Kitabı oku: «Русское самовластие. Власть и её границы. 1462–1917 гг.», sayfa 7

В ближайшем соседе России – Великом княжестве Литовском, находившемся в унии с Польшей и почти на девять десятых состоявшем из западнорусских земель, – сильная великокняжеская власть сочеталась с федеративным устройством страны. Каждая земля имела внутреннюю автономию, закрепляемую специальным великокняжеским «привилеем» с набором нерушимых прав: только местная аристократия могла «держать волости и городки»; великий князь обязывался безвинно не отнимать ни у кого имений и не вызывать никого на суд за пределы земли; военнослужащие землевладельцы каждой области составляли особые ополчения со своими особыми полками под руководством местных воевод и т. д. Среди прочего важно отметить обещание не принуждать местных жителей к переселению в какой-либо другой регион страны. В Литовском статуте 1529 г. великий князь обязался «сохранить за всей шляхтой, княжатами, панами хоруговными и всеми простыми боярами, мещанами и их людьми свободы и вольности, данные им как нашими предками, так и нами». Государственный совет при великом князе (рада) состоял из крупнейших землевладельцев и наместников областей, представлявших в центре интересы провинций. Бальный сейм, собиравшийся нерегулярно, был, как и в Польше, полностью шляхетским по составу. Он избирал великого князя, решал вопросы войны и мира, вотировал налоги.

Южнославянские земли в рассматриваемый период находились под властью Османской империи, но накануне падения независимости и в Сербии, и в Болгарии мы видим сильную земельную аристократию, с которой еле-еле справляются монархи. Могущественное боярство, перманентно конфликтующее с сюзеренами, присуще и для вассальных Турции княжеств Валахии и Молдовы.

Европейский контекст: выводы

Итак, мы обозрели всю Европу и не увидели там ничего хотя бы отдалённо напоминающего московское самодержавие. Если обобщить приведённый выше материал, то можно заметить, что практически во всех европейских странах (за исключением немногочисленных республик) есть две политические силы – монархия и сословия. Отношения между ними противоречивы: они и сотрудничают, и борются друг с другом. Но борьба не отменяет сотрудничества – даже если одна из сторон одерживает верх, она не уничтожает противника до конца. На место свергнутых и убитых королей приходят другие, у поверженных сословий урезаются, но не отменяются вовсе их вольности, которые победители клянутся соблюдать. Тренд конца XV – первой половины XVI в. очевиден: мяч на стороне монархии, в большей части Европы идёт резкое возрастание власти суверенов и отступление сословий. Но определённый уровень прав и свобод сохраняется, действуют – пусть со сбоями – институты и законы, его гарантирующие. Развивается правовая мысль, акцентирующая идею, что «истинная» монархия – не тирания, не произвол, что монарх не должен посягать на частные права подданных, что тирану можно и должно сопротивляться. И это говорит о жизненности европейской общественной самоорганизации, исторически сложившейся в условиях феодализма.

Классик американской исторической социологии Баррингтон Мур указывает следующие элементы западного феодализма, которые отличали «его от других обществ в благоприятную для демократии сторону»: «постепенный рост иммунитета отдельных групп и персон от власти правителя», «концепция права на сопротивление несправедливой власти», «концепция договора как общего дела, свободно предпринимаемого свободными личностями, выведенная из феодальных отношений вассальной зависимости»¹⁵³. «[В Западной Европе] начала свободы, завещанные средними веками, уступая единодержавию, не заглохли совершенно. В некоторых странах они сохранялись непрерывно, в других послужили источником позднейшего возрождения», – отмечал веком раньше классик русской правовой науки Б.Н. Чичерин¹⁵⁴.

Американский историк-русист Нэнси Коллман, активно настаивающая на сходстве политико-правовых институтов России и Европы раннего Нового времени, тем не менее вынуждена признать и коренную разницу между ними: «Централизующимся государствам Европы приходилось иметь дело с устоявшимися социальными группами и основаниями для солидарности: аристократией, дворянством, гильдиями, сильными региональными обычаями – и вследствие этого действовать с определёнными ограничениями, чтобы отвечать местным интересам… Русские цари осуществили централизацию, пожалуй, даже более успешно, чем другие европейские правители, за счёт того, что им не противостояли укоренённые на местах группы, такие, как дворянские корпорации»¹⁵⁵.

Собственно сословий в европейском смысле слова – самоуправляющихся корпораций с набором прав и обязанностей – в России конца XV – начала XVI в. мы не видим. «…В начале XVI в. в России не существовало выработанных юридических норм, законов, которые бы закрепляли сословные права и привилегии разных групп знати»¹⁵⁶ (то же, естественно, касается и других социальных групп). В Московском государстве только одна политическая сила – великокняжеская власть, которой ничто не противостоит, которая ни перед кем не отчитывается, никому не клянётся хоть что-то соблюдать (даже при восшествии на престол, в отличие от большинства европейских монархов). Российский историк М.М. Кром, доказывающий, что Московское государство было одним из вариантов общеевропейской модели раннемодерного государства, видит в нём и «архаические черты», отмечая в первую очередь «самую выразительную, отличавшую Московию от соседей на западе», – «отсутствие институциональных ограничений монаршего произвола»¹⁵⁷. То же утверждает и крупнейший американский специалист по Московской Руси Ричард Хелли: «Россия выходит из Средневековья, не имея ни единого из существовавших к тому времени на Западе институциональных ограничений власти правительства»¹⁵⁸.

Так что «русская аномалия» для Европы была куда более удивительной, чем польская.

