Kitabı oku: «Подменыш. И другие произведения шведских авторов в переводе Евгения Шараевского», sayfa 2

Хассе Z

Ханс Сеттерстрём – это имя мало кому известно даже в Швеции. Зато Хассе Z – Хассе Сета (так читается буква «Z» в шведском алфавите) – знает каждый швед: под этим псевдонимом публиковал свои произведения видный шведский писатель, мастер короткого рассказа журналист Ханс Харальд Сеттерстрём (25.05.1877 – 1.06.1946).

Творческое наследие его обширно: это и многочисленные сборники коротких рассказов, зарисовок, юморесок, и множество статей, фельетонов. Х. Сеттерстрём издавал даже собственный юмористический журнал.

Предлагаю вниманию читателей мой перевод двух рассказов Х. Сеттерстрёма, объединенных одним героем, неким господином Блумом, типичным мелким буржуа, к которому автор относится с явной иронией и который по характеру своему схож с дядюшкой Поджером из известных рассказов Джерома К. Джерома. Эти рассказы в моем переводе были впервые опубликованы газетой «Литературная Россия» в №47 от 22 ноября 1985 года.

Характеристика

– Ну, это уже слишком! – сказала г-жа Блум. – Это уже чересчур!! Хульда считает, что я ничего не понимаю и ничего не могу. Это действительно уж слишком!

Хульда не отвечала. Сила была на ее стороне, ей можно было не отвечать. И она загремела печными заслонками. Хульда любила музыку в нужный момент.

Г-жа Блум пошла к мужу. Муж г-жи Блум лежал на софе в гостиной без пиджака и читал газету.

– Теперь, Адольф, – сказала г-жа Блум, – ты должен поговорить с Хульдой! Она сказала мне прямо в лицо, что я ничего не знаю, ничего не понимаю и ничего не могу.

– Наверно, была какая-то причина? – спросил г-н Блум.

– Причина?! Ты на ее стороне!! Ты хочешь, чтобы твою жену оскорбляла какая-то служанка!

– Не-ет.

– Нет, ты хочешь!

Г-жа Блум заплакала. Г-н Блум повернулся к стене.

Вдруг г-жа Блум приободрилась. Надо что-то делать. Она пошла на кухню, встала в дверях и сказала:

– Я поговорила с мужем. Вы, Хульда, должны немедленно покинуть наш дом, немедленно!

Хульда ничего не ответила – она питала отвращение ко всяким скандалам и сценам. Она сняла с себя передник, очень аккуратно его сложила и швырнула затем в угол кухни. После этого она пошла в свою комнату и смахнула с комода в чемодан два портрета – портрет ее самое и портрет трамвайного кондуктора.

Затем она ушла. Спокойно и тихо, после того как сообщила всем остальным служанкам в доме, что в такой семье не может жить ни один приличный человек. Она ведь знает, что говорит!

– Ну и хорошо, что она ушла, – сказала г-жа Блум со вздохом.

– И хорошо, что у нас будет новенькая, – сказал г-н Блум без вздоха, ибо он был мудрым, многое испытавшим человеком.

Спустя два дня Хульда пришла забрать свою характеристику.

– Если вы подождете, Хульда, я ее сейчас же напишу, – приветливо сказала г-жа Блум.

Хульда ожидала на кухне. Новая девушка внизу во дворе выбивала пыль из ковров – подумать только, у них нет для этого балкона! – и Хульда пролистала альбом новой служанки, с бархатной обложкой, и увидела, что у той был прыщавый жених, с которым Хульда один раз станцевала в «Национале» на последнем в году благотворительном балу. И Хульда обрадовалась, так как это был глупый малый.

Г-жа Блум писала характеристику на Хульду и когда закончила, то показала ее своему мужу. Он прочел следующее:

«Служанка Хульда Люндин, бывшая у меня в услужении с 24 октября 1911 года, в настоящее время уволена по собственному желанию с тем отзывом, что она всегда вела себя хорошо. Она честна и старательна, а также аккуратна и хорошо исполняет свои обязанности, на основании чего она наилучшим образом рекомендуется.

Мария Блум».

Г-н Блум серьезно посмотрел на свою жену и сказал:

– Хорошая характеристика. Ты что, действительно так считаешь?

