Kitabı oku: «Монологи о наслаждении, апатии и смерти (сборник)», sayfa 5

Она умолкла и отпила из стакана. Я проследил за движением воды, от которого напряжение кожи на шее постепенно менялось. Эта женщина могла делать все что угодно, и все сразу же принимало драматический оборот. Неужели она на самом деле позволяла связывать и насиловать себя? И может быть, именно воспоминание о подобных вещах оставило свой отпечаток на ее лице в виде трагического выражения?

– Надеюсь, мой рассказ не очень утомил вас?

Я замотал головой в знак отрицания. Я чуть было не сказал, что находиться с ней в одной комнате само по себе было настоящим счастьем, но сдержался. Я вспомнил слова Поросенка: «Вы даже не можете представить, насколько это необыкновенная личность, рядом с ней все эти Хибари Мисора и Ямагучи Момое – просто дерьмо». Честно говоря, мне никогда не представлялся случай встретиться с Хибари Мисорой или с Ямагучи Момое, и мне трудно было как-либо оценить высказывание Поросенка. Тем не менее здесь я впервые понял смысл выражения «иметь ауру».

– Круг садомазо с некоторого времени, кажется, становится более демократичным. Любая девица – и не важно, что у нее в голове одна паутина, – отныне может оказаться связанной простым кушаком и отделанной по полной программе. Кто угодно, имеющий хоть небольшую склонность к садизму и решивший воспользоваться возможностью кончить немного иначе, может снять себе девицу за несколько тысяч иен. Но все это пока еще овеяно романтизмом и совершенно непрофессионально на практике, к тому же число настоящих маньяков весьма ограниченно, и мне на самом деле долго пришлось пытаться свести вместе земляного червя и бесконечное космическое пространство. В конечном счете во всем этом не было ничего, что позволяло мне выразить собственные желания, и я перестала работать по клубам. У меня уже было достаточно клиентов, чтобы обходиться без посредников. В то время мне еще не было двадцати, но уже был свой круг постоянных партнеров. Думаю, вам трудно будет представить, какие мне выкладывали суммы. Я часто ездила за границу и всегда останавливалась в апартаментах. Среди моих клиентов были и иностранные высокопоставленные чиновники, для которых я была их маленькой гейшей, много раз я могла быть втянута в крупный политический скандал, а это страшно. В юности годы для меня неслись со скоростью света. Время от времени мне случалось участвовать также и мазохистских играх. Вы слушаете? Я жила в постоянной мечте, несомненно, потому что встретила мужчину, который был способен полностью, всецело и безраздельно мною повелевать. Я доходила до крайностей, обретая довольно трудный опыт. Я даже проявляла интерес к грязной порнографии. Думаю, вы понимаете, о чем я, ведь вы принимали экстази. Не так ли?

– Думаю, понимаю, – ответил я.

Кейко Катаока одобрительно улыбнулась, однако улыбка тут же слетела с ее губ. Моя нервная система все еще бурлила. И не одно лишь воспоминание о том, что я испытал, когда мой член ласкали влажные и теплые губы партнерши, волновало меня. Я все еще находился в состоянии крайнего возбуждения, которое полностью владело мной, выворачивая меня наизнанку. Я испытал желание быть растерзанным на куски, я хотел бы, чтобы меня искалечили. Да, это желание, которое я узнал на деле, это возбуждение было мне понятно.

