Kitabı oku: «Самый короткий день и самая длинная ночь», sayfa 4
Домна Егоровна женщина была дородная, строгая, старого уклада. Современной моды не понимала и не признавала. Выпить могла, но абсолютно никакой страсти к этому делу не имела. На престольные праздники. Ее муж, Емельян Егорыч, сидел за столом у окна и держался за больную голову. Егоровна понемногу кляла его за вчерашние бесконечные посиделки у соседа-пьяницы, не могла понять, когда это все кончится и так и норовила, да и попадала грязной кухонной тряпкой по небритой опохмельной морде. Ох, как же она его достала. Егорыч собрался с силами и свалил во двор заготовить дров. Там увидел соседа, грустно улыбнулся ему, мол выпить естественно хотца, но жена, сам понимаешь. Хотя что он мог понимать, у него то жены не было, ему вольно. Дров нарубил, натаскал их в избу, пусть просыхают. Пошел на колодец, а то, что там приключилось, не помнил уже, так как пьянел и трезвел раза три, а то и пять за все это время. По дому все дела сделал, сел чаю попить душистого. Домна нет, нет, да и выругается на него. Смотрел он, смотрел на то, как баба его по избе хлопочет и брешет на него, наблюдал и смотрю, говорит, а у нее как будто из-за передника сзади хвостик, как у поросенка торчит маленький. Обернулась, а глаза глядь – поросячьи, а под ними как у хряка пятачок. Она как хрюкнет на него во все брюхо, он как вскочил в попыхах, телогрейку с шапкой схватил, пока выбегал из избы об косяк дверной лбом прихватился. Вырвался к соседу, выпили и, как водится, сорвались в питейную, к Болтунихе. По дороге чуть не налетели на какого-то мальца, его они не часто видели на селе, наверно от купцов проезжих бегал за самогонкой. Веселье продолжилось в корчме. Пили, болтали, кости бросали. Сосед куда-то пропал, но уж не до него было. Чем дальше в ночь время шло, тем больше шуму в большой избе было. Поодаль сопела Болтуниха – спать охота, но и рубляшек охота больше. Все пили, болтали и орали – тут за Глебом Николаичем, что с того дальнего конца в землянке еще жил, пришла жена, чтоб загнать его домой, он как увидел ее, глаза округлил, да как пустился наутек из корчмы, только его и видели. Жена устремилась за ним. Дальше толпа мужиков у стола, что ближе всего к выходу, как загудит, что-то обсуждали, как все разом поднялись, так и вывалились на мороз, а там давай метелить друг друга, да визжать, что есть мочи. Кто-то уходил сам, нарезавшись изрядно, кто-то только приходил отдохнуть. Заметил, однако, Егорыч, что все мужики, когда жен своих видели в этот вечер, то необычно, не как всегда были не рады им, а с каким-то даже ужасом на них реагировали. Сам он раза два точно, вырубался. Иной раз смотрит, никого нет почти в корчме, все висят в отключке на столах. А вот опять полна коробочка народу. В очередной раз пробудившись, смотрит – нет никого, вообще никого. Встал – в голове, естественно, водоворотево, – пошел к наливающей – нет Болтунихи. Дай, думаешь, выйду на свежий воздух, может кого и встретишь. Но не успел он выйти на свежий воздух, как его окликнул скрипучий бабий голос, он обернулся – на него летела Болтуниха и визжала, что есть глотки. Егорыч вылетел на улицу – стояла ясная морозная ночь, на небе полная луна, – за ним из корчмы на большой бутыли с самогоном вылетела бабка Болтуниха и давай лётать над ним по кругу пятака, а он от нее, будто не понимал, что вообще твориться. А он и не понимал, разве такое вообще можно было понять? Они кружились целую вечность, пока вдруг из-за вершины, со стороны сгоревшей бани, что на ручью, раздался выстрел, как из артиллерийской пушки, затем ярким светом пролетело над деревней как будто бы пушечное ядро и сбило ведьму с бутыли – баба угодила с визгами в сугроб, а бутыль закрутилась и взорвалась в воздухе, разлетаясь в разные стороны разноцветными огненными искрами. Пока повалившийся на снег Егорыч глядел на эти огоньки к нему подбежали закутанные в красивые шитые цветастые платки Ариша и Прасковья и помогли ему подняться. Прекрасные Сестры вывели оцепеневшего мужика из состояния психического шока. Они заверили его, что их бояться не нужно, что они в отличие от других женщин ни в кого превращаться не станут. Сестры завели беднягу обратно в теплую корчму, усадили за стол, что-то там нашли у наливающей в ее травах, сняли с еще тлеющей печи кипятку, заварили в глиняной посудине и дали выпить Егорычу. Голова его прояснилась. Сестры сказали ему, чтоб он больше ни при каких обстоятельствах не пил самогонки, тем более у Болтунихи, да и лучше бы чтоб вообще ее не пил. Мужик не мог понять почему же, на вопрос, а можно ли пить пиво, медовуху, збитель а ли бражку какую, Сестры переглянулись и улыбаясь хором ответили «Нет!». Внутри пускали слюни еще несколько мужиков, Ариша с Праскофьей строго еще раз наказали более не пить спиртного, долили горячего отвару и заставили немного отдохнуть. Егорыч опустил голову на руки, руки положа на стол, и, под тихий сладкий голос Праскореи и легкие поглаживания по спине Арины, забылся сладким сном. Проснулся он, сестер не было, и выглянул в заиндевевшее окно – мело. Он посидел еще с несколько минут, кто-то в глубине большой избы что-то бурчал себе под нос. Вошёл Григорий. Егорыч обрадовался ему несказанно. Батюшка позвал его с собой, и они вместе пошли вверх по деревне, через метель в избу к своему другу. Однако ж, сквозь такую непроглядную пургу, встречали они несколько мужиков, бегущих в разные стороны от своих баб.
