Kitabı oku: «Рикша-призрак (сборник)», sayfa 7
– Не сердитесь, дорогая, – сказала она. – Идиотка айя ушла домой, и никто не мог впустить меня.
– Это очень печально, – сказала м-с Маллови угрюмо.
– Ничего не поделаешь! Я одинокая, покинутая вдова, но не могу же ночевать на улице. К тому же какие новости я принесла! О, не прогоняйте меня, голубчик! Неряха… танцмейстер… Я и мальчик Хаулей… Знаете Северную веранду?
– Как я могу разговаривать с вами, когда вы так мечетесь вокруг меня? – протестовала м-с Маллови.
– О, я забыла. Я буду продолжать свое повествование, хотя и не вижу ваших глаз. А вы знаете, что у вас прелестные глаза, дорогая? Ну, начинаю. Мы сидели в ложе с Хаулеем, а она сидела с ним в соседней и говорила ему…
– Кто? Кому? Объясните.
– Вы знаете, о ком я говорю, – неряха и танцмейстер. Нам было слышно каждое слово, и мы слушали без зазрения совести, особенно мальчик Хаулей. Полли, мне положительно нравится эта женщина!
– Это интересно. Ну, продолжайте. Что случилось дальше?
– Сию минутку. А-ах! Благословенный покой! Я готова была отказаться от наблюдения за ними в последние полчаса. Но все-таки я пересилила себя, и, как уже сказала, мы слушали и слышали все. Неряха растягивала слова больше обыкновенного. «Слу-шай-те, вы, ка-жет-ся, го-во-ри-ли, что влю-бле-ены в ме-ня?» – сказала она, и танцмейстер подтвердил это в таких выражениях, что я возненавидела его еще сильнее. Неряха подумала некоторое время. Затем мы услышали следующую фразу: «Послу-шай-те, м-р Бент, по-чему вы такой ужас-ный лгун?» Я едва удержалась, чтобы не закричать, когда танцмейстер стал оправдываться от возводимого на него обвинения. Кажется, он не говорил ей ни слова о том, что женат.
– Я говорила, что нет.
– Вероятно, она приняла это очень близко к сердцу. Минут пять она тянула, упрекая его в вероломстве, и в конце концов говорила с ним, как мать с сыном. «У вас есть своя собственная прелестная жена, – сказала она. – Она даже слишком хороша для такого старого толстяка, как вы. И вы никогда ничего не говорили мне о ней. Я много думала об этом и еще раз повторяю, что вы лгун». Ну не восхитительно ли это? Танцмейстер бормотал какой-то вздор без конца, так что Хаулей вышел из терпения и сказал, что хотел бы вздуть его. И чем больше он трусил, тем больше возражал. А неряха, должно быть, совсем необыкновенная женщина. Она прямо сказала ему, что, будь он холостяк, она, может быть, и не устояла бы перед его преданностью к ней, но как муж другой женщины и отец прелестного ребенка он представляется ей безбожником, и больше ничего. И она опять завела свою волынку. «И я говорю вам это потому, что ваша жена сердится на меня, а я терпеть не могу ссориться с другими женщинами. И ваша жена мне так понравилась. А как вы провели последние шесть недель? Вы не должны были так поступать. Стыдно это для такого старого толстяка как вы». Можете себе представить, как выкручивался из всего этого танцмейстер! «Теперь ступайте вон, – сказала она. – Я не хочу больше и говорить о том, что о вас думаю. И оставьте меня, пожалуйста, я буду сидеть здесь, пока не начнутся танцы». Ну можно ли было думать, чтобы эта тварь была такая?
– Я никогда не изучала ее с таким вниманием, как вы. Но все это как-то странно. Что же было дальше?
– Танцмейстер пытался льстить, упрекать, шутить, принимать какой-то невероятный тон, и я должна была щипать Хаулея, чтобы удержать его на месте. Она ничего не принимала, и, наконец, он вышел, проклиная себя, как герой плохого романа. Он был отвратительнее, чем когда-либо. Я хохотала. И право, я любовалась этой женщиной, несмотря на ее одежду. А теперь я пойду спать. Что вы обо всем этом думаете?
– Я не намерена ни о чем думать до утра, – сказала м-с Маллови, зевая. – Может быть, она была права. Таким созданиям иногда удается говорить правду.