– Когда я была еще школьницей, благодаря профессии моего отца мне выпала возможность побывать на побережье в Штатах, потом в Гамбурге. Именно тогда я пристрастилась к наркотикам. Вначале я плохо переносила действие марихуаны, но потом привыкла. Затем, однако, всегда наступает момент, когда строить свою жизнь вокруг секса и наркотиков становится весьма не просто, вы понимаете… Я иногда спрашиваю себя, как я до сих пор не умерла. В то время во мне, конечно, жила некая амбиция. Я заключила определенные соглашения с некоторыми влиятельными и могущественными людьми, что позволило мне организовать собственную сеть, не опасаясь вмешательства полиции. У многих из моих друзей возникали проблемы с правосудием. При всем при том я лишь годам к двадцати, или даже чуть позже, почувствовала, что во мне живет что-то, что я не могла бы точно описать. Состояние, схожее с тем, в котором, должно быть, оказываются люди, пораженные раком. Что-то подобное и одновременно отличное от этого, какая-то пустота, которая, несомненно, была во мне, но которую до сих пор мне как-то удавалось заполнить, замаскировать, скрыть от себя самой. Я ее чувствовала. Не то чтобы это появилось недавно. Нет. Оно было всегда, но я только тогда вдруг осознала это. Я очень хорошо помню тот момент. Это было в начале зимы, в одном из жарко натопленных номеров «Нью Отани» или «Принц Отеля» в районе Акасака, точно не помню, – в общем, в одном из тех отелей, которые еще славились своим прежним названием, хотя все внутри уже было переделано. Одну мою подругу вызвали для сеанса втроем, и она попросила меня пойти с ней. Я в то время уже не работала на клубы и даже перестала брать новых постоянных клиентов. В тот вечер я согласилась только потому, что она меня попросила. Клиент был молодой человек. Мне, честно сказать, было все равно, сколько мне заплатят, если давали наркоту. «Я в душ», – сказала я и отправилась в ванную нюхать порошок. Да-да! В то время в моде был кокаин, и мои носовые перегородки уже превратились в отрепья! Сеанс садомазо гораздо интереснее с кокаином, особенно если имеют именно тебя.

Слушая ее, я почувствовал, как во мне начинает принимать определенные очертания все то, что до сих пор было овеяно ореолом двусмысленности. Я вдруг начал различать все довольно четко, как если бы до этого смотрел на картину, не замечая ее основных мотивов. Это ощущение появилось у меня впервые в Нью-Йорке, когда Мартышка дал мне понюхать кокаин. Картина Кейко Катаоки, подчиняющейся мужчине, заставляющем ее принимать унизительные позы, сменилась иллюзией, что до настоящего момента мне было доступно лишь смутное представление об истинном возбуждении и удовольствии. Я внезапно ощутил непреодолимое желание пасть перед ней ниц. Я не хотел верить в реальность этого желания, но никак не мог изгнать его, и это угнетало меня: мне хотелось разреветься, как маленькому ребенку, запертому в темном и холодном помещении. Это желание постепенно овладевало мной. Ни отец, ни мать, ни Акеми – никто не смог бы мне помочь, я чувствовал, что это желание готово оторвать меня от меня самого. «Сейчас бы порошка», – подумал я. Мне хотелось раздеться донага перед этой женщиной, встать перед ней на колени, лизать кончики ее туфель. В тот момент, когда эта мысль пронзила мой мозг, я ощутил легкое головокружение и почувствовал, что у меня встает. Ее взгляд остановился на моей ширинке, и я понял, что она знала, что со мной творится. Она ничего не сказала, и я опять покраснел от стыда. Я дрожал. Я уже был не в состоянии управлять ситуацией. Меня будто парализовало. Желание полностью овладело мной, и я впервые почувствовал, что оно сильнее меня. Кейко Катаока продолжала свой рассказ. Я знал, что она прекрасно понимает, в каком состоянии я находился.

– Итак, мы начали раздеваться перед этим мужчиной, принимая самые унизительные позы, какие знали. А знали мы их немало, поскольку нам с ней не раз случалось предаваться лесбийским играм. Однако у клиента не вставал. Он сидел, развалившись на софе, расставив ноги, и лишь теребил свой вялый пенис. Не то чтобы этот парень был в доску пьян, но ему никак не удавалось завестись. Потом начал действовать кокаин, и мы с подругой увлеклись лесбийскими играми, как вдруг я ощутила непреодолимое желание быть изнасилованной самцом. Я обернулась к клиенту, готовая просить его стегать меня кнутом или пощекотать мне дырку вибромассажером, как вдруг увидела этого идиота, который, закрыв глаза, слушал плеер, на нас он даже не смотрел, он балдел от Сантаны, я поняла это по звукам, доносившимся из наушников. Положение было до того нелепым, что я рассмеялась… Ха! Ха! Ха! Эй! Миясита! Придурок, ты меня слушаешь?