Мы уже просидели так больше часу, трезвые, со свежей головой, попивая отвар. Стали размышлять и складывать мозаику из домыслов и фактов. Картинка начинала проясняться. С самого утра от нечего делать все мужики хотели выпить. И пили. Много пили. И в итоге начинала нам мерещиться всякая потусторонняя ерунда. Но были и не логичные вещи. Почему мужикам другие жены нормальными казались, а свои – бесовскими рожами? Гриша тоже пил, но ему ничего не показалось вообще? Сестры и Аграфена тоже были нормальные, они как бы против нечисти что ли были? Конечно, многое все равно прояснилось – чтоб опять ничего не началось мерещиться чего жуткого не надо было пить. И чтоб исключить хоть малейший намек на эти все явления не нужно было пить даже медовушки – Гриша как раз убрал кружечку с моим хмельным мёдом от высохших губ Егорыча. Последний немного расстроился, но потом улыбнулся и махнул на все рукой. Мы вышли из моей избы и направились к Петру Игнатычу, он не пил, не пил уже давно, но зато делал превосходное питиё. Метель потихоньку завершалась. Внутри расписной хаты всё было не так как давче – все чисто, никаких свечей, чертей и прочих ужастиков. Было уже под утро, хоть и темно – глаз коли, и Игнатыч уже затапливал. Слепой тепло принял мужиков, предложил им по рюмочке и был удивлен их отказу. Выслушал нашу историю и удивился. Говорит, у него всё хорошо было нынче – Кузьмич, Фомич и Петрович приходили, выпили изрядно у него, живы-здоровы, без каких-либо признаков мании или деменции побрели по домам, а жили-то они все рядом посерёд деревни, прямо у пятака. И тут у нас повис вопрос: а почему они никогда не пили у Болтунихи? Но Игнатыч этого не знал, конечно. Мы вышли от Петра Игнатыча пусть с маленькой, но какой-никакой информацией. Мы направились обратно в сторону пятака, прошли Егорычев дом, мой, мазанку старую, такую что в нашей средней полосе мало где увидишь, подошли к пятаку, а там что творилось, надо было видеть.
В центре стаяла толпа до пуза раздетых мужиков, обнявшись друг с другами вкруг, распевая молебны от лукавого, кружа и пятясь от толпы своих жен, причитавших в сторонке, иные даже рыдали, не понимая, что с их супругами творится. Некоторые мужики выбегали с криками из шинки и вливались в этот замкнутый круг. Староста, с совершенно обезумевшими глазами, не видя перед собой ровно ничего кроме бесовщины, чертил вокруг столпившихся мужиков белый круг своим собственным, снятым с ноги, сапогом по рыхлому снегу. Мы обошли эту сцену вокруг, опасаясь, что бабы нас заметят – всё-таки подсознание им еще не доверяло. Совсем рядом за большим старым ясенем, сейчас покрытым весь снегом, стоял дом Ивана Кузьмича. Мы тихо подошли. Было тихо, мы заглянули в окна – вроде никого. Чуть поодаль стояла хата Ивана Фомича – тоже все тихо, никаких признаков суеты. Подошли к последней избе – здесь жил Иван Петрович – подошли к крыльцу, еле успели отскочить – дверь вылетела с петель, а вместе с нею, точнее, верхом на ней, сам Петрович. Дверь с хлопком улеглась посерёд дороги, а на ней на четвереньках лаял ее давиче еще в своем уме хозяин. Мы еле успели отскочить во второй раз, когда из дому Петровича вылетел с кочережкой, обмотанной красной длинной тряпкою, мотавшейся далеко за ним, Кузьмич. Он бросился в сторону лающего Петровича, но не на него самого, а дальше к пятаку. Но Петровича-то он как раз и не заметил, и налетел прямо на него, перевалился, кувыркаясь через новоиспеченного человекопса и угодил в сугроб под ясень. Раздался звук трескающегося стекла – из дому Петровича, точнее из окна дома Петровича, вылетел Фомич. Он повалился на снег и стал кататься по всему двору, у него дымились портки. Мы забежали в избу, среди беспорядочного хаоса нашли ведро с водой, выбежали обратно на двор и облили Фомича. Он вскочил на ноги, как ошпаренный, будто это была не вода, а жидкий кипящий огонь. Мужик метнулся