Рассказ м-с Хауксби о подслушанном ею разговоре хотя и был приукрашен, но по существу не расходился с истинным фактом. По причинам, более всего известным ей самой, м-с Дельвиль, мрачная, отвернулась от м-ра Бента и прогоняла его от себя до тех пор, пока он не покорился. Обиженный всем этим, а главное, прозвищем «старый толстяк», м-р Бент дал понять своей жене, что в ее отсутствие он подвергался самым настойчивым преследованиям м-с Дельвиль. Он рассказывал об этом так часто и красноречиво, что в конце концов сам поверил своим словам, а его жена не могла никак надивиться нравам и обычаям «таких женщин». Когда факты начинали уже терять свою остроту, оказалась под рукой м-с Уодди, раздувавшая искры подозрения в душе м-с Бент. Мистеру Бенту жилось несладко, так как, если верить словам м-с Уодди, жена постоянно упрекала его за вероломство. Он оправдывался тем, что обаятельность его обращения и разговора с женщинами требует от него особой стойкости и осторожности. По его словам, ему не нужно было жениться, чтобы не доставлять мучений ни себе, ни жене. М-с Дельвиль одна оставалась неизменной. Она отодвинула свой стул на конец стола и, очутившись как-то вблизи м-с Бент, попробовала заговорить с ней. Последняя сухо отклонила попытку.
– Будет с меня и того, что она уже сделала, – сказала она.
– Опасная и коварная женщина, – нежно промурлыкала м-с Уодди. Хуже всего было то, что все другие отели в Симле были переполнены.
– Полли, вы боитесь дифтерита?
– Ничего на свете, кроме оспы. Дифтерит убивает, но не обезображивает. Почему вы спрашиваете?
– Потому, что ребенок Бентов схватил дифтерит, и весь отель встал вверх дном вследствие этого. М-с Уодди забрала своих пятерых младенцев и скрылась. Танцмейстер струсил за свое драгоценное горло, и его несчастная жена не знает, что делать. Она совсем растерялась.
– Откуда вы узнали все это?
– Доктор Хаулен сейчас рассказал мне все это на Мэле. Управляющий отелем бранит Бентов, Бенты бранят его. Это совершенно беспомощная пара.
– Так. Что же вы думаете делать?
– Вот именно об этом я и хотела с вами поговорить. Как бы вы отнеслись к моему намерению перевезти сюда ребенка с матерью?
– С непременным условием, что все это не имеет никакого отношения к танцмейстеру.
– Он будет рад остаться в одиночестве. Полли, вы ангел. Женщина действительно в ужасном положении.
– Но ведь вы ее совсем не знаете, беспечное вы существо. И хотите рисковать жизнью для спасения ее ребенка. Нет, Лю, я не ангел. Я запрусь в своей комнате и буду избегать ее. Но вы поступайте, как хотите. Только скажите мне, зачем вы это делаете?
Глаза м-с Хауксби увлажнились. Она посмотрела в окно, потом на м-с Маллови.
– Не знаю, – сказала она просто.
– Милая!..
– Полли!.. Однако надо приготовить комнаты. Надеюсь, что не более чем через месяц я снова получу возможность бывать в обществе.
– И я тоже. Слава Богу, наконец-то я высплюсь, буду спать, сколько захочу.
К величайшему изумлению м-с Бент, она очутилась здесь вместе с ребенком, прежде чем успела понять, где она находится. М-р Бент был бесконечно признателен, во-первых, потому, что боялся заразы, во-вторых, потому, что надеялся на примирение с м-с Дельвиль, оставшись с ней в одном отеле без жены. Чувство ревности м-с Бент уступило чувству страха за жизнь ребенка.
– Мы можем доставлять вам хорошее молоко, – сказала ей м-с Хауксби, – наш дом ближе к дому доктора, чем отель, и, кроме всего этого, у нас вы не будете чувствовать себя во враждебном лагере. Где милейшая м-с Уодди? Она, кажется, была самым близким вашим другом?
– Все они оставили меня, – сказала м-с Бент с горечью. – М-с Уодди уехала первая. Она сказала, что с моей стороны позорно распространять здесь болезни. Но разве я виновата, что маленькая Дора…
– Очень мило! – заворковала м-с Хауксби. – Уодди сама зараза. И от нее она распространяется на всех. Я жила с ней стена в стену в Элизиуме год назад. Нам вы, как видите, не причиняете ни малейшего беспокойства, я в доме развесила простыни, пропитанные карболкой. Запах очаровательный, не правда ли? Помните еще, что я всегда у вас под рукой, и моя прислуга в вашем распоряжении, когда ваша уйдет обедать. И… и еще, если вы будете плакать, я никогда не прощу вам.