У нее опять начался припадок. Лицо изменилось в мгновение ока. Я подумал, что сердце у меня сейчас остановится.

– Да-да, я слушаю, – промычал я.

– Было бы некрасиво, если бы вы меня уже не слушали, тогда как я не дошла еще и до половины!

Она скоро обрела свой обычный тон, но мне уже не удавалось успокоиться. Сердце мое стучало как сумасшедшее.

– Я внезапно осознала, что лишилась воли. Сечешь? Эй! Миясита! Вы меня ясно понимаете?

Принимая во внимание то, каким образом происходил разговор, одно я понимал совершенно ясно: Кейко Катаока замечала малейшие изменения в настроении того, кто был у нее перед глазами, и меняла свое поведение в зависимости от реакции собеседника. Если она задавала вам вопрос, вы спешили ответить ей незамедлительно, и неважно, что она ожидала от вас ответа продуманного, относящегося к сути дела и точного.

– Вы хотите сказать, что система, в которой вы находились, не давала вам свободно выразить свою волю, не так ли? – ответил я, весь дрожа.

У меня стоял, и я чувствовал, что она это знает. Усилие, которое я предпринял, чтобы сформулировать этот ответ, сдавило мне виски, тогда как я желал лишь одного – валяться у нее в ногах. Данная ситуация напомнила мне тот день, когда я, не имея на руках никакой информации, должен был составить отчет, каким бы малодостоверным он ни оказался, об иракских войсках во время ирано-иракской войны.

– Система… Гм, вы и правда очень сообразительны!

Она сказала это лишь для того, чтобы сделать мне приятное, но таким тоном, который мог бы одновременно означать: «Вот видишь, как ты умеешь вертеть хвостом, славный песик, которого гладят по спинке», или же: «Сразу видно, что ты за словом в карман не полезешь, сказывается работа в этом исследовательском институте!»

– Именно. Именно так. Но это не означало, что я вдруг осознала, что зашла не туда, что жизнь моя – это провал. Вы ведь это тоже понимаете? Вы же не просто кукла, которая только и может, что кивать головой, соглашаясь со всем, что бы ей ни сказали. Я не ошибаюсь, не правда ли? Поскольку, надо признать, именно этого больше всего не хватает в этой стране – людей, которые умеют слушать. Именно из-за этого в стране сейчас упадок. Проблема существует именно на этом уровне. Это всегда напоминает мне мышей. Раньше бедняки держали белых мышей как домашних животных. Вы видели таких? Эти мыши постоянно бегают по клетке. Вам не кажется, что люди вокруг нас подобны этим мышам? Как будто больше ничего уже в этой жизни их не ждет и не касается. Я думаю, что отчасти и из-за этого я решила перепробовать все, пусть даже самое тяжелое и отвратительное. Я познала очень сильное возбуждение, оргазмы, большие и маленькие, оргазмы белых мышек и китов. Оргазмы, которые пронзали мое чрево и захватывали мой мозг, и другие, более легкие, которые лишь щекотали мне клитор. Но у меня никогда не складывалось впечатления, что я исчерпала все возможности. Вот что я поняла, увидев этого мудака, слушающего Сантану, музыку, выражающую неврастеническую меланхолию, которая поразила Европу, этого ущербного, не способного даже на небольшую эрекцию члена, которого так изнывающе требовало мое нутро. Я вдруг ощутила себя такой жалкой, что мне захотелось разрыдаться. Затем эта грусть довольно быстро превратилась в неудержимое желание рассмеяться. Конечно, не было и речи о том, чтобы расхохотаться перед клиентом, однако я смеялась, я смеялась про себя. Я тогда ясно поняла, что мне надоели все эти сеансы, проходившие совершенно однообразно, по одному и тому же сценарию. Несомненно, я бессознательно пристрастилась к ним и сохраняю эту привычку и по сей день, но они вдруг показались мне лишенными всякого смысла, честно говоря, они были какими-то слабыми. С того дня я решила сократить поле деятельности и ограничиться моей обычной клиентурой, я становилась холодной и расчетливой хозяйкой своих желаний. Такое положение меня устраивало больше. Я стала брать уроки фламенко, путешествовала: Севилья, Барселона… Я была уверена, что однажды встречу садиста, которого так жаждала моя душа. Тогда-то я и познакомилась с этим человеком.

