда, ненависти к себе и одиночества, которое она тайно носила в себе.

В результате первый ребенок моих родителей, Эллен, появилась на свет у эмоционально незрелой, ощущавшей себя ужасно уязвимой и одинокой 19-летней созависимой матери и патологически нарциссичного, зацикленного на себе 29-летнего отца. Мой отец точно знал, каким он хотел видеть своего первенца, и это должна была быть не дочь. Когда врачи сказали ему о рождении дочери, он отреагировал откровенным отрицанием действительности и разочарованием. Когда он впервые увидел ее, он заставил врачей убрать пеленку, чтобы доказать, что они ошиблись. Я твердо убежден, что жизнь с нарциссом, боль во время беременности и родов, откровенное разочарование мужа от того, что родился не сын, а также суровые будни с новорожденным ребенком погрузили мою мать еще глубже в ее мрачный внутренний мир одиночества и стыда. Спустя полтора года, к удовольствию моего отца, его следующий ребенок – я – обладал пенисом.

Страстное желание моего папы стать таким отцом, о котором он всегда сам мечтал, было несовместимо с разрушительными подсознательными силами, созданными его детской травмой привязанности.

Будучи взрослым, особенно в роли мужа и отца, он не мог совладать со своим главным инстинктом – сделать так, чтобы все крутилось вокруг него, при этом изредка выдавая небольшие порции внимания, одобрения и «любви» тем, о ком, по его заявлениям, он заботился. Его жена и дети были не более чем объектами, к которым он периодически выражал нежность и чувство привязанности. Он просто не знал, как это делать, и не был заинтересован в создании эмоциональной связи с близкими.

Тайный мир стыда, низкой самооценки и абсолютного бессилия моей матери привел к ее неспособности наладить связь со своими детьми, даже несмотря на то, что она искренне этого хотела. Я мог бы легко написать целую главу, если не больше, описывая в деталях множество замечательных моментов своей жизни, когда мама была рядом, ведь я в ней очень нуждался. Несмотря на эти дорогие моему сердцу воспоминания, я не чувствовал эмоциональной заботы и близости. Как и ее отец, она была преданным и надежным опекуном, который не умел выражать теплое отношение и нежность.

Самой очевидной иллюстрацией созависимости моей матери стал период, когда она умирала от рака. Даже на закате своей жизни она оставалась сконцентрированной на нуждах всех окружающих и игнорировала свои собственные. Несмотря на боль и страдания, а также на осознание того, что ее дни сочтены, она уделяла минимум внимания приведению в порядок своей эмоциональной и личной жизни. Казалось, вместо этого она избрала своей миссией подготовить моего хронически беспомощного и зависимого отца к жизни без нее. Я никогда не забуду, как приехал повидать ее в больнице, в которую она была помещена из-за вызванного химиотерапией истощения и обезвоживания. На ее коленях лежали несколько каталогов с образцами ковровых покрытий, а тарелка с едой была отодвинута в сторону. Когда я попросил ее убрать каталоги и поесть – и позволить отцу или еще кому-нибудь другому беспокоиться о доме, – она бросила на меня раздраженный взгляд, как бы говоря: «Ты ничего не понимаешь». Она решительно сказала мне, что не бросит отца в обветшалом запущенном доме. Зная, что ей это необходимо, я нехотя помог ей в ее созависимом поиске идеального, устойчивого к загрязнениям ковра с ворсом средней длины и красивой расцветкой, который сделает моего отца «счастливым».

Каждый раз, когда я или мои братья и сестра интересовались ее самочувствием, моя мама уклонялась от ответа и спрашивала, проведывали ли мы «нашего отца» и просила позаботиться о нем. Она также беспокоилась о своих любимых собаках, так как знала, что мой отец вряд ли хорошо заботится о них. Если кто-то спрашивал, нужно ли ей что-то, она категорически настаивала, чтобы ничего не приносили. Если она не могла переубедить человека, то просила корзину фруктов, так как знала, что медсестрам и персоналу больницы это понравится. Однажды мама призналась мне в своем убеждении, что, если она будет дарить медсестрам маленькие сувениры, они будут лучше о ней заботиться.

Самый грустный пример, который я могу вспомнить, это ситуация, когда мы с Коррел попросили у мамы разрешения организовать небольшую свадебную церемонию в ее палате. Зная, что мама не доживет до того, чтобы увидеть нашу свадьбу в декабре, мы хотели разделить этот особый момент нашей жизни с ней. Неудивительно, что она решительно отказала, настаивая на том, что будет «эгоистично» отбирать у нас этот особенный день. Никакие слова и уговоры не могли изменить ее мнение.

Рак моей матери также заставил проявиться патологический нарциссизм моего отца в худшем свете. Он часто отказывался навещать ее в больнице, потому что это его расстраивало или вызывало чувство дискомфорта. Для него было практически невозможно сесть рядом с ней и утешить ее, когда она умирала дома. Когда он говорил со своими детьми о ее неминуемой смерти, предметом разговора почти всегда становился его страх перед будущим и одиночество, которого он боялся. Он даже зарегистрировался на сайте знакомств перед тем, как мама умерла, чтобы найти хорошую женщину, которая позаботилась бы о нем.