Kitabı oku: «Чтоб услыхал хоть один человек»

© Перевод. В. Гривнин, наследники, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

* * *

Классик не только японской, но и мировой литературы, писатель, чье имя носит крупнейшая национальная литературная премия, величайший рассказчик и новеллист в истории японской прозы, один из самых экранизируемых японских авторов – вот лишь немногое, что можно сказать об Акутагаве Рюноскэ, который прожил всего 35 лет (1832–1927), но успел за этот краткий срок обессмертить свое имя навеки.

Эссе

Речь по случаю поступления в газету

¹

Два последних года я преподавал английский язык в военно-морской школе механиков. Для меня эти годы ни в коем случае не были неприятными. Почему? Потому, что до сих пор я был удостоен особой привилегии в свободное от выполнения служебных обязанностей время заниматься творчеством или, можно сказать и так, в свободное от творчества время выполнять свои служебные обязанности.

Даже мне, несведущему, стало известно, что попытка преподавателя А. познакомить учащихся с философией сверхчеловека вызвала недовольство Министерства просвещения. Другой преподаватель Б. был обруган военными властями за то, что погрузился в работу, посвящённую проблемам любви. И то, что в отличие от этих педагогов я, до сих пор будучи преподавателем государственного учебного заведения, мог совмещать свою работу с писательским трудом, воспринимается мной как высшая милость его величества, за которую я должен принести свою сердечную благодарность. Причём А.-сэнсэй и Б.-сэнсэй были великолепными штатными профессорами, а я – ординарным нештатным профессором, и поэтому подобием воздуха свободы, которым я мог дышать, военно-морское начальство не столько облагодетельствовало меня, сколько, возможно, закрывало глаза на его появление по той простой причине, что я для него как бы не существовал вовсе. Но подобное объяснение нужно рассматривать не только как проявление невежливости к своим вчерашним начальникам, но и желание выразить своё искреннее сожаление всем преподавателям, так много помогавшим мне советами. Поэтому, если бы не было внешних препятствий, я, тронутый до слез безбрежным как море благодеянием военно-морского начальства, был бы готов, вдыхая полной грудью густые клубы дыма, извергаемые Йокосукским военным заводом, повторять до бесконечности объяснение текста «Это собака».

Но, к несчастью, мой двухлетний опыт показывает, что как педагог, особенно как педагог, обязанный лепить будущих морских офицеров, сколь бы велико ни было мое самомнение, я абсолютно неподходящий для этого человек. Я никудышный преподаватель, которого должны были немедленно изгнать из школы хотя бы потому, что я не могу как пилюлю проглотить существующий в современной Японии правительственный курс образования. Разумеется, хотя я отчётливо сознавал это, опасаясь оставить свою семью без средств к существованию, мобилизовал весь свой несколько сомнительный лингвистический капитал и был уверен, что смогу открыть заведение, где продолжу работу, связанную с преподаванием. Нет, если бы у меня не явилось желания, хотя и неумело, но целиком заняться литературным творчеством – пусть даже мне бы пришлось страдать от невозможности заработать этим на жизнь, – я бы, пожалуй, навсегда остался профессором прославленной военно-морской школы. Но я сегодняшний отличаюсь от себя вчерашнего и, если не отдам все силы художественному творчеству, не буду чист ни перед жизнью, ни перед самим собой. Если говорить о времени, теперь мне не придётся пять раз в неделю с восьми часов утра до трёх часов дня работать как машина. И вот теперь, пренебрёгши мольбами начальства и своих сослуживцев, гражданских и военных, я наконец поступил в газету «Осака майнити симбун».

Газета будет платить мне приличное жалованье. Мало того, она не требует, чтобы я ежедневно ходил в редакцию. Мне, мало сведущему в табели о рангах, это позволяет занять положение, намного предпочтительнее получения очередных чинов по указу императора, по мере того как становишься всё более седым.