Кейко Катаока неестественно медленно опорожнила свой стакан. Лед в нем растаял, и на стенках образовалась тонкая испарина. Я смотрел на нее: она пила, стараясь, чтобы капли не упали ей на юбку. Откуда это? Сеансы садомазо? Фламенко и жизнь в обществе, ужины в роскошных ресторанах с ее обычными клиентами? Я не мог бы сказать, но ее манеры выдавали скорее давно и тщательно усвоенную привычку, нежели врожденную склонность к аккуратности. Ничто в ее поведении не могло навести на мысль о случайности.

– Когда мне его представил один из моих знакомых, вращавшихся в этих кругах, он как раз ставил музыкальную комедию, темой которой была Куба сороковых годов. Должно быть, увидев его впервые, я уже почувствовала что-то особенное, потому что на встречу, которую он назначил мне у себя в отеле, явилась с набором особенных инструментов, которыми уже давно не пользовалась. Он выбрал отель, не похожий на «Окуру» или «Империал», там никогда бы не поселились снобы, с которыми я встречалась. Казалось, этот человек ненавидит подобные места, которые все еще дышали атмосферой эпохи пост-Мэйдзи. Он был невысокого роста, но крепкий, как крестьяне, без всяких комплексов, гордый и полный жизни. Заядлый токсикоман, хотя и более умеренный, чем я. Будучи поклонником Боба Фосса, он уже поставил множество музыкальных комедий, продюсировал кубинскую комедию, постановку которой доверил хореографу с Бродвея. В первую же нашу встречу он принял экстази и заставил меня принять тоже. Только потом он начал рассказывать мне свою историю, почти так же, как я это делаю сейчас. В его истории не было ничего особенного. Обычная success story⁸: провинциал, столкнувшийся с проблемами в семье, и все же сумевший преуспеть. Меня привлекло скорее то, как он держал себя. Его манера рассказывать, выстраивать факты захватила настолько, что я уже чувствовала влагу между ляжками. Ему нравились мои стопы. Обычно он брал их в рот и сосал, эта странная церемония повторялась каждый раз, как мы встречались. И я признательна ему за то, что он всегда умел до конца исполнять эту роль садиста, поскольку сосать ноги женщины – это акт, который легко развивает у мужчины садистские наклонности. Именно в эту ночь между нами возникло нечто вроде преступного заговора. В эту ночь он не кончил. Как, впрочем, и в следующий раз, да и все последующие, наша связь не развивалась в этом направлении. К тому же встречались мы довольно редко, и лишь его предложение сыграть небольшую роль в его мюзикле толкнуло меня на решительный шаг: я покинула Европу и отправилась в Америку. Думаю, сегодня у меня уже не было бы сил жить дальше, если бы я не сохранила воспоминание о том времени. Это был период в моей жизни, о котором я никогда никому не рассказывала, и вам, при всем моем желании, вряд ли осмелюсь рассказать. Мы много разговаривали. Сколько раз я уже думала, что умру, – столько героина, кокаина и экстази попало в мою кровь и внутренние органы… Мы сразу решили, что пойдем до конца. Да, до самого конца.