Дора поглощала все внимание матери день и ночь. Доктор приходил три раза в день, и весь дом был пропитан запахом разных лекарственных и дезинфекционных снадобий. М-с Маллови держалась на своей половине, находя, что своим разрешением пустить в дом больного дифтеритом ребенка она принесла уже достаточную жертву на алтарь милосердия. Что же касается м-с Хауксби, то она была более полезна доктору в качестве помощницы, чем полуобезумевшая от страха мать.
– Я ничего не понимаю в болезнях, – сказала м-с Хауксби доктору. – Но говорите мне, что делать, и я буду в точности исполнять все ваши предписания.
– Не позволяйте этой безумной женщине целовать ребенка и вообще старайтесь, чтобы она как можно меньше няньчилась с ним, – сказал доктор. – Я бы, в сущности, и совсем удалил ее, если бы не боялся, что она умрет от беспокойства. Во всяком случае, она мне не помощница, и я рассчитываю больше на вас и на прислугу.
И м-с Хауксби взяла на себя все заботы, хотя глаза ее глубоко запали и вокруг них появились круги от бессонных ночей и ей некогда было думать о своем туалете. М-с Бент цеплялась за нее, как маленький беспомощный ребенок.
– Я знаю, что вы спасете мою Дору, правда? – спрашивала она по двадцать раз в день, и двадцать раз в день м-с Хауксби отвечала ей с неизменным мужеством:
– Без сомнения, спасу.
Но Доре не становилось лучше, и доктор, кажется, не выходил из дома.
– Дело принимает, по-видимому, плохой оборот, – сказал он. – Я буду опять между тремя и четырьмя часами утра.
– Спасибо, – сказала м-с Хауксби. – Я не знаю, что делать без вас, особенно с этой несчастной матерью.
Ночь тянулась с томительной медлительностью. М-с Хауксби сидела в кресле у камина. Был танцевальный вечер в посольстве, и она думала о нем, глядя на огонь. М-с Бент подбежала к ней с горящими безумием глазами.
– Проснитесь, проснитесь! Сделайте что-нибудь! Дора умирает! – лепетала она, вся дрожа. – Неужели она умрет?
М-с Хауксби вскочила и бросилась к постели ребенка. Дора задыхалась, а мать в отчаянии ломала руки.
– Что делать?.. Что делать?.. – кричала она. – Она мечется. Я не могу удержать ее. Почему доктор не сказал, что это может быть? Помогите мне! Она умрет!
– Я… я никогда не видала умирающих детей, – бормотала м-с Хауксби. Не будем осуждать ее за слабость, вызванную бессонными ночами, – она опустилась на стул и закрыла лицо руками. Прислуга мирно храпела в углу.
Послышался стук колес рикши, хлопнула дверь внизу, кто-то тяжелой поступью поднимался по лестнице, затем отворилась дверь в комнату, и вошла м-с Дельвиль. М-с Бент с плачем бегала по комнате, призывая доктора. М-с Хауксби зажала уши руками, уткнулась лицом в спинку кресла, дрожала при каждом хрипе, доносившемся с постели ребенка, и бормотала не помня себя: «Слава Богу, что у меня никогда не было детей! Слава Богу, что у меня никогда не было детей!»
М-с Дельвиль взглянула на ребенка, потом взяла за плечи м-с Бент и сказала:
– Ляпис! Скорее!
Мать машинально повиновалась.
М-с Дельвиль встала на колени у постели и раскрыла девочки рот.
– О, вы убьете ее! – закричала м-с Бент. – Где доктор? Оставьте ее!
М-с Дельвиль не ответила ни слова, продолжая хлопотать около ребенка.
– Дайте ляпис и держите лампу за моим плечом! Делайте то, что я вам говорю.
М-с Дельвиль снова наклонилась над ребенком. М-с Хауксби вся тряслась от рыданий, прижимаясь лицом к спинке кресла. В эту минуту прислуга сказала сонным голосом:
– Сахиб доктор приехал.
М-с Дельвиль повернула голову.
– Вы пришли вовремя, – сказала она. – Девочка задыхалась, я прижгла ей горло.
– Не было никаких признаков, указывающих на возможность этого. Я опасался только общей слабости, – сказал доктор, не обращаясь ни к кому, и прошептал потом, осмотрев ребенка: – Вы сделали то, на что не решился бы я без консультации.