Вот почему я от всего сердца поздравляю себя с поступлением в газету. Вместе с тем хочу поздравить наш императорский флот, ведь из него бесследно исчез такой никудышный преподаватель, как я. Древние китайцы говорили: «Не возвращайся, пусть твою соломенную хижину овевают весенние ветры»². Но я не считаю себя человеком, постигшим тайны пути. Раскаиваться в прошлых заблуждениях, признавать нынешнее благо не мне, человеку, исповедующему принцип не возвращаться в прошлое. Осенние ветры уже овевают мою соломенную хижину. Я отправляюсь в путь вместе с перелётными птицами.

Беседа литературного подёнщика

Редактор. Не напишете чего-нибудь для следующего номера моего журнала?

Писатель. Ничего не выйдет. В последнее время меня прямо одолели болезни и мне совсем не пишется.

Редактор. Все-таки я на вас очень надеюсь.

Мы довольно долго спорили о том, должен ли я что-то написать.

Писатель. …Такие-то вот дела. Как это ни прискорбно, но вы все-таки должны меня понять.

Редактор. Вы ставите меня в тяжёлое положение. Мне всё равно, что вы напишете, хоть две, хоть три странички. Достаточно того, что в журнале появится ваше имя.

Писатель. Разве не глупо помещать в журнале такую мелочь? Жалко прежде всего читателей, да и журналу будет нанесён ущерб. Вас всякий кому ни лень будет ругать за то, что, выставив в лавке баранью голову, продаёте собачью.

Редактор. Нет, никакого ущерба это не нанесёт. Когда публикуется произведение безвестного автора, если вещь хорошая – хорошо, если плохая – плохо, при этом вся ответственность ложится на журнал, а когда появляется произведение известного, выдающегося мастера, ответственность за то, хорошее оно или плохое, полностью несет автор.

Писатель. Ну что ж, значит, тем более ничего не получите.

Редактор. Но ведь для такого выдающегося мастера, как вы, пара неудачных произведений не нанесёт особого ущерба вашей славе, так что опасаться вам нечего.

Писатель. Из ваших рассуждений следует, что, если существованию человека не будет нанесён урон от того, что у него украдут пять- десять иен, воровство нечего осуждать. И позор тому, у кого украли.

Редактор. Одно упоминание о воровстве уже неприятно, лучше назвать это пожертвованием.

Писатель. Бросьте ваши шуточки. Журнал покупает рукопись, это обычная торговая сделка, правильно? Её можно прикрыть любой вывеской – выдвигать требования, говорить о некоей миссии. Но мало найдётся журналов, которые были бы настолько нелояльны к требованиям или миссии, что наносили бы ущерб автору. У продающегося писателя покупают рукопись, у непродающегося – не покупают, даже если он будет умолять, это вполне естественно. Следовательно, и писатель должен, базируясь на личных интересах, отказать журналу или принять его предложение, правильно?

Редактор. Но мне бы хотелось, чтобы вы подумали о надеждах ста тысяч читателей.

Писатель. Это чистой воды романтизм, не способный и ребёнка обмануть. Даже среди школьников не найдётся ни одного, кто примет ваши слова за чистую монету.

Редактор. Вы не правы, я призван добросовестно выражать надежды читателей.

Писатель. Со своей стороны вы, видимо, правы. Выражаете надежды читателей и в то же время преуспеваете в торговой сделке.

Редактор. Мне неприятно, что вы так думаете. Вы всё время повторяете: торговая сделка, торговая сделка, но я прошу вас написать нам не ради самой этой сделки. А потому, что мне действительно нравятся ваши произведения.

Писатель. Может быть, это и в самом деле так. Во всяком случае, в том, что вы просите написать вам, есть, видимо, и определённая доля доброжелательности. Такого мягкого человека, как я, вашей доброжелательностью легко тронуть. Я всё время говорю: мне не пишется, мне не пишется, но, если бы писалось, я действительно хотел бы написать для вас. Но необдуманно соглашаться – последнее дело, идти на это ни в коем случае нельзя. Если я и избегну неприятностей, то неизбежно с ними столкнётесь вы.

Редактор. Тронут вашим расположением. Почувствуйте и вы моё расположение к вам.

Писатель. Но я не могу чувствовать расположение к происходящему.