– Но так ведь всегда пишут, – сказала г-жа Блум. – Так пишут все хозяйки. Если она будет искать место, то они ведь всегда могут обратиться ко мне, и тогда они узнают, чего она стоит.

Г-н Блум разорвал характеристику и сказал:

– Это ложь и предательство. Я напишу ей характеристику.

Хульда все ждала. Она оставила альбом и быстренько заглянула в комод новой прислуги. Там ничего более не было; но тише – кто-то идет к двери. Это был г-н Блум. В руке он нес конверт.

– Вот ваша характеристика, Хульда, – сказал он. – А теперь прощайте.

– Благодарю, уважаемый г-н Блум, – сказала Хульда и сделала книксен, ибо она научилась быть вежливой с хозяином, даже бывшим.

Хульда спустилась на улицу и села в трамвай, чтобы поехать к своей тетушке, жившей в районе Васастан.

Хульде нечего было делать, и она подумала: можно ведь прочесть характеристику, посмотреть, что там эта карга написала.

И Хульда прочла:

«Служанка Хульда Люндин поступила к нам на службу 24 октября 1911 г. У нее были хорошие рекомендации, на основании чего мы надеялись, что будем довольны ею. Поскольку она уходит от нас, мы считаем своим долгом сообщить, что она совершенно не соответствовала нашим скромным требованиям в отношении порядка и аккуратности в исполнении обязанностей, которые обычно бывают в домашнем хозяйстве. Более подробные сведения могут быть предоставлены лично или по телефону.

Мария Блум».

Хульда прочитала характеристику два раза, а потом сказала самой себе:

– Наверно, она сошла с ума!

Как развивались события между Хульдой Люндин и г-жой Марией Блум, я не знаю – они развивались явно по неправедному пути, – но я знаю одно: г-жа Блум рассказала об этом деле всем своим подругам – г-же Андерссон, г-же Хоканссон, г-же Пальмлунд и г-же Юханссон, и все эти дамы получили кое-какую пищу для размышлений.

– Ты совершенно права, малышка Мария, – сказала г-жа Хоканссон. – Мы предаем друг друга и нас самих через эти лживые характеристики. Давайте говорить им правду, без всяких скидок. Это действительно зашло слишком далеко!

И г-жа Хоканссон, г-жа Андерссон, г-жа Пальмлунд и г-жа Юханссон поговорили со всеми своими подругами, и все эти подруги думали так же. Надо положить конец лжи и предательству!

Г-жа Андерссон, в частности, написала о своей Амалии, что «она – худшее из существ, ходивших в паре башмаков по божьей зеленой земле!».

Борьба между хозяйками и служанками, возможно, продолжалась бы и далее, если бы профсоюз служанок не созвал экстренное собрание и не взял бы это дело в свои руки. Поступили различные предложения, но положение, несомненно, спасла София Гранлунд, прислуга за все у инженера Сундина из Южного района. Фрёкен Гранлунд попросила слова и провозгласила:

– Сестры по несчастью! На протяжении многих лет мы живем под тиранией характеристик (возгласы «браво!»), но теперь настало наше время («правильно!»).

Есть один выход, который никому из нас, рабынь, никогда не приходил на ум: а почему бы нам также не давать характеристики хозяйкам?!!

(Возгласы ликования, крики «браво!»)

В течение многих долгих лет мы получали свои характеристики, давайте же теперь каждый раз, когда мы будем увольняться, писать честную характеристику на хозяйку, от которой мы уходим, и пусть новая служанка, приходящая на наше место, просит хозяйку показать характеристику! Пусть теперь характеристика решает, подходящее это место или нет!!

На следующий день одна служанка в Кунгсхольмене получила увольнение. Причиной был непомытый пол в кухне. До того как служанка окончательно ушла, она подошла к хозяйке, положила конверт на стол в столовой и сказала:

– Вот ваша характеристика, хозяйка. Будьте добры, покажите ее новенькой, что придет на мое место.