в сторону пятака, но запутался в кустах шиповника и так там и остался висеть посреди маленьких колючих веток. Фомич, Кузьмич и Петрович выбыли из списка тех, на кого не подействовала сегодняшняя горячка. Мы стояли поодаль того хаоса, что творился у питейной и не понимали, что нам дальше делать. Казалось, мы были одни при ясном сознании во всей окрестности. Но все-таки не мы одни. Ниоткуда возникла Груша – я обрадовался до трясучки – она позвала нас идти к Арише и Прасковье в дом. Гриша понял ее, согласился и повел всех за собою. Егорыч пошел за ним следом, а я и Груша побрели за ними сзади. Вопреки обычаям, Груша взяла меня под руку, одета она была легко и явно замерзла. Я немного прижал ее к себе чтоб она хоть чуточку согрелась. Наконец, мы зашли в избу к Сестрам. Те уже приготовили всем горячего чаю и пригласили за стол. Гриша перекинулся с ними несколькими словами, и они начали свой рассказ.
Было это в начале-середине декабря. Метель была на дворе несусветная, уже стемнело. Мы уже давно сделали все дела по дому, по двору, скотина вся наелась и успокоилась, дров нанесли на́долго, печь топилась – сидели мы под окошком с морозными узорами пили чай горяченький и резались в подкидного на щелбаны. Тут наше вечернее веселье прервал шорох в сенцах. Затем дверь заскрипела и в избу нагнали морозу несколько деревенских баб, все в снегу, запыхавшиеся, укутавшиеся во сто шуб. Мы пригласили их сесть и спросили, что их привело сюда в такой поздний час. Бабы сели кто куда и заговорили. Тяжело им живется, жаловались они, мы то, мол без мужиков обходимся, счастливые, а их звери уже до того их своим пьянством задушили, что мочи совсем никакой жить не стало. Третьего дня Фомич, Кузьмич и Петрович, так нарезались, что по́-темну выли на луну, да причем, не на полную, а на молодой месяц. Вчера Глеб Николаич с пьяну пытался выкопать свою землянку, чтоб повыше была. А сегодня Александр Иваныч ездил верхом на поросенке по заснеженному полю, а Спиридон Дормидонтович ел с котом сырую рыбу и играл с ним в зерни, а кот и правда будто ему подыгрывал, прибирая лапой кости к себе после каждого спиридонычева броска. И такая катавасия продолжается уже очень давно. Уже сколько лет на Руси-матушке всё спокойно: вот добры молодцы-то наши и пьют безбожно. Что нам с ними делать? Только вы, девки, незамужние, может, что и новое диковинное предложите? Вы всё ж ки, травы да коренья знаете, может, что им подмешать такое отворотное от зеленого змея. Мы переглянулись. Неужели настолько всё плохо на селе было, что прям так все мужики пили беспробудно и белели горячкою? Мы то с вами только знаемся, а с другими то по делу, но за вами никогда не замечали буйства или помешательства с перепою. Гриша вон тот вообще-то кроме кагора своего ничего в рот не берет. Но что делать, бабам отчаявшимся помогать надо было. Мы прикупили, чего не хватало у Болтунихи, чего в лесу не сыщешь и стали настаивать самогонку для них. Конечно, надо двадцать один день для пущего эффекта, но можно и неделю. И вот мужики начали потихоньку подпивать этот самогон, что бабы им наливали. Так и дома стали больше находиться, только вот пить то меньше пока не становились. А бабы им всё подливали и подливали – ну а они пили и пили. Как-то всё это оказало обратный эффект, как нам показалось. Но, поначалу, вроде и все хорошо было. Вроде и напивались мужики тем, что им жены наливали, в корчму стали меньше ходить, на самом деле, меньше. Но вот как дня три-четыре назад увидали мы, как за нашим домом, огородами, Александр Иваныч бежал в одной рубахе, а зимой же, пригнувшись, а на голове у него была лосиная голова с рогами. По одному только голосу его, клянувшему Наталью свою Кузьминишну, мы то и поняли, что это он. А на следующий день староста к Грише прибежал. Наши травы такого эффекта не должны по-идее были давать; мы, по меньшей мере, такого никак не ждали.