Редактор. Прошу вас, не ищите всё новые и новые предлоги, лучше напишите нам что-нибудь. Подумайте о моей репутации.

Писатель. Не знаю, что и делать. Давайте я опишу нашу беседу.

Редактор. Если нет другого выхода, пожалуйста. Я просил бы вас написать к середине месяца.

Перед ними неожиданно возникает человек в маске.

Человек в маске (обращаясь к писателю). До чего же ты бесчувственный тип. Сколько же в тебе самомнения – ты обязан немедленно выполнить свой долг, пиши что угодно, все, что приходит на ум. Однажды я был свидетелем того, как Бальзак за вечер написал прекрасный рассказ. Когда кровь ударяла ему в голову, он опускал ноги в горячую воду. Когда я вспоминаю его потрясающую силу духа, ты и подобные тебе представляются мне мертвецами. Немедленно выполни свой долг, почему тебя не научили этому? (Обращаясь к редактору.) Ты тоже не особенно предусмотрителен. Печатать какую-то сомнительную рукопись – это даже в Америке связано с проблемой законности. Подумай чуточку не только о сиюминутных интересах, но и о том, что существуют некие высшие материи.

Редактор и писатель, не в силах вымолвить ни слова, растерянно смотрели на человека в маске.

В связи с великим землетрясением 1 сентября 1923 года
Разрозненные заметки о великом землетрясении

I

В августе 1923 года я вместе с Итиютэем отправился в Камакура и поселился в гостинице Хираноя бэссо. У самого карниза нашей общей комнаты стояли шпалеры с вьющимися глициниями. Между листьями виднелись сиреневые цветы. Августовские цветы глицинии описываются в летописях. Но у дома росли не только эти цветы. На заднем дворе, видном из окна уборной, кусты керрии были покрыты махровыми цветами.

 
Керрию сразу узнаешь,
К солнцу простёрты ветви её.
 

Итиютэй

(Примечание. При этом Итиютэй касался рукой тянущихся к солнцу ветвей керрии.)

Удивительно и то, что у пруда в саду парка Коматиэн наперегонки распускаются ирисы и лотосы.

 
Ирис с высохшей листвой
И цветущий красный ирис.
 

Итиютэй

Я не напрасно перечисляю глицинии, керрии, ирисы. Трудно было усомниться в том факте, что в природе происходит нечто близкое помешательству. С тех пор стоило мне увидеть кого-нибудь, как я тут же говорил ему: «Кажется, вот-вот произойдёт стихийное бедствие». Но никто ко мне не прислушивался. Например, Кумэ Macao³ с ехидной ухмылкой поддразнивал меня: «Знаешь, Кикути Кан⁴ совсем пал духом».

Мы вернулись в Токио 25 августа, а через восемь дней началось Великое землетрясение.

– Мне хотелось возражать тебе хотя бы из чувства долга, но твои предсказания сбылись.

Теперь Кумэ выказывает большое уважение моим предсказаниям. Я должен признать это… По правде говоря, сам я не особенно верил своим предсказаниям.

II

«Нахожусь в лодке у набережной около улицы Хаматё. Сакурагава Санко».

Это одно из бесчисленных объявлений, расклеенных на пепелищах Ёсивары. Слова «нахожусь в лодке» написаны, видимо, совершенно серьёзно. Но, как ни прискорбно, это всего лишь поэтический образ. В приведённой строке я смутно увидел облик шута, для которого дом – продуваемая осенним ветром лодчонка. Ёсивара, описанная ещё писателями эпохи Эдо⁵, теперь уже никогда не вернётся. Но всё равно в этой листовке ощущалось откровенное шутовство.

III

После того как Великое землетрясение наконец утихло, люди, которые, спасаясь от землетрясения, покинули свои дома, стали дружелюбными и приветливыми. Повсюду: на Ватанабэтё, в Табата, на Симмэйтё – можно было видеть сцены, когда люди, независимо от того, были они соседями или нет, приветливо беседовали между собой, предлагали друг другу сигареты, сладости, нянчили детей. Особенно те, кто пережил бедствие на лужайке «Клуба тополей» в Табата, может быть, из-за спокойного шелеста окружавших лужайку тополей доброжелательно переговаривались друг с другом, будто собрались на пикнике.