– Она умирала, – сказала м-с Дельвиль, тяжело дыша. – Что было делать? Хорошо, что я поехала сегодня на вечер!
М-с Хауксби подняла голову.
– Прошло? – спросила она, всхлипывая. – Я бесполезна, я более чем бесполезна здесь! Но что вы делали здесь?
Она смотрела поочередно то на м-с Бент, то на м-с Дельвиль. Первая теперь только поняла, кто был главным действующим лицом в только что закончившейся сцене.
Тут начала объясняться м-с Дельвиль, натягивая длинные грязные перчатки и поправляя смятое, дурно сшитое бальное платье.
– Я была на вечере, и доктор сказал мне, что ваша девочка тяжело больна. Я ушла рано, ваша дверь была отперта и… и… я… я… потеряла от этой болезни моего мальчика шесть месяцев назад. Я не могу забыть его. И… мне… мне очень жаль… я извиняюсь, что вмешалась…
М-с Бент держала лампу около доктора, который осматривал Дору.
– Больше не нужно, – сказал доктор. – Я думаю, что ребенку будет лучше теперь. Благодаря вам, м-с Дельвиль. Я мог прийти слишком поздно. Но уверяю вас, – продолжал он, обращаясь исключительно к м-с Дельвиль, – я не имел никаких оснований ожидать этого. Пленка выросла, как гриб. Может ли кто-нибудь из вас помочь мне теперь?
Он имел полное право обратиться с этим вопросом к окружающим. М-с Хауксби бросилась на шею разрыдавшейся м-с Дельвиль, м-с Бент повисла на них обеих, и не было ничего слышно, кроме звуков поцелуев, всхлипываний и рыданий.
– Простите! Я смяла ваши чудесные розы! – сказала м-с Хауксби, отнимая голову от бесформенной лепешки из смятого розового коленкора и резины на плече м-с Дельвиль и спеша подойти к доктору.
М-с Дельвиль подобрала свою накидку и вышла из комнаты, вытирая глаза перчаткой, которую она так и не надела.
– Я всегда говорила, что она необыкновенная женщина! – истерически всхлипнула м-с Хауксби. – И она доказала это!
Через шесть недель м-с Бент с Дорой вернулись в отель. М-с Хауксби покинула страну слез и вздохов, перестала в конце концов упрекать себя за то, что растерялась в трудную минуту, и приступила снова к своим светским обязанностям.
– Итак, никто не умер, и все опять наладилось, и я поцеловала неряху, Полли. Но мне кажется, я постарела. Не заметно это на моем лице?
– Поцелуи вообще не оставляют таких следов. Но видите, к каким благотворным последствиям привел внезапный приход неряхи.
– Они должны поставить ей памятник – только ни один скульптор не возьмется лепить такой подол.
– А! – спокойно сказала м-с Маллови. – Она получила уже другую награду. Танцмейстер дал понять всем обитателям Симлы, что она пошла из любви к нему – из бесконечной любви к нему – спасти его ребенка, и все поверили.
– Но м-с Бент…
– М-с Бент верит этому более, чем все остальные. Она уже не разговаривает с неряхой. Не правда ли, танцмейстер ангел?
М-с Хауксби пришла в ярость и в этом настроении отправилась в свою спальню. Двери комнат подруг были открыты.
– Полли, – донесся голос из темноты, – что сказала та богатая наследница, толстая неуклюжая американка, когда ее вынули из повалившейся рикши? Какое-то нелепое определение, заставившее расхохотаться человека, который ее поднял.
– «Глупо», – ответила м-с Маллови. – Так в нос – «как глупо!»
– Именно, – послышался опять голос. – «Как глупо все это!»
– Что?
– Все. Дифтерит ребенка, м-с Бент и танцмейстер, я, рыдающая в кресле, неряха, свалившаяся с облаков. Интересная тема.
– Гм!..
– Что вы об этом думаете?
– Не спрашивайте меня. Спите.
Холм иллюзий
Он. Скажи твоим джампани, дорогая, чтобы они не очень спешили. Они забывают, что я не горный житель.
Она. Верное доказательство того, что я ни с кем больше не выезжала. Да, они совсем еще неумелые. Но куда мы отправимся?
Он. Как обыкновенно – на край света. Нет, на Джакко.
Она. Так возьми с собой своего пони. Это далекий путь.