Хозяйка удивилась. Она взяла бумагу и прочитала:

«Г-жа Бергстедт, у которой я проработала с 1 нбр., немного разбирается в приготовлении пищи, однако не настолько, чтобы это было заметно. Ей не следует так много времени проводить на кухне. За фарфор приходится платить, лишь только подойдешь к нему, он разбивается, потому что треснул раньше. Хозяин находится под каблуком, а дворняжку надо выводить гулять каждые четверть часа. Свидания на кухне запрещены, а поговоришь с человеком в прихожей – будет шум до небес. Я не рекомендую это место.

Агда Линдеквист.

P.S. Она запирает сахар на ключ».

Хозяйкам пришлось уступить. В особенности после того, как служанки начали печатать характеристики на хозяек в газете «Социал-демократ».

Новая служанка г-жи Блум вчера ушла вместе со своим бархатным альбомом и прыщавым женихом. Г-н Блум самолично написал на нее характеристику:

«… честная, преданная долгу, работящая, аккуратная и точная, на основании чего она наилучшим образом рекомендуется…»

А ведь она была самой плохой из всех пятерых служанок, перебывавших у г-жи Блум за последние 6 месяцев!

Банка анчоусов

– Эти анчоусы не годятся.

– Но это лучшая марка, – кротко возразила г-жа Блум.

– Лучшая марка! Сколько раз мне повторять, что в отношении анчоусов марка или фирма ровным счетом ничего не значат. Все анчоусы, которые укладываются в банку, абсолютно одинаковы, абсолютно. Все зависит от маринада. Это вот – не маринад. Он не годится.

– Лучше всего купи себе анчоусы сам, тогда будет то, что тебе надо.

– Да, – сказал г-н Блум, – конечно, лучше, если я буду все покупать. Телятину, горох, свинину, и пиво, и все остальное. Мне делать нечего, мне что – смотреть за детьми и гулять со служанкой?

– Зачем это тебе гулять со служанкой?

– Не цепляйся к словам, я куплю анчоусы.

Г-н Блум купил банку анчоусов. Они были так намаринованы, что вздулась крышка. Сорт был тот, что надо. Он умел покупать анчоусы.

Он нес их с большой гордостью, ожидающий его триумф подгонял его.

– Вот это – настоящие анчоусы. Я сам открою.

Г-н Блум пошел на кухню. Вся семья собралась вокруг него. Никто не осмеливался разговаривать.

– А почему здесь дети? – спросил г-н Блум и поглядел вокруг. – Разве я вам не говорил, что вы никогда не должны заходить на кухню? Почему вы не слушаетесь? Это все ваша мама вас балует! Закройте дверь! Принесите открывалку!

– Что принести?

– Открывалку для консервов! – вы что, Аманда, не знаете, что это такое? Вы думаете, что банки с анчоусами открываются шпильками, или кухонными горшками, или старыми линейками?

– Мы обычно открываем их такой маленькой штучкой, которую дают вместе с банкой.

– К этой банке никакой штучки не дали, красотка моя Амандочка. Эту банку надо открывать открывалкой, и она должна иметься в этом доме! Она значилась в счете, когда мы обставлялись после свадьбы! Этот счет так и стоит перед глазами: «Открывалка для консервов – 1,50 кроны», – стояло в нем. Кто это звонит? Идите и откройте! Меня нет дома. Пусть Аманда идет, почему ты должна бежать? Не стойте там и не подглядывайте в дверную щель! Кто это там?

– Там этот, электрический монтер…

– Электрический монтер! Что это значит? Он что, электрический?

– Это электромонтер…

– Ха-ха-ха – электрический монтер! Берегись, а то ударит, а? Ха-ха-ха-ха! Так где же открывалка?

– Вот она! Я только что ее нашла!

– Ты ее нашла! Эту открывалку! Она не наша. Я ее не узнаю.

– Ты ведь ее как следует не разглядел.

– Я ее не разглядел? Мне не надо разглядывать вещь, чтобы узнать ее.

– Ну, я пошла и попросила ее у соседа-капитана, чтоб не было скандала.

Г-н Блум исчезает с аппаратом и через некоторое время возвращается.

– Я вымыл ее в сулеме. Должно помочь. Можно тряпку? Нет, сухую. Вот так.

Г-н Блум тычет открывалкой в крышку банки. Она не поддается.

Г-жа Блум осторожно:

– Сначала делают маленькую дырочку. Возьми молоток.