Кейко Катаока не спросила меня, знаю ли я, где этот предел. Она сидела неподвижно, ссутулившись, невозмутимо глядя на стоявший перед ней стакан, и, похоже, не собиралась ни о чем меня спрашивать, хотя до сих пор систематически следила за моей реакцией, произнося какие-то слова, которые могли оказаться ключевыми. В профиль ее лицо показалось мне вдруг сильно состарившимся. Ей можно было дать где-то между тридцатью и сорока… Даже нет, если бы ее сейчас сфотографировали, кто угодно поверил бы, скажи вы ему, что перед вами шестидесятилетняя актриса после лифтинга, не в том смысле, что это лицо вдруг сразу лишилось всей своей выразительности, а как будто что-то глубоко въелось в кожу этого лица. Я уже решил для себя, что удовольствие и разврат слепили эту женщину, однако в этот момент я понял, что здесь было нечто другое, похожее на то, что я ощутил, впервые услышав ее голос на автоответчике. Ее присутствие разлагало меня, и я панически пытался отыскать в этом отчаянии, поселившемся в ней, то, что могло бы меня спасти. Напрасно пытался я оттолкнуть это черное желание пасть к ее ногам. В какое-то мгновение я уже решил, что она сейчас расплачется, рухнет передо мной или заорет. Но некий невидимый барьер, который отгораживал ее от меня, выдержал, и я почувствовал, что это ее отчаяние, тяжелое, как свинец, вынуждало меня отступить. Я не знал, чем помочь ей, и эта мысль была невыносима. Я сам себе был противен. Я хотел бы умолять ее наказать меня, чтобы она полностью властвовала надо мной, хотел бы дать ей право распоряжаться моей жизнью, как и моей смертью. Сила этого отчаяния, которое она противопоставила мне, подавляла мою волю и пускала по ветру все, что составляло основу моей личности. Мне казалось, что мои чувства, мой жизненный опыт, все, что я знал или полагал, что знаю, – все во мне разъедалось полчищами термитов. После всего, что она сказала, я просто не мог вот так сидеть дальше и слушать ее. Я чувствовал, что должен сделать что-то, но не знал, что. Наверное, то, что удивило бы меня самого: повалиться на пол, спустить штаны, ерзать своим членом по ковру, раскусить, разбить, разжевать стакан, из которого только что пила Кейко Катаока, или исполосовать себе грудь ножом, валявшимся тут же, у корзины с фруктами. Вот что мне хотелось сделать, и это напугало меня. Несомненно, я именно хотел показать ей, что готов отказаться от всего, чем был раньше, чем всегда была моя жизнь.

Она вновь заговорила, не обращая внимания на то, что со мной творилось.

– Итак, между нами возникло нечто вроде преступного заговора, хотя это выражение еще довольно невинно. Но существует ли какой-нибудь термин, подходящий для определения этой связи? Сдается мне, любые слова окажутся слишком слабыми, чтобы выразить это. Это была любовь, да, именно любовь, такая, когда говорят: «Я люблю тебя». Все, даже те, для кого весь мир сводится только к пропалыванию поля, к нудной обязанности поддерживать огонь для производства древесного угля или высчитывать время, необходимое для высушивания скумбрии, – все они используют эти три слова: «Я тебя люблю». И мы тоже, потому что других слов для этого у нас не было. Мы часто говорили это друг другу: «Я люблю тебя. Я тебя люблю. Я люблю только тебя, скажи мне еще раз, скажи, что ты любишь только меня». Потом наркотики и деньги в одно мгновение втолкнули нас в опасную зону, куда мы влетели со скоростью триста километров в час, как гоночная машина, сразу со старта. Я приведу пример, иначе, боюсь, вы не сможете представить себе, о чем я говорю. Это случилось спустя месяц после нашей первой поездки. Мы вернулись в Европу после Нью-Йорка. Вы понимаете, зачем нам понадобился Нью-Йорк, не так ли? Нам нужен был чистый и качественный товар, в Европе же запутанность связей с сицилийской мафией, корсиканскими гангстерами или арабскими дилерами сказалась на качестве самым плачевным образом: к великому сожалению, эти люди не любят работать напрямую с колумбийцами. В Нью-Йорке мы сняли апартаменты в «Плаза Афина», наверное, чтобы как можно скорее оказаться в привычной для нас европейской обстановке, или по какой-то другой причине, уже не помню. Экстази, кокаин, экстази, кокаин, экстази, кокаин – по полной программе, естественно. Благодаря посредничеству одного его знакомого нам выпала возможность присутствовать на одной премьере на Бродвее. И поскольку было по-осеннему прохладно, он купил мне белую норковую шубу у Фэнди. Наркотики, которыми мы накачивались, стали гасить наши запасы аминовой кислоты. Каждый вечер мы заказывали суп из плавников акулы в одном заведении, которое превосходит все, что вы можете найти даже в Гонконге, – в ресторане на углу Кэнал-роад и Элизабет-стрит, и конечно, вы не отыщите такого в Европе, где китайская кухня в последнее время оставляет желать лучшего. Четыре дня спустя мы пересекали Атлантику на борту «конкорда», чтобы отдохнуть пару дней в отеле «Крийон», прежде чем вернуться в Барселону, которая стала для меня второй родиной. Из Барселоны мы отправились на Ибицу прошвырнуться по дискотекам и доставить себе странное удовольствие заставить исходить слюной от желания всех этих жалких людишек, понаехавших из Северной Европы и проводящих свое время на нудистских пляжах. Затем курс в отеле «La Mamounia» в Марракеше, где мы провели дней пять и взяли напрокат «лендровер», чтобы посмотреть пустыню. Затем… Затем Миконос или Канарские острова, я уже не помню, да это и не важно, в общем, какое-то время мы разъезжали по региону, прежде чем остановиться подзаправиться в Риме: фунжи, паста, вестика. И наконец Венеция, где мы добили остатки наркотиков. Венеция! Венеция! Я произношу это слово и чувствую, что опять теку. Ах! Но что поделаешь?