Он. И слава Богу, это в последний раз!
Она. Ты так думаешь? Я не решалась писать тебе об этом все последние месяцы.
Он. Так думаю! Я запустил все свои дела за осень, а ты говоришь так, как будто слышишь это в первый раз. Почему это?
Она. Почему? О! Я не знаю. Я тоже много думала.
Он. И что же, ты изменила свое решение?
Она. Нет. Ты знаешь, что я образец постоянства. Какие же у тебя планы?
Он. У нас, дорогая моя, прошу тебя.
Она. Хорошо, у нас. Бедный мой мальчик, как натерла тебе лоб шапка! Ты пробовал полечить чем-нибудь?
Он. Это пройдет через день-другой. Наш план довольно простой. Тонга рано утром, Калька в двенадцать часов, Умбала в семь, затем ночным поездом в Бомбей, оттуда пароходом 21-го в Рим. Так я думаю. Континент и Швеция на десять недель медового месяца.
Она. Тс-с! Не говори об этом таким образом. Это меня пугает. Гай, сколько времени мы с тобой безумствовали?
Он. Семь месяцев, две недели и я не помню в точности сколько часов. Постараюсь припомнить.
Она. Я хотела бы, чтобы ты припомнил. Кто это там двое на Блессингтонской дороге?
Он. Ибрэй и жена Пиннера. Что тебе за дело до них? Скажи мне лучше, что ты делала, о чем говорила и думала.
Она. Делала мало, говорила еще меньше, а думала очень много. Я почти не выходила в это время.
Он. Это нехорошо. Ты скучала?
Она. Не очень. Тебя удивляет, что я не склонна к развлечениям?
Он. Откровенно говоря, да. Что же мешает тебе развлекаться?
Она. Многое. Чем больше я узнаю людей и чем больше они узнают меня, тем шире распространится молва о готовящемся скандале.
Он. Пустяки. Мы уйдем от всего этого.
Она. Ты так думаешь?
Он. Уверен так же, как уверен в могуществе пара и силе лошадиных ног, которые унесут нас отсюда. Ха! Ха!
Она. Что видишь ты тут смешного, мой Ланселот?
Он. Ничего, Гунивера. Мне пришло только кое-что в голову.
Она. Говорят, мужчины более способны замечать смешные стороны, чем женщины. Я думаю теперь о скандале.
Он. Зачем думать о таких неприятных вещах? Мы не будем при этом.
Она. Это все равно. Об этом будет говорить вся Симла, потом вся Индия. Он будет слышать это во время обеда, все будут смотреть на него, когда он выйдет из дома. А мы ведь будем погребены, Гай, дорогой… погребены и погрузимся в темноту, где…
Он. Где будет любовь? Разве этого мало?
Она. Я тоже так говорила.
Он. А теперь ты думаешь иначе?
Она. А что ты думаешь?
Он. Что я сделал? По общему признанию, это равносильно моей гибели. Изгнание, потеря службы, разрыв с делом, которое было моей жизнью. Я достаточно плачу.
Она. Но достаточно ли ты презираешь все это, чтобы пожертвовать им? Достаточно ли сильна я для этого?
Он. Божество мое! Что же другое остается нам?
Она. Я обыкновенная слабая женщина. Мне страшно. До сих пор меня уважали. Как поживаете, м-с Миддльдитч? Как ваш супруг? Я думаю, что он уехал в Аннандэль с полковником Статтерс. Не правда ли, как хорошо после дождя? Гай, долго ли я еще буду иметь право раскланиваться с м-с Миддльдитч? До семнадцатого?
Он. Глупая шотландка! Что за охота вспоминать о ней? Что ты говоришь?
Она. Ничего. Видел ты когда-нибудь повешенного человека?
Он. Да. Один раз.
Она. За что он был повешен?
Он. За убийство, без сомнения.
Она. Убийство. Разве это уж такое большое преступление? Что он испытывал, прежде чем умер?
Он. Не думаю, чтобы он испытывал что-нибудь особенно ужасное. Но почему ты сегодня такая жестокая, крошка моя? Ты дрожишь. Надень свой плащ, дорогая моя.
Она. Да, я надену! О! Смотри, сумерки уж опустились на Санджаоли. А я думала, что мы застанем еще солнце на Дамской миле! Повернем назад.
Он. Что же тут хорошего? Над Элизиумским холмом собрались облака, значит, Мэль весь в тумане. Поедем вперед. Может быть, ветер разгонит туман прежде, чем мы доберемся до Конвента. Однако холодно!