Глава 2
1547–1613 годы

Десятилетие реформ

16 января 1547 г. в Успенском соборе Кремля великий князь Иван Васильевич венчался на царство и стал первым официально провозглашённым русским царём. Московское самодержавие достигло вершины пирамиды властных статусов, известных в тогдашней России. Буквально через несколько месяцев произошло другое важное событие – разразился первый архетипический русский бунт. Во всяком случае, в источниках нет сведений, что нечто подобное случалось раньше.

Весной – летом страшные пожары уничтожили практически всю Москву, в огне сгорело 25 000 дворов и 250 церквей, погибло несколько тысяч человек. Народная молва обвинила в злонамеренных, сделанных с помощью чародейства поджогах родню государя по материнской линии – князей Глинских, фактически управлявших страной и вызывавших всеобщую ненависть своими злоупотреблениями. 26 июня разгневанные москвичи ворвались в Кремль и убили дядю царя – Юрия Васильевича Глинского, – а «людей княже Юрьевых бесчисленно побиша и живот [имущество] княжей розграбиша»; брат Юрия Михаил бежал из Москвы. Бунтовщики осмелились даже заявиться в подмосковную царскую резиденцию – село Воробьёво – с требованием выдать на расправу спрятавшихся там, по их мнению, князя Михаила и его мать, царскую бабку, княгиню Анну. Насилу удалось убедить мятежную толпу, что Глинских в Воробьёве нет, после чего посадские люди вернулись к своим пепелищам. В этом эпизоде уже видны характерные черты русского бунта: обвинение во всех бедах «плохих бояр» и апелляция к «хорошему царю». В ходе отечественной истории эти черты проявятся ещё не раз. Следует оговориться: «наивный монархизм» был в ту пору присущ народным восстаниям по всей Европе, однако очень скоро он начнёт там изживаться, в России же ему суждено законсервироваться вплоть до XXI столетия.

«Глас народа» был практически не слышен при отце и деде Ивана IV. Почему же он вдруг прозвучал столь громко и требовательно? Да, конечно, пожаров такого масштаба в Москве давно не случалось. Но дело не только в этом. Историки говорят о периоде 30—40-х гг. XVI в. как об эпохе политического кризиса¹⁵⁹, достигшего к 1547 г. своего пика. Причина кризиса – малолетство самодержца, неспособного полноценно править. При отсутствии в московской политической системе института регентства это привело к борьбе между различными придворными кликами, каждая из которых, одерживая верх, жестоко расправлялась с соперниками и могла совершенно свободно творить произвол в отношении бесправных низов – «грады и волости пусты учиниша наместницы и волостели», по формулировке официальной летописи. Реакцией на очевидную разбалансировку правительственной системы, сопровождавшуюся «катастрофическим падением авторитета боярской олигархии»¹⁶⁰, и стал «пожарный» бунт. Судя по всему, он был самой яркой, но далеко не единственной вспышкой низового протеста: «Тех градов и волостей мужичья многие коварства содеяша и убийства их [наместников и волостелей] людем».

Важно отметить, что в период так называемого «боярского правления» правящая знать никак формально не закрепила свои огромные фактические возможности. Оставшегося в восьмилетием возрасте сиротой Ивана вряд ли сложно было уморить и заменить своим, «боярским» великим князем. И уж тем более ничего не стоило добиться от мальчика-монарха подписать некий документ, ограничивающий его власть в пользу аристократии, дающий последней неотъемлемые сословные права, официально расширяющий полномочия Думы и т. д., – аналог английской Великой хартии или венгерской Золотой буллы. Но ничего этого сделано не было – видимо, московские бояре и в мыслях такого не держали. Устоявшийся при Иване III и Василии III порядок, очевидно, казался им естественным и безальтернативным. Если судить по боярским практикам, пределом мечтаний каждой отдельной группировки была вседозволенность за спиной формально неограниченного государя при полном отсутствии общекорпоративной солидарности. В этом видна не только политическая, но даже психологическая инфантильность русской знати, похоже, всерьёз не задумывавшейся над вопросом: а удастся ли сохранить удобный ей модус вивенди, когда великий князь «войдёт в возраст»? Менялась только тактика придворной борьбы: если до 1543 г., когда Иван самолично «опалился» на А.М. Шуйского и отдал приказ о его убийстве, боярские клики «сводили друг с другом счёты напрямую, игнорируя малолетнего великого князя, то теперь они стремились завоевать расположение юного государя и с его помощью расправиться со своими противниками»¹⁶¹. Инфантильность эта, разумеется, явилась плодом политического воспитания, полученного боярством при двух предыдущих самодержцах.

Что же до достигшего совершеннолетия в 1545 г. монарха, то он хотя и научился уже легко распоряжаться человеческими жизнями (напомним, по его повелению трое бояр были казнены не то что без суда – без исповеди), особой тяги к государственным делам явно не испытывал. По подсчётам М.М. Крома, в 1545 г. государь отсутствовал в столице три с половиной месяца, в следующем году – уже более семи месяцев, посвящая это время паломничествам и потехам. Тот же стиль жизни продолжался и после венчания на царство. Но потрясение июньского пожара и бунта, видимо, заставило первого русского царя не просто обратиться к своим прямым обязанностям, но и начать как-то исправлять ту тяжёлую ситуацию, в которой оказалось его государство. Настала эпоха так называемых «реформ Избранной рады».

Историки спорят, насколько это корректный термин, была ли вообще Избранная рада, а если была, то каким обладала статусом. Не будем втягиваться в эти вряд ли могущие завершиться однозначными ответами дискуссии, заметим только, что факт влияния на царя в конце 40-х – 50-х гг. ряда советников (митрополита Макария, священника Сильвестра и особенно окольничего Алексея Адашева) сомнению не подлежит, сам Грозный его признавал в своей переписке с Курбским. Несомненно и то, что политика Ивана IV указанного периода существенно отличалась от традиционной московской