Произнося эти слова, Кейко Катаока была похожа на старую актрису, вымучивающую свою игру, скрестив руки на груди и переигрывая ностальгию по ушедшим временам. Я ощутил, как немного спермы скатилось с моего члена, когда она произнесла эти слова, вся сияя от удовольствия: «…чувствую, что опять теку».

– И тут произошло нечто, что мы осознали не сразу, но чего ожидали во время всего нашего путешествия: все удовольствие, которое мы могли получить вместе, достигло своих пределов. Мне лично уже приходилось участвовать в любовных оргиях, когда я была еще школьницей: групповухи на троих, на четверых, у меня была настоящая способность организовывать все это… геометрически. Да, настоящая способность. И вот, у нас обоих вдруг появилась уверенность, что пришло время ввести в наш союз третьего, женщину, что окончательно укрепило бы наш преступный сговор. Сам по себе этот факт не представлял для нас никакого табу, тем более что этот мужчина привык снимать себе сразу двух-трех девушек. Я первая заговорила об этом, когда мы летели в самолете японской авиакомпании из Венеции в Японию через Париж, и мое предложение заинтересовало его, и он принялся рассказывать мне, как когда-то в Бразилии, когда доллар котировался необычайно высоко и один грамм порошка стоил всего десятку, он как-то купил двадцать граммов чистого боливийского, высыпал его горкой на стол и стал обмазывать этим кокаином анус проституткам-метискам, в общем, какая-то дурь в этом роде. Вот тогда-то мы и решили обзавестись третьей. Этот человек был настоящим садистом, но, похоже, постоянно страдал от необходимости выбирать. Я вам об этом уже говорила: садист – это человек, который может существовать лишь в математически выстроенном мире. Другими словами, он задавался вопросом, как помочь своей партнерше проявить ее мазохистские наклонности, не теряя при этом собственного возбуждения, если его конечной целью было кончить в тот момент, когда она мочится ему на лицо.

Больше я не мог этого выносить. То, что я чувствовал, походило на неудержимое желание отлить, когда терпеть уже не было мочи. Я вошел в опасную зону, слушая, как Кейко Катаока говорит обо всех этих оргиях, проститутках, анусах и моче. Я чувствовал, что начинаю терять контроль над собой, и, собрав последние силы, попросил ее прерваться на пару минут, панически ища предлога вырваться из этой комнаты. В номере, естественно, был туалет и телефон.