Она. Чувствуешь, каким холодом тянет снизу? Надень пальто. Как тебе нравится мой плащ?
Он. Разве можно спрашивать мужчину о наряде женщины, в которую он безнадежно и бесповоротно влюблен? Дай взглянуть. Восхитительно, как все, что принадлежит тебе. Откуда он у тебя?
Она. Он подарил его мне в день обручения – нашего обручения, понимаешь?
Он. Черт его побери! Он становится щедрым к старости. А тебе нравятся эти грубые складки около шеи? Мне – нет.
Она. Не нравятся.
Он. Погоди еще немного, моя ненаглядная крошка, у тебя будет все, что ты захочешь.
Она. А когда мое платье износится, ты сошьешь мне новое?
Он. Разумеется.
Она. Посмотрим.
Он. Слушай, возлюбленная моя. Разве я для того провел двое суток в поезде, чтобы ты сомневалась во мне? Я думал, что мы все это оставили в Чефазехате.
Она (мечтательно). В Чефазехате? Это было века назад. Все это должно рассыпаться в прах. Все, исключая Ажиртолахскую дорогу. Я хотела бы, чтобы это исчезло, прежде чем мы предстанем на Страшном Суде.
Он. Зачем это тебе? За что такая немилость?
Она. Я не могу сказать. Как холодно! Поедем скорее.
Он. Лучше пройдемся немного. Останови своих джампани и выйди. Что с тобой сегодня, дорогая моя?
Она. Ничего. Ты должен привыкать к моим причудам. Если я надоела тебе, я могу уехать домой. Вон едет капитан Конглетон, он, вероятно, не откажется проводить меня.
Он. Простофиля! Очень он нужен! К черту капитана Конглетона!
Она. Очень любезный господин. Ты любишь ругаться. Не хватает только, чтобы ты меня обругал.
Он. Ангел мой! Я не помню, что говорил. Но ты так перескакиваешь с предмета на предмет, что я не поспеваю за тобой. Я готов на коленях просить прощения.
Она. Тебе часто придется просить прощения… Добрый вечер, капитан Конглетон. Едете уже на концерт? Какие танцы я обещала вам на будущей неделе? Нет! Вы должны были записать правильнее. Пятый и седьмой, я сказала. Я не намерена отвечать за то, что вы забываете. Это уж ваше дело. Измените вашу программу.
Он. Кажется, ты сказала, что не выезжала последнее время?
Она. Почти не выезжала. Но когда я выезжаю, то танцую всегда с капитаном Конглетоном. Он очень хорошо танцует.
Он. И оставалась с ним после танцев?
Она. Да. Что ты имеешь против этого? Или ты намерен посадить меня под колпак в будущем?
Он. О чем он разговаривал с тобой?
Она. О чем разговаривают мужчины в таких случаях?
Он. Этого не следует делать! Во всяком случае, теперь я одержал верх, и прошу тебя хотя бы некоторое время не расточать свои любезности Конглетону. Мне он не нравится.
Она (после некоторого молчания). Ты сознаешь, что говоришь сейчас?
Он. Не знаю, право. Я в дурном настроении.
Она. Я вижу это… и чувствую. Мой верный и безгранично преданный возлюбленный, где ваша «любовь навеки», «непоколебимое доверие» и «почтительное преклонение»? Я помню эти слова, а вы, кажется, забыли их. Я упомянула только имя мужчины…
Он. Гораздо больше, чем только это.
Она. Хорошо. Я говорила с ним о танцах… Может быть, о последних танцах в жизни… перед тем, как я уйду. И у тебя тотчас же явилось подозрение, и ты стал оскорблять меня.
Он. Я не сказал ни слова.
Она. Но как много подразумевал. Гай, разве такое доверие должно быть базисом той новой жизни, в которую мы вступаем?
Он. Нет, без сомнения, нет. Я не думал ничего такого. Честное слово, не думал… Оставим это, дорогая. Прошу тебя, оставим.
Она. На этот раз – оставим, а на следующий, и опять на следующий, и на целый ряд следующих, в течение многих лет, когда я не буду уж в состоянии отплатить за это. Ты требуешь слишком много, мой Ланселот, и… ты знаешь слишком много.
Он. Что ты хочешь сказать?
Она. Это часть наказания. Не может быть полного доверия между нами.
Он. Ради Бога, почему?