Точная копия давным-давно написанной Клейстом картины «Землетрясение». Нет, Клейст помимо этого изобразил ещё и весь ужас того, что стоило улечься волнению, вызванному только что закончившимся землетрясением, как снова медленно просыпаются привычные обиды и страдания. Так что, может быть, и люди, пережившие бедствие на лужайке «Клуба тополей», попытаются опять устроить преследование живущей по соседству больной туберкулёзом или начнут носить сплетни о неблаговидном поведении живущей напротив матери семейства. Я это могу понять. Но всё же картина невиданного добросердечия, царившего среди множества людей, собравшихся на газоне, поистине прекрасна. Память об этом я сохраню навсегда.

IV

Я, как и другие, видел горы трупов сгоревших людей. Из этого множества мёртвых тел больше всего запомнился мне труп, скорее всего больного, в одном из магазинчиков на крытой улочке в Асакусе. Чёрное лицо трупа было обезображено огнём до неузнаваемости. Но ни на теле в юката, ни на худых руках и ногах не было никаких следов ожогов. Однако я не могу забыть этот труп не только поэтому. Как вам скажет любой, труп сгоревшего человека скрючивается. У этого же трупа на нетронутом огнём шерстяном одеяле были аккуратно вытянуты ноги. А руки были решительно скрещены на груди, прикрытой юката. Ничто не указывало на то, что перед смертью человек страдал. Это был труп человека, спокойно встретившего свою судьбу. Если бы лицо не обгорело, на его бледных губах можно было бы увидеть нечто похожее на улыбку.

Я чувствовал невыразимое сострадание к этому трупу. Но, рассказывая о нем жене, сказал: «Видимо, это сгорел человек, умерший до землетрясения». Я вынужден был сказать именно это, но, возможно, так и было на самом деле. Только я ненавидел себя за то, что из-за жены мне пришлось совершить насилие над своими собственными ощущениями.

V

Я благонамеренный человек. Но Кикути Кану, на мой взгляд, этого качества недостает.

Уже после того как было объявлено чрезвычайное положение, мы с Кикути Каном, покуривая, беседовали о том о сём. Я говорю «беседовали о том о сём», но, естественно, наш разговор вертелся вокруг недавнего землетрясения. Я сказал, что, как утверждают, причина пожаров – мятеж взбунтовавшихся корейцев.

– Послушай, да это же враньё! – закричал в ответ Кикути.

Мне не оставалось ничего другого, как согласиться с ним.

– Да, видимо, и в самом деле враньё.

Но потом, одумавшись, я сказал, что тогда, возможно, взбунтовавшиеся корейцы – агенты большевиков. Кикути насупился.

– Послушай, да это же в самом деле чистое враньё! – набросился он на меня.

Я снова отказался от своей версии (?).

– Может, и в самом деле враньё.

На мой взгляд, благонамеренный гражданин – это тот, кто безоговорочно верит в существование заговора большевиков и взбунтовавшихся корейцев. Если же, паче чаяния, не верит, то обязан, по крайней мере, сделать вид, что верит. А этот неотёсанный Кикути Кан и не верит, и даже не делает вид, будто верит. Такое поведение следует рассматривать как полную утрату качеств благонамеренного гражданина. Являясь благонамеренным гражданином и одновременно членом отряда гражданской самообороны, я не могу не сожалеть о позиции, занятой Кикути.

Да, быть благонамеренным гражданином дело нелёгкое.

VI

Я шел по пепелищу Маруноути. Вторично. Когда я был здесь в прошлый раз, во рву Бабасаки плавало несколько человек. Сегодня я посмотрел в сторону знакомого мне рва. Там громоздились остатки разрушенной в прах, будто истолчённой в металлической ступе, каменной ограды. Перепаханная земля была красной, как киноварь. На неразрушенной части дамбы остался зелёный газон, где всё ещё высились сосны. Сегодня во рву тоже было несколько обнажённых мужчин. И не потому, что ради каприза они решили поплавать голыми. Но в моих глазах обычного прохожего, в прошлый раз тоже, это выглядело точь-в-точь как купание, изображённое на картине одного западного художника. На этот раз картина была такой же. Хотя нет, в прошлый раз на берегу мочился один из рабочих. Сегодня я этого не увидел, отчего всё выглядело ещё более мирным.