– Я прошу меня извинить, но мне необходимо немного расслабиться: могу я сходить за сигаретами и покурить в холле отеля? – было единственное, что пришло мне в голову.

– Пожалуйста, но возвращайтесь скорее!

Как только я вышел из номера, у меня закружилась голова: должно быть, процентные соотношения давления и влажности в коридоре были другими. Это не было похоже на ослепление, я медленно пробирался по стеночке, будто только что сошел с карусели в луна-парке, по коже у меня побежали мурашки, и тут меня чуть не стошнило. Идя к лифту, я почувствовал, что все мое возбуждение как бы сконцентрировалось у меня в затылке, вокруг меня пахло чем-то кислым, и этот запах уже пропитал всю мою одежду. Спустившись в холл, я сразу бросился к туалету, зажимая рот ладонью. Меня уже начало тошнить, до того как я успел влететь в кабинку. Я чувствовал, как желчь забурлила у меня в желудке, поднялась по пищеводу и уже текла меж пальцев. Меня стошнило, однако легче не стало. Желудок, горло, затылок, виски – все во мне пробирало дрожью, которую я никак не мог унять и даже не понимал, откуда это, один только пенис был твердым. Я стал тискать его. Мне даже не надо было концентрироваться на словах Кейко Катаоки, ее манере говорить или представлять себе ее тело, достаточно было вспомнить атмосферу той комнаты в присутствии этой женщины, чтобы кончить. Оргазм затянулся настолько, что сперма, вытекшая мне на руки, уже начала засыхать, когда я пришел в себя.

Удовлетворив себя, я почувствовал, что в голове у меня пусто и что я потихоньку начинаю успокаиваться. «Беги, скорее», – крикнуло что-то внутри меня. Это был голос, который я никогда еще не слышал. «Все говорит об опасности. Ты никогда еще не подвергался такой опасности, и источник этой опасности сидит в тебе самом, – вопил голос. – Ты не готов кинуться в эти черные воды, с которыми тебе не справиться. И ты это знаешь. Тебе надо проанализировать все новые данные. Неиспользованная информация – это не информация, напротив, это иллюзия. Тебе нужно бежать, сейчас же. Никто за тобой не погонится…» Кейко Катаока будто околдовала меня. Впервые я перечувствовал столько необычного и находился в таком состоянии. Я уже больше не знал, кто я. Слово «личность» внезапно всплыло в моем сознании. Именно личность, а не характер, другими словами, то, что являлось основой меня, представляло собой некую эссенцию, сущность меня как человека. Я существовал, мог двигаться, был финансово независимым, я являлся служащим конторы, у меня была семья, мое тело, внешние данные, ощутимые, очевидные для всех остальных, кто воспринимал меня как такового, – и все это превращало меня в глазах окружающего мира в человеческую единицу, по крайней мере в социальном смысле. И так как личность моя разлетелась на кусочки, я остался совершенно голым. Все эти мысли разом одолели меня, все сигналы были красными, и я чувствовал, что нет большей опасности, чем подобное разложение себя самого, этот подрыв личности, я знал, что не перенесу его. Состояние это не имело ничего общего с помутнением рассудка или упадком сил, поскольку не существует таких физических или умственных расстройств, которые предоставляли бы тебе возможность от них избавиться. Мне во что бы то ни стало следовало сохранять связь с внешним миром, у меня еще были силы желать этого.

И тем не менее я ничего не предпринял и вернулся в номер Кейко Катаоки, поскольку то, что ожидало меня там, превосходило даже страх потерять себя. Это была простейшая вещь: удары моего сердца, которые влекли меня туда, возбуждение, которое одолевало меня, мои тщетные попытки защитить себя, которые я мог ему противопоставить.

– Сначала мы выбрали одну девушку, которую я знала.

Она заговорила сразу же, как только я присел на софу. Должно быть, она почувствовала запах спермы у меня на пальцах и под ширинкой. Я сгорал от стыда, мне хотелось переломать себе пальцы. Однако я знал также, что у меня нет никакой возможности скрыть от нее это.