Она. Э-э! Другое имя здесь более подходит. Спроси самого себя.
Он. Я не могу задумываться над этим.
Она. Ты так безотчетно веришь мне, что когда я смотрю на мужчину… Ну все равно. Гай, любил ли ты когда-нибудь девушку… хорошую девушку?
Он. Что-то в этом роде было. Давно, в незапамятные времена. Задолго до встречи с тобой, дорогая моя.
Она. Скажи мне, что ты говорил ей?
Он. Что может говорить мужчина девушке? Я уж позабыл.
Она. Я напомню. Он говорит ей, что вера его в нее безгранична, что он преклоняется перед землей, по которой она идет, что будет любить, уважать и защищать ее до последнего часа жизни. И с этой уверенностью она выходит за него замуж. Я говорю здесь о девушке, которая не пользовалась ничьим покровительством.
Он. Хорошо. Потом?
Она. Но еще больше этой девушки, Гай, в десять раз больше ее, нуждается в любви и уважении… да, в уважении – женщина, чтобы… чтобы новая жизнь, на которую она решается, была для нее хотя бы сносной. Понял?
Он. Только сносной! Я представлял себе ее раем.
Она. А! Сможешь ли ты дать мне все, о чем я говорила… не теперь, а через несколько месяцев, когда ты начнешь вспоминать о том, что оставил, когда будешь думать о том, что делал бы при прежних условиях жизни, когда будешь смотреть на меня, как на бремя? Я буду нуждаться в этом больше, чем теперь, Гай, потому что тогда у меня не будет никого на свете, кроме тебя.
Он. Ты несколько переутомилась вчера вечером, ненаглядная моя, потому ты преувеличиваешь мрачность положения. После окончания некоторых формальностей в суде наш путь совершенно ясен…
Она. К законному браку! Ха! ха! ха!
Он. Ш-ш! Не смейся так ужасно.
Она. Я… я… не м-мо-огу ничего поделать с собой! Разве это не бессмыслица! А! Ха! ха! ха! Гай, останови же меня, а то я буду так смеяться до тех пор, пока мы не пойдем в церковь.
Он. Ради Бога, перестань! Ты обращаешь на себя внимание. Что с тобой?
Она. Н-ничего. Теперь мне уже лучше.
Он. Это хорошо. Одну минуту, дорогая. У тебя выбилась прядь волос из-за уха. Вот так!
Она. Благодарю. Мне кажется, у меня и шляпа сбилась набок.
Он. Зачем ты прикалываешь шляпу таким громадным кинжалом? Им можно убить человека.
Она. О! Не убей меня, смотри. Ты тычешь мне прямо в голову. Оставь, я сделаю сама. Вы, мужчины, так неловки.
Он. А у тебя много было случаев испытывать нас в этом отношении?
Она. Гай, как мое имя?
Он. Ну, хорошо. Я больше не буду.
Она. Вот моя визитная карточка. Ты умеешь читать?
Он. Надеюсь. Ну что же?
Она. Это ответ на твой вопрос Ты знаешь имя другого человека. Достаточно этого для тебя или желаешь спросить еще что-нибудь?
Он. Перестань. Крошка моя, я ни на минуту в тебе не сомневался. Я только пошутил. Ну вот! Хорошо, что никого нет на дороге. Стали бы говорить о скандале.
Она. У них еще будет пища для таких разговоров.
Он. Опять! Как я не люблю, когда ты так говоришь.
Она. Странный человек! Кто учил меня презирать все это! Скажи, похожа я на м-с Пеннер? Имею ли я вид развратной женщины? Клянусь, этого нет! Дай мне честное слово, мой глубокоуважаемый друг, что я не похожа на м-с Буцгаго. Вот таким образом она стоит, заложив руки за голову. Нравится тебе это?
Он. Не притворяйся.
Она. Я не притворяюсь. Я м-с Буцгаго. Слушай: вот так она картавит на «р». Похожа я на нее?
Он. Но я не люблю, когда ты держишь себя, как актриса, и поешь такие вещи. И где это, скажи на милость, подобрала ты эту Chanson du Colonel? Это не песня для гостиной. Нельзя сказать, чтобы она была прилична.
Она. М-с Буцгаго научила меня. А она принята во всех гостиных и вполне прилична. А месяца через два ее гостиная будет закрыта для меня. И она будет благодарить Бога, что не так неприлична, как я. О, Гай, Гай! Я хотела бы походить на некоторых женщин и не стыдиться этого. Как говорит Кин: «Носит волосы с покойника и фальшива вся вплоть до хлеба, который ест».