Глядя на этот пейзаж, я продолжал свою прогулку. Вдруг из рва раздалось пение – я не ждал такого. Песня – «Милый моему сердцу Кентукки». Пел подросток – над водой возвышалась лишь его голова. Я ощутил странное волнение. Почувствовал, что во мне просыпается желание петь вместе с подростком. А тот беспечно продолжал. Но всё же песня в мгновение ока разрушила владевший мной дух отрицания.

Искусство – это жизненное излишество. Я действительно не могу не думать так. Но обычно человека делает человеком это самое жизненное излишество. Во имя величия человека мы должны создавать жизненные излишества. И умело преподносить его в виде огромных букетов. Творить буйство излишеств в жизни – значит обогащать её.

Я шёл по пепелищу Маруноути. Перед моими глазами стояло бушующее пламя и все, что не могло сгореть в нем.

ДНЕВНИК ВЕЛИКОГО ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЯ

25 августа

Вместе с Итиютэем вернулся из Камакуры. На станцию проводить нас пришли Кумэ, Танака, Суга, Нарусэ, Мукава. Прибыли в Симбаси примерно в час. Взяли с Итиютэем такси и посетили Эдо Когэнсо, находившегося в больнице Сэйрока. Когэнсо уже почти выздоровел и забавлялся, рисуя картины маслом, иногда встречался с Кадзама Наоэ. Больница Сэйрока достойна всяческих похвал – прекрасное оборудование лечебных кабинетов, красивая форма медсестёр, сверкающая чистота. Через час снова взяли такси, я проводил Итиютэя и только в три часа добрался до Табата.

29 августа

Жара ужасающая. Я уж подумываю снова уехать в Камакуру. Вечером стало зябко. Померил температуру – тридцать восемь и шесть. Попросил вызвать Симодзима-сэнсэя. Надо кончать с авантюрами – путешествиями, женщинами. Все немного простужены – мама, тётя, жена, дети.

31 августа

Понемногу выздоравливаю. Читаю в постели «Сибуэ Тюсай». Перечитывая, чтобы подчистить, «Бататовую кашу», вспомнил, как Кумэ насмехался надо мной за выражение, «почти полностью». Теперь, читая «Сибуэ Тюсай», вижу, что и Огай-сэнсэй употребляет «почти полностью». Могу себе позволить посмеяться над ним.

1 сентября

Примерно в полдень, поев хлеба с молоком, решил выпить чаю, и тут началось землетрясение. Вместе с мамой выскочил из дома. Жена побежала на второй этаж за спавшим там Такаси, тётя, стоя у лестницы, всё время звала жену и Такаси, наконец из дома выбежали жена и тётя с Такаси на руках, и тут мы обнаружили, что нет отца и Хироси. Снова послали в дом служанку, она вылетела с Хироси на руках. Тут из заднего дворика появился и отец. Дом ходил ходуном, бежать куда-то было немыслимо. С крыши летела черепица. Когда через некоторое время страшные толчки утихли, поднялся ветер, бивший в лицо. Казалось, это облегчённо вздыхает земля. Осмотрев вместе с отцом дом снаружи и изнутри, мы обнаружили, что весь ущерб свёлся к осыпавшейся с крыши черепице и поваленному каменному фонарю.

Меня пришёл навестить Энгэцу До. Он был, конечно, несколько удивлен моим спокойным, невозмутимым видом. Пересиливая слабость, вместе с Энгэцу До пошёл навестить приятелей, живших по соседству. На обратном пути, проходя по району красных фонарей на улице Симмэйтё, я насчитал несколько разрушенных жилых домов. Я стоял у моста Цукимибаси и смотрел вдаль, на токийское небо – оно было какого-то грязного цвета, отовсюду поднимались языки пламени и дым. Вернувшись домой, я из осторожности не стал включать электричество и, боясь, что в доме мало еды, решил выйти и купить свечи и американские овощные консервы.