– Можно и так. Где молоток?

Г-н Блум ударяет молотком по открывалке. В крышке образуется дыра, и струя рассола ударяет Блуму прямо в правый глаз. Он все бросает и пляшет вокруг.

– Боже милостивый! О, создатель! О! О! О!

Он тащится в спальню, и дамы заканчивают дело. Когда ему становится немного лучше, г-жа Блум медленно открывает дверь и говорит:

– Бернхардик, ты купил «Ломтики сельди».

Бернхард уставился в пространство покрасневшими глазами. Он зажмурился и представил себе, как он мчится по улице, влетает в бакалейную лавку, перескакивает через прилавок прямо на этого халатного продавца и укладывает его одним ударом. Но вслух своей жене он говорит:

– Ломтики сельди – разве это плохо? Исключительно вкусно – с горячей картошкой.

Блум – настоящий мужик.

Клуб гигиенистов

Г-н Блум вернулся домой в пять минут одиннадцатого. Он не стал открывать входную дверь своим ключом. Вместо этого он нажал на кнопку звонка. Прошло некоторое время. Потом раздался звук дверной цепочки, дверь приоткрылась, и г-жа Блум испуганно прошептала:

– Кто это звонит в такое время?

– Это я, – сказал г-н Блум.

– Боже, как ты меня напугал! – вскрикнула г-жа Блум. – Почему ты звонишь? Ты забыл свой ключ?

Г-н Блум шагнул в прихожую, снял шляпу и пальто и, держа их в руках, сказал:

– Повесь это на балконе.

– Зачем? – спросила г-жа Блум.

– Я тебе сейчас объясню. Открой окно в моей комнате, накройся пледом и садись в зале, я тебе кое-что расскажу.

Г-жа Блум подумала: снова что-то не то сварила? Не пришила вчера вешалку на пальто? Он снова начнет шуметь насчет зимней шапки?

Она уселась в зале. Потом в залу вошел г-н Блум, а служанка, проснувшись от звонка, стояла в одной ночной рубашке в соседней комнате, закрыв одно ухо, в то время как другое ее ухо торчало в замочной скважине двери, ведущей в залу.

Г-н Блум остановился перед своей женой, скрестил руки на груди так, как это делал Наполеон, которого он видел в старинном театре «Драматен», и сказал серьезным голосом:

– Мы должны начать новую жизнь. Ты, и я, и ребенок, и Амалия. (Амалия сменила ухо. Эта замочная скважина была тесной.) – Слушай теперь внимательно, – продолжал г-н Блум, – я сегодня вступил в Клуб гигиенистов.

– Он тоже проводит свои собрания в кафе «Стрём»?

Г-н Блум оставил этот вопрос без ответа. Отвечать было ниже его достоинства. Вместо этого он сказал:

– Я лягу у открытого окна, я сниму шерстяное белье, я буду купаться каждый день, я буду отныне питаться овощами, я буду ложиться каждый день в 9 часов. Я…

– Уже скоро одиннадцать, – сказала г-жа Блум, – ты уже запоздал на два часа.

Г-н Блум пошел в свою комнату и улегся на кровать. У него своя комната. Ему надо, чтобы ему не мешали. Окно было открыто. Он не стал его закрывать. Он лежал на спине в своей постели и думал: наверно, не надо начинать так уж сразу, после чего встал и закрыл окно, укрылся еще одним одеялом и заснул.

Но г-н Блум стал активным членом Клуба гигиенистов. И вот как прошло первое заседание, на котором он присутствовал.

После того как клубный швейцар, одетый в реформированное одеяние, сшитое из одного куска и без карманов (нигде не собирается столько бактерий, как в карманах), проследил за тем, чтобы окна были открыты и щели в полу опрысканы раствором сулемы, члены клуба, стоявшие в ожидании в фойе, заняли места в зале, и председатель, натуралист Фредгрен, открыл заседание. Он приветствовал присутствующих и попросил разрешения сказать несколько слов о гигиене:

– Дамы и господа! Как прекрасно быть свободным от бактерий, быть чистым, как мы. (Тут г-н Блум чихнул. Он не привык сидеть на сквозняке.)