Он. Вероятно, я очень глуп, потому что ничего сейчас не понимаю. Когда истощатся все твои фантазии, сообщи мне, пожалуйста, и я постараюсь вникнуть хотя бы в последнюю.
Она. Фантазии, Гай! Это не фантазии. Мне шестнадцать лет, тебе ровно двадцать, и ты ждал два часа на холоде у дверей школы. А теперь я встретилась с тобой, и мы идем вместе домой. Прилично ли это для вас, ваше императорское величество?
Он. Нет. Мы не дети. Почему ты не хочешь быть благоразумной сегодня?
Она. И это он спрашивает меня в то время, когда я иду на самоубийство ради него! А я не говорила тебе, что у меня есть мать и брат, который был моим любимцем до моего замужества? Теперь он женатый человек. Можешь себе представить, какое удовольствие доставит ему известие о моем побеге. Есть у тебя кто-нибудь дома, Гай, кого могли бы порадовать твои поступки?
Он. Есть. Но разве можно сделать яичницу, не разбив яиц?
Она (медленно). Я не вижу необходимости.
Он. А-а! В чем ты не видишь необходимости?
Она. Можно говорить правду?
Он. Смотря по обстоятельствам, может быть, лучше говорить.
Она. Гай, я боюсь.
Он. Я думал, что мы уже покончили со всем этим. Чего ты боишься?
Она. Боюсь тебя.
Он. О, черт возьми! Опять за старое! Это очень надоело.
Она. Боюсь тебя.
Он. И еще что?
Она. Что ты думаешь обо мне?
Он. Не понимаю вопроса. А что ты намерена делать?
Она. Я не решаюсь. Мне страшно. Если бы я могла обманывать…
Он. А 1а Буцгаго? Нет, спасибо. Это я считаю нечестным. Есть его хлеб и воровать у него. Я предпочитаю грабить открыто или уж не начинать ничего.
Она. Я тоже так думала.
Он. Так что же ты, скажи пожалуйста, ломаешься?
Она. Это не ломанье, Гай. Я боюсь.
Он. Прошу тебя объясниться.
Она. Это не может быть надолго, Гай. Не может быть надолго. Ты будешь раздражаться, это скоро надоест тебе. Затем ты будешь ревновать, не будешь верить мне – как и теперь, – и ты сам будешь наибольшей причиной сомнений. А я… что я буду делать тогда? Я буду не лучше м-с Буцгаго, не лучше всякой другой. И ты будешь знать это. О, Гай, неужели ты не видишь?
Он. Я вижу только, что ты ужасно неблагоразумна, моя крошка.
Она. Ну вот! Как только я начинаю не соглашаться с тобой, ты сердишься. И это теперь, а потом ты будешь ссориться со мной каждый раз, как я сделаю что-нибудь не по-твоему. А если ты будешь жесток со мной, Гай, куда я уйду? Куда я уйду? Я не могу положиться на тебя. О, я не могу положиться на тебя!
Он. Мне тоже нужно было бы задаться вопросом – могу ли я положиться на тебя. Я имею для этого полное основание.
Она. Не говори так, дорогой мой. Мне это причиняет такую же боль, как удар.
Он. И мне не весело.
Она. Я не могу ничем помочь. Я хотела бы умереть! Я не верю тебе, не верю и себе. О, Гай, пусть будет так, как будто ничего не было, пусть будет все забыто!
Он. Слишком поздно. Я не понимаю тебя. Лучше не будем говорить сегодня. Я приду завтра.
Она. Да. Нет! О, дай мне время! Еще день. Я сяду в рикшу и встречусь с ним около Пелити. А ты поезжай.
Он. Я тоже поеду к Пелити. Я хочу выпить чего-нибудь. У меня как будто почва колеблется под ногами… Что это там за скоты воют в Старой библиотеке?
Она. Это репетиция концерта. Слышишь голос м-с Буцгаго? Она поет соло. Что-то новое. Слушай! М-с Буцгаго поет в Старой библиотеке.
Он. Нет, я не буду пить. Доброй ночи, крошка. Увидимся мы завтра?
Она. Д-да. Доброй ночи, Гай. Не сердись на меня.
Он. Сердится! Ты знаешь, что моя вера в тебя безгранична. Доброй ночи и… Господь с тобой!