Вечером снова дошёл до Цукимибаси, где живет Энгэцу До; токийский пожар разгорается всё сильнее, казалось, видишь множество пылающих печей. Немало людей в Табата, Нипори, на Ватанабэтё, вытащив из дому стулья и татами, собираются спать прямо на улице. Вернувшись домой, сказал своим, что ещё раз такое страшное землетрясение повториться не должно, и уговорил их лечь спать дома. Не пользуясь электричеством и газом, я открыл дверь на втором этаже – небо было багровым, точно там полыхал пожар.

В тот же день жена Симосима-сэнсэя во время этого страшного землетрясения, зайдя в аптеку, удержала падавшую полку с лекарствами. И сумела предотвратить пожар. Отважная женщина. Я не способен на такое. Уж не возродилась ли в ней чародейка-жена Сибуэ Тюсая?!

2 сентября

До сих пор токийское небо покрыто дымом, перед домом лежит слой пепла. Попросил Энгэцу До навестить родных в Усигомэ, Сиба и других местах. Сообщают, что Токио полностью уничтожен. Что полностью уничтожены также Йокогама и район Сёнан. Не могу успокоиться, думая о знакомых и друзьях, оставшихся в Камакура. Под вечер вернулся Энгэцу До и рассказал, что Усигомэ не пострадал, а Сиба сгорел дотла. Дома старшей сестры и младшего брата полностью уничтожены огнём. Неизвестно, остались ли они в живых.

В этот день непрерывным потоком шли беженцы, минуя Табата и направляясь в Асукаяма. Боясь, что огонь перекинется и на Табата, жена сложила в корзину детскую одежду, а я завернул в фуросики⁶ свиток Сосэки-сэнсэя. Мы решили, что тащить с собой мебель, узлы с добром нам не под силу. Хотя аппетиты человека беспредельны, отказываться от нажитого, как ни странно, тоже не составляет никакого труда. К ночи температура поднялась до тридцати девяти. А тут еще взбунтовавшиеся корейцы. Голова тяжелая, не могу встать. Энгэцу До вместо меня назначен на ночное дежурство по охране района. С коротким мечом у пояса, с деревянным мечом в руках он сам превратился во взбунтовавшегося корейца.

МЫСЛИ О ВЕЛИКОМ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИИ

Не один журнал просил меня написать о землетрясении. Если трудно выполнить их заказ, хотя они согласны, чтобы я писал что угодно и как угодно, могу ограничиться двумя-тремя вещицами, которые придут мне на ум. Пусть меня потом не упрекают за вздор.

По словам виконта Сибусава, Великое землетрясение – небесная кара. Если человек постоянно оглядывается назад, он обязательно поранит ногу. Причина пораненной ноги – небесная кара или причина того, что можешь подумать о вероятности небесной кары. Если у меня погибли жена и дети, а у него даже дом не сгорел, любого потрясёт несправедливость небесной кары. Вера в несправедливость небесной кары не идёт ни в какое сравнение с неверием в небесную кару. Нет, небожители, если употреблять сегодняшнюю лексику, не могут не знать, сколь безразлична природа к нам, людям.

Природа безразлична к людям. Великое землетрясение не различает буржуазию и пролетариев. Бушующие пожары не различают добродетельного человека и злодея. В своих «Стихотворениях в прозе» Тургенев совершенно справедливо говорит, что в глазах природы человек не лучше блохи. Более того, природа, заключённая в человеке, не питает никакой нежности к человеку, заключённому в человеке. Великое землетрясение и бушующие пожары привели к тому, что токийские жители стали пожирать обитавших в прудах парка Хибия журавлей и уток. Ради своего спасения жители Токио не остановились бы перед тем, чтобы, подобно диким зверям, жрать даже человечину.