– У меня было много подруг, и очень близких, все очень разные, но у них было кое-что общее, то, что я назвала бы силой слабого. Вы когда-нибудь видели девушек, работающих в клубах садомазо?

Я покачал головой. Прав я был или нет? Это не было отсутствие любопытства. Вероятно, при всей той информации, которой я обладал, вопрос следовало ставить иным образом, не рискуя подставить под удар собственную личность. При всем этом в голове у меня основательно утвердилось одно: невозможно совершенно потерять себя.

– Ах так! Вы таких не знаете! Впрочем, я тоже. Я знаю, что угроза СПИДа заставила многих девушек, работавших в soap lands или love hotels⁹, перейти на садомазохизм и что этот наплыв обернулся снижением качества услуг под тем предлогом, что данная практика не требовала непосредственного проникновения. Когда я начинала работать в клубах, это были настоящие притоны пьяных девиц… Это, несомненно, согласовывалось с их желанием причастности, желанием принадлежать к определенной сети. Этот феномен характерен для определенных периодов. Вспомните хотя бы эпоху модз в Англии, или немецких фанаток, или движение панков, или даже переводчиков в послевоенное время! С недавних пор садомазохизм превратился в некую форму признания, хотя это и звучит несколько странно, потому что я не имею в виду признание в том смысле, в каком оно употребляется в гражданском кодексе. В данном случае произошло то же, что случилось с сумками от Вюитон или костюмами от Шанель: деньги, которые полились сюда рекой, опошлили данный вид деятельности, которая поначалу мало кого интересовала.

Акт насилия подразумевал участие личности, расположенной к тому, чтобы быть изнасилованной. Я бы предпочел, чтобы моя лучше растворилась или вовсе не существовала. Однако как можно вообразить существование без личности? А может, это растворялся только этот кокон, некая социальная оболочка? Сумма информации, составляющая прошлое каждого индивида? Мой взгляд остановился на ножках кресла, в котором сидела Кейко Катаока. Ткань, которой были обиты спинка и сиденье, напоминала итальянскую. Легкие изогнутые ножки, украшенные простой резьбой по дереву, терялись в толще ковра. «Вот бы превратиться в ножки этого кресла», – подумал я и сам вздрогнул от этой мысли. Она не родилась в моей голове, но как будто витала в воздухе, прозрачная и незаметная, и мне даже показалось, что она сама в меня проникла. Я уставился на кресло. «Но разве не именно так возникают все наши мысли? Разве не мы являемся творцами собственных мыслей или волеизъявлений? Напротив, они вроде уже существуют здесь и рано или поздно привлекают наше внимание». Когда я осознал это, то тут же почувствовал, как будто что-то отделилось от меня. Как афиша, трепещущая на ветру, наконец поддается его порывам, и обрезки скотча, которыми она была приклеена к доске, не выдерживают. В то же время я не мог бы сказать, что это было, только что оторвавшееся от меня, как афиша. Мне казалось, что затронуты все участки моего мозга, что кора, зрительный нерв и центр мозжечка, механизмы действия которых я изучал во время курса биологии в университете, были словно оголены, не предохраняемые более ободранным черепом, и что части будто сместились по отношению друг к другу. Гипноз, пожалуй, мог бы произвести похожее действие на мои двигательные функции. Ножки злосчастного кресла уже проникли внутрь меня. Бедра женщины были слегка раздвинуты. Остались лишь ее ноги и стопы, которые я вожделел, и это кресло, торчавшее у нее между ног, как огромный пенис. Или же это были клещи, приближавшиеся к моему распоротому чреву, чтобы вырвать оттуда какой-то прогнивший и не действующий более орган: кресло полностью овладело мной. Я превратился в вещь, я был теперь предметом, и, что странно, тот факт, что я стал вещью, рассеял вдруг все мои страхи. Слова, которые произносила Кейко Катаока, не слетали с ее губ, теперь говорила сама комната, она сыпала на меня словами, и именно так рассказ проникал мне в уши.