Однако, – сказал г-н Фредгрен, – чтобы быть совершенно здоровым, надо жить по определенным санитарным правилам. Мы все эти правила знаем, но для нашего нового члена, оптовика Блума, я хотел бы их здесь назвать:

– не пользуйся нижним бельем. Оно препятствует испарению;

– не носи чулки, они изнеживают ноги; не забывай также о том, чтобы подошвы у обуви имели вентиляционные отверстия. («У меня уже одно такое есть», – подумал г-н Блум.);

– избегай носовых платков: они собирают бактерии. Они могут применяться лишь для того, чтобы махать ими, когда уезжает дорогой родственник;

– никогда не носи шляпу, все лысые носили шляпу, ходи с непокрытой головой; волосы должны быть коротко пострижены и не должны иметь пробора – пользование расческой и щеткой вредит здоровью;

– когда спишь, лежи на спине; спи спокойно, без снов; вставай сразу, как проснешься, выпивай чашку молочного супа и ходи затем нагой перед открытым окном в течение 1 часа.

Таковы общие правила, – заключил г-н Фредгрен.

После этого фрёкен Фрисксон выступила с речью о вреде разговоров по телефону и о пользе того, чтобы все члены семьи как можно больше ходили босиком, даже в гости. Затем казначей попросил позволения напомнить присутствующим о том, что в течение заседания следует сделать годовой взнос в виде дезинфицированной десятки.

Г-н Блум пошел домой один. Он много думал, пока шел. Возле театрального кафе «Уперачелларен» он по старой привычке остановился, но после пятиминутной борьбы с худшим своим «я» продолжил путь домой.

В эту ночь он лежал у открытого окна. Утром у него был насморк, но он не пользовался носовым платком. Он пил свой молочный суп. Он пил его зажмурившись. Он походил голым в течение одного часа на сильнейшем сквозняке. Он так замерз, что зуб на зуб не попадал, но он выдержал.

В 3 часа пополудни он лег в постель. Врач счел это самым лучшим делом. Он сам проверил, закрыты ли окна, задвинута ли вьюшка в печи и есть ли в кровати четыре одеяла. Он принял 3 таблетки хины и выпил пол-литра горячего молока с 2 рюмочками коньяку. Он пролежал в постели 4 дня, и когда поднялся, то был свободен от всякой гигиены. На следующий день он сидел в кафе «Уперачелларен» и позвонил, как обычно, домой, чтобы его не ждали к столу, так как он поест с товарищем по работе.

Г-н Блум вновь стал самим собой и не почувствовал боли, когда услышал о смерти председателя Клуба гигиенистов. Тот простудился после утренней ванны. Вода была на полградуса горячее, чем требуется. Клуб гигиенистов устроил пышные похороны, и в соответствии с клубными принципами в крышке гроба с целью вентиляции были сделаны 8 небольших отверстий.

Эта история – правда. Только я забыл поставить эпиграф: «Никогда не избавляйся от своих дурных привычек!».

Юсеф Чельгрен

Юсеф Чельгрен (Kjellgren) (родился 13.11.1907 в местечке Мёркё провинции Сёдерманланд, умер 8.4.1948 в Стокгольме), шведский писатель. Со 2-й половины 20-х гг. печатался в рабочих газетах. С 1928 года член шведского отделения «Кларте». Уже в первом сборнике стихов Чельгрена «Свет маяка» (1931) звучат социальные мотивы. В сборнике стихов «Запад» (1933), сборнике рассказов «Пробоина на ватерлинии» (1936), пьесе «Неизвестный шведский солдат» (1938) Чельгрен осуждал фашизм. В путевых заметках «По Европе без гроша в кармане» (1930), сборнике стихов и очерков «На берегах Темзы» (1937) звучит тема интернациональной солидарности рабочих. В жанре «романа о коллективе» написаны «Люди и мост» (1935), трилогия «Смарагд» (1939), «Золотая цепь» (1940) и «Мужская дружба» (1947). В первом из них Чельгрен в духе социалистического реализма показал жизнь рабочего класса, создал образ коммуниста. Автор книг для детей. Во многих сочинениях Чельгрена заметны черты экспрессионизма.

Птицы на борту

На баке¹ и выше, у брашпиля², раздавался медленный и нерешительный стук отбивающих ржавчину кирок, точно невеселый призыв к этой скучной однообразной работе. Из Атлантики несло мелкий дождь, который обволакивал судно серой мглой, словно сотканной из мировой печали. Мы все промокли до нитки, а Эрик так дрожал от холода, что выбивал зубами дробь. Относительно укрывшись от ветра за шканечным трапом³, я и несколько других матросов решили торопливо свернуть сигареты и сделать несколько согревающих горло затяжек, пока вахтенный штурман на мостике не заметил нашего исчезновения. Губы Эрика окружала неприятная синева, а глаза светились странным лихорадочным блеском. Джонни стоял, повернувшись спиной к ветру и моросящему ледяному дождю. Он надвинул кепку на свои покрасневшие уши и глубоко засунул руки в карманы куртки. Джонни серьезно смотрел на Эрика, и в голосе его не было его обычного холодного безразличия, когда он сказал:

– Тебе бы лучше всего пойти и поваляться несколько дней в кубрике, Эрка. Если глаза мне не изменяют, дело идет к тому, что ты окончательно простудишься!

Эрик безразлично пожал покатыми плечами и отрицательно мотнул своей маленькой птичьей головой:

– Нет, со мной ничего страшного. Вот выйдем из этого мокрого ада, немного согреемся, и все будет хорошо. Со мной и раньше так бывало!

К Джонни снова вернулось его безразличие, которое он до сих пор проявлял в нашей компании. Никто из нашего кубрика⁴ не мог бы сказать, что понимает его как следует. Он жил своей особой, замкнутой жизнью, этот молчаливый и грубоватый уроженец Бохуслена⁵. Когда он говорил с нами – а это случалось редко, – в голосе его всегда звучали обидно-насмешливые нотки. Нельзя было освободиться от чувства, что он презирает нас всех каким-то неясным, прихотливым образом. Теперь он лишь сказал:

– Ты же знаешь, мы идем на север. Там, будь уверен, ни грамма не лучше, чем здесь сейчас.

И когда Эрик ничего не ответил, прибавил ободряюще:

– За это время ты успеешь загнуться, если не будешь слушаться добрых советов!

– Возможно, – Эрик дернул плечом, как всегда безучастно и застенчиво. – Но сейчас мне надо на север. Я уже слишком долго пробыл на юге.

– Послушай, лежа в постели ты попадешь туда ничуть не позже, чем если будешь понапрасну ошиваться на палубе.

– Если я в силах работать, почему бы мне…

– Вот увидишь, от этого только тебе будет хуже.

Один из нас – Эмиль, тоненький длинный Эмиль с вечно падающей на один глаз лохматой рыжей челкой, – осторожно высунулся из-за трапа и посмотрел на мостик. Потом он сделал последнюю глубокую затяжку, пальцами задавил сигарету и засунул ее в нагрудный карман. Штурман караулил наверху на мостике, прислушиваясь к ударам кирок. Это был его метод следить за работой. Нам он был известен, потому мы быстро последовали примеру своего товарища: спрятали затушенные бычки и осторожно выбрались из укрытия. Даже Джонни перестал курить и принялся за свою однообразную безрадостную работу. Кое-кто из тех, что не могли примириться с его надменными и издевательскими замечаниями, утверждал, что он лишь временно обитает в матросском кубрике. Потому что у Джонни было одно большое преимущество перед нами: он мог беспрепятственно подготовиться к экзамену на штурмана, набрав необходимый плавательный ценз. Вполне возможно, что когда-нибудь мы увидим его штурманом на каком-нибудь судне. Поэтому он и не входил в нашу компанию.

Насколько мало мы уважали язвительные замечания немногословного Джонни, настолько трудно нам было по достоинству оценить странное желание Эрика отстоять свое право работать. Оба эти человека были чужды нам; мы сами прошли через столько равнодушия, что уже не стремились больше докопаться до скрытых причин происходящего. Нам было достаточно нашей ежедневной работы, нашего сиюминутного однообразного тяжелого труда в сырости и холоде. И все, что было вне наших непосредственных ощущений, нас просто-напросто не интересовало. Казалось, мы были не людьми, а лишь какими-то руководимыми инстинктом существами, угрюмо работающими против своей воли. Но, во всяком случае, мы исполняли возложенные на нас обязанности, мы двигали наше судно вперед и возвращались в кубрик после вахты смертельно уставшими.