Какое же это страшное бедствие, когда люди стали пожирать плававших в прудах парка Хибия журавлей и уток. Хотя пожирание журавлей и уток не такое уж страшное дело – не человечину же жрали. Природа в самом деле безразлична к человеку. Природа, заключённая в человеке, тоже не собирается дарить нежность человеку, заключённому в человеке. Называть жителей Токио жестокосердными только за то, что они пожирали журавлей и уток, а вслед за этим всех людей без разбора причислять к диким животным было бы жалкой сентиментальностью.

Природа безразлична к человеку. Однако, поскольку мы люди, нам не следует с презрением относиться к тому факту, что мы люди. Мы не должны отказываться от возвеличивания человека. Пусть нам будет трудно жить, если не станем жрать человечину. Я всё равно не стану вместе с вами жрать её. Когда же вы до отвала нажрётесь человечины, то без всяких колебаний возлюбите отца, мать, жену, детей, а потом и соседей. И если после этого у вас не иссякнут силы, полюбите пейзаж, полюбите искусство, полюбите все науки.

Ещё никому не удавалось, обернувшись назад, не поранить себе ногу. Такой человек, как я, поранил уже обе ноги, и я всё делаю для того, чтобы вообще остаться без ног. К счастью, я не способен считать это Великое землетрясение небесной карой. Тем более не способен проклинать несправедливость этой небесной кары. Неутешно печалюсь лишь о том, что сгорел дом старшей сестры и младшего брата, погибло несколько друзей и знакомых. Мы все скорбим, но, скорбя, не должны отчаиваться. Отчаяние – врата в смерть и тьму.

Соотечественники! Вам нечего стыдиться. Если заметите плутовство, не уподобляйтесь школьникам и не верьте в небесную кару. Причина, заставляющая меня говорить так, состоит в том, чтобы продемонстрировать свою способность изъясняться красноречивее виконта Сибусава. Разумеется, это не единственная причина. Соотечественники! Столкнувшись с безразличной природой, вырастим человека, начало которому положено Адамом. Не превращайтесь в рабов духа отрицания.

ТОКИЙЦЫ

Родившись в Токио, учась в Токио, живя в Токио, я до сих пор не испытываю местного патриотизма. При этом я не лопаюсь от самодовольства, что у меня такое чувство отсутствует.

Поскольку изначально чувство местного патриотизма не связано с помощью землячества уроженцев родной префектуры или заботой бывшего главы клана, его можно рассматривать как вещь ненужную. Любовь к Токио тоже не может составлять исключения. Всё же те, кто в упоении с благодарностью восклицают: «Токио, Токио!» – это, как правило, деревенские жители, для которых Токио нечто диковинное – я в этом убежден.

Это было на следующий день после Великого землетрясения, когда я встретился с Дайхико Ногути. Мы беседовали о том о сём, между нами стояла бутылка газированной воды. Мои слова, что между нами стояла бутылка газированной воды, могут прозвучать так, будто у нас было прекрасное настроение. Однако дым от бушевавшего в Токио пожара заволок даже небо Табата. Ногути-кун сегодня не был в своём нарядном хлопчатобумажном хаори. На нём была стёганая куртка, на голове – тоже стёганый капюшон – обычная одежда пожарных в старину. В ходе разговора я сказал, что пострадавшие беспрерывно покидают Токио.

– Я думаю, это бегут только те, которые родились где-нибудь в провинции, – решительно сказал Ногути-кун. – Коренные же токийцы остаются в городе.

Подобное рассуждение меня очень заинтересовало. Но то ли из-за одежды Ногути-куна, то ли из-за обволакивающего небо дыма или, может быть, из-за моего собственного страха, вселённого Великим землетрясением, я не сразу понял сказанное им. Однако в следующую же минуту ощутил гордость, похожую на любовь к родине. А в глубине души сохранилось чувство, испытываемое коренным токийцем, которое я сам презирал.

ТОКИО В РУИНАХ

Като Такэо-сан!

Меня осведомили о Вашем предложении написать слово прощания с Токио. Правда и то, что я его принял. Но не успел я приступить к работе, как оказалось, что я безумно занят, да к тому же тема не очень меня увлекла, так что хочу этим письмом извиниться перед Вами.

В стихотворении человека, ставшего свидетелем междоусобицы годов Онин, есть такие строки:

 
Разве тебе неведомы горячие слезы,
Льющиеся из глаз при виде стаи воробьёв,
Взмывающих в покрытое тучами вечернее небо.
 

Я испытывал то же самое, когда шёл по сгоревшему дотла Маруноути. Мидзуки Кёта плакал вместе с другими, идя по Гиндзе. (Он категорически отрицал, что им владело чувство сентиментальности.) Но я, очень остро ощущая «льющиеся слезы», сам не пролил их. Может быть, говорить о том, о чём я собираюсь сказать, опрометчиво, но кое-что было для меня странным.

Я ощутил «льющиеся слезы» только потому, разумеется, что вспомнил прежний Токио. Но не из-за того, что испытывал чувство жалости к этому городу. Я никогда не питал особой привязанности к нынешнему Токио. Но всё же делать из этого вывод, что я поклонник Эдо, не следует. Я описал его в своих произведениях только для того, чтобы без сожаления расстаться с неведомой мне эдоской стариной. Я люблю Токио, который видел своими собственными глазами, по которому сам гулял. Это Токио, в котором на Гиндзе высажены ивы, в котором не растёт количество кафе вместо закусочных, где подают сируко, в общем, Токио более спокойный – вам, наверное, всё это известно без меня… Токио с соломенной шляпой на голове, но зато в нарядном хаори. Этот Токио уже исчез, поэтому, хотя я и говорю о том же Токио, у меня такое чувство, что между нами пропало взаимопонимание. Оно теперь обратилось в пепел. Перед лицом этих стремительных трагических перемен я вспомнил вульгарный Токио. Но испытывать чувство жалости к этому вульгарному Токио… нет, я не испытывал чувства жалости, когда шёл по сгоревшему дотла Маруноути, но теперь, возможно, испытываю его. Он потерял своё лицо. Мне кажется, я когда-нибудь ещё начну поэтизировать воспоминания о вульгарном Токио. Так что самые правильные слова – это «льющиеся слезы». Но их мало, чтобы написать слово прощания с Токио. «Льющиеся слезы»… можно ли ограничиться только этими словами?

Прошу простить меня за бессвязное письмо, у меня и в мыслях не было обидеть Вас.

Закончив письмо, я присоединился к ужинавшим неочищенным рисом родственникам и старым друзьям, собравшимся у нас, потому что их дома сгорели. Потом зажёг свечу в бумажном фонарике и отправился в отряд гражданской самообороны на ночное дежурство.

ВЛИЯНИЕ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЯ НА ИСКУССТВО

Огромное бедствие, каким является Великое землетрясение, не порождено людьми. Просто в результате подвижки земной коры возникают пожары, погибают люди. В этом смысле влияние землетрясения на нас, писателей, не такое уж глубокое. Во всяком случае оно не меняет их мировоззрения. Если бы подобное влияние было, о нем бы, я думаю, говорили.

Нынешнее Великое землетрясение, принёсшее неисчислимые бедствия, вызвало огромное колебание наших писательских сердец. Мы испытали бурную любовь, ненависть, невыразимое сострадание, острый страх. Обычно, какой бы ни была психология людей, с которыми мы общались, она считалась делом деликатным. Мне кажется, ещё более возрастёт число тех, кто прочерчивает сейчас более жирную кривую человеческих чувств. Конечно, в том, как будут происходить взлёты и падения волны чувств, скажутся Великое землетрясение и пожары. Как будет в действительности, не знаю, но такая возможность, безусловно, существует.

Далее, Токио после Великого землетрясения, даже если будет возрождён, сохранит облик мёртвого. Поэтому, как всегда, трудно рассчитывать на интерес к нам внешнего мира. Следовательно, мы сможем наслаждаться тем, что заключено в нас самих. Во всяком случае, люди, приверженные такой тенденции, ещё больше будут стремиться к этому. Думаю, произойдёт нечто напоминающее то, как в годы смуты китайские поэты, собравшись вместе, наслаждались утончённой затворнической жизнью. Я не могу знать, сбудется ли это моё предсказание, но такая возможность вполне мыслима.