Весь рейс шел дождь. Облака висели низко над горизонтом. Они были похожи на свинцово-серую перину, которую слабый юго-восточный ветер не в силах был вытолкнуть из Атлантики. Солнца мы не видели и звезд тоже. Казалось, весь мир состоит лишь из облаков и сырости, – воды, сонно журчавшей под килем, и дождя, поливавшего нас день и ночь. Мы перемерзли и плохо себя чувствовали; наши кирки с утра до вечера стучали вяло и медленно. Своими железными кирками мы ожесточенно крушили, минута за минутой, эти длинные одинокие часы. С равнодушным отчаянием отбивали мы время, надеясь найти что-нибудь лучшее, чем сейчас, под его твердым слоем ржавчины. Но нас постоянно преследовало горькое разочарование: дождь продолжал лить из низко висящего облачного покрова, и та же серая пелена раскинулась, словно гигантская каракатица, от горизонта до горизонта, каракатица, которая безжалостно держала нас в плену своих мягких, но сильных объятий, вливая нам в кровь отвращение и омерзение. Эта болезнетворная водная пелена была кошмарным зверем, от которого мы не в силах были освободиться, мы могли лишь угрюмо ненавидеть его, осыпая бессмысленными ругательствами и ненужными проклятиями.

Работа не давала нам покоя даже во сне. Еще долго после того, как мы затихали в своих койках, преследовал нас резкий стук отбивных молотков, и сон наш был неспокойным и тревожным, как вода, что журчала и пела над нашими головами. Иногда мы также просыпались от тяжелого пронзительного кашля Эрика. Правильно сказал ему тогда на баке Джонни: ему бы надо полежать несколько дней, потому что он плохо переносит погоду, в которой мы с головой увязли.

Нет, Эрик не желал оставить свою работу. Ему и еще нескольким нашим матросам пришлось даже выполнять беспокойную поденную работу на одном торговом судне. Единственно божественное в этом безрадостном занятии то, что не надо разрываться между вахтами, есть возможность непрерывно проспать всю ночь. Но Эрика мучил его жестокий кашель. Каждое утро без исключения он выбирался из своей койки за какой-нибудь час до подъема, одевался и выходил на палубу. Там он съеживался на одном из чугунных кнехтов⁶ подветренного борта, и тщедушное тело его сотрясалось от сильных приступов кашля. Иногда к нему подходил вахтенный и неловко спрашивал:

– Ну, как у тебя дела, Эрка?

И Эрик, с красным лицом, еще не отдышавшись после сильного приступа кашля, неизменно отвечал:

– Ничего страшного! Сейчас, утром, – хуже. Но это потом пройдет, когда я как следует включусь в работу.

Однажды и капитану случилось проходить в это раннее время по палубе, и он заметил матроса, который сидел на подветренном кнехте, используя ватервейс⁷ в качестве плевательницы. Капитан был маленьким, круглым и добродушным крестьянином из Эстергётланда⁸, уже тридцать пять лет проклинавшим море и столь же долго служившим своим судам. Он подошел к Эрику и обратился к нему с тем обеспокоенным выражением, похожим на печать неизгладимой грусти, что всегда появлялось на его добродушном лице, когда он сталкивался с чем-нибудь неожиданным:

– Что с вами случилось, Ларссон? Вы заболели?

Но Эрик ни перед кем не желал признаваться в своем состоянии. Поэтому и на этот раз он ответил точно так же, как отвечал нам:

– Я лишь немного кашляю, это бывает иногда, как вот сейчас, по утрам.

Капитан посмотрел вокруг. Он чувствовал под ногами качающуюся палубу судна, а взгляд его упирался в плотную полосу тумана, висящего над Бискайским заливом. Наконец, он сказал, чтобы как-то подостойнее уйти:

– У меня в каюте есть лекарство, которое, я уверен, сможет облегчить ваш кашель. Кроме того, я думаю, что вам, Ларссон, не следует бывать на палубе дольше необходимого.

И Эрик, как еще один жалкий Диоген, ответил, сидя на своем кнехте:

– Большое спасибо, капитан. Но мне лучше на палубе, чем в кубрике. Мне хуже, когда я лежу.

Мы же, его товарищи, догадывались об истинной причине: Эрик знал, что сон для нас – самое ценное и святое из всего, что мы имели. И он уважал его, зная ему цену. Поэтому он и выходил на палубу, чтобы в одиночестве бороться со своим больным телом.

Джонни самоуверенно сказал: «…мы ведь идем на север! На Балтике наверняка ни грамма не лучше, чем сейчас в Атлантике…» Да, мы шли на север, мы, фактически, шли домой, в Окселёсунд, в этот черный, вечно забитый льдом Окселёсунд, чьи тонкие фабричные трубы возвышаются, точно органные трубки, над многочисленными чугунными стапелями и иссиня-черными крышами мастерских. Мы шли от берегов Средиземноморья, где ранняя весна уже приложила свою мощную руку к пустынным степям Кадиссы. Пришло как раз то время года, когда Земля, медленно поворачиваясь вдоль эклиптики, подставляет под живительные лучи Солнца свое северное полушарие. Но во время нашего будничного рейса с юга на север мы ничего этого не замечали. Мы оставили за кормой шелковые дымки английского побережья, ранним туманным утром мы несколько часов проболтались на якоре в вечно бурном Брунсбюттеле, прежде чем проползти через сердце Германии. Мы миновали Хольтенау и прошли Борнхольм и Бло-Юнгфрун⁹ с его крутыми склонами гор и глубокими каменоломнями. Это было веселенькое морское путешествие в грязно-сером тумане и под пронизывающим дождем. И все время наши кирки стучали о красную от ржавчины палубу корабля. Мы по-прежнему урывали иногда от работы несколько минут, чтобы свернуть сигарету и сделать пару торопливых затяжек, скорчившись в каком-нибудь уголке, где мы были хорошо скрыты от взора вахтенного штурмана на мостике. Так мы стояли, сколько осмеливались, медленно пропуская через легкие приятный дым. Или же мы удирали время от времени в кубрик, чтобы наскоро влить себе в желудок пару кружек кофе из кофейника, всегда висящего под потолком, где он постоянно грелся от тепла коптящей керосиновой лампы. Это было нашей единственной настоящей радостью в таком кисло-печальном рейсе: по-детски удрать из-под надзора штурмана и наспех подкрепиться чем-нибудь – кофе или сигаретой. Других угощений в нашей будничной жизни не было.

А Эрику стало хуже.

Его пронзительный кашель перемежался медленными и нерешительными ударами наших кирок. Но это был удивительный товарищ: он по-прежнему, как пиявка, присасывался к своей бессмысленной работе, словно искал в ней спасения своему телу. Он был мал и тщедушен. Грубая одежда висела толстым бесформенным мешком на его узких плечах. А его лицо, оно бы ничего не выражало и ни о чем не говорило, если бы не светилось тем же серо-белым, мрачным цветом, что и пелена, постоянно окутывающая нас. Он стоял среди нас на палубе судна, по которой гулял ветер, и действовал своей киркой так же механически, как и мы. Мы спали с ним в одном матросском кубрике и ели за одним столом в столовой. Но все же мы по-настоящему не знали его, матроса Эрика Ларссона, чей трескучий кашель звучал в наших ушах с утра до вечера. Иногда кто-нибудь говорил, как Джонни:

– Лучше всего тебе, Эрка, несколько дней не выходить на работу.

Но Эрик был упрям и настойчив. Он наперегонки с нами орудовал своей киркой и привычно отвечал:

– Я же вполне справляюсь. Еще никто не умер от небольшого кашля, он появляется и проходит без следа…

– Но и эта чертова калоша тоже вполне обойдется, даже если ржавчину будут отбивать на одного человека меньше.

– Во всяком случае, пусть что будет, то будет.

И больше на эту тему мы не говорили. Ведь у каждого были свои собственные мысли: маленькие, грустные, тяжелые мысли, которые медленно двигались по кругу, касаясь близлежащих тем. Судно медленно прокладывало себе дорогу вперед, на север, а мы продолжали жить своей полужизнью, как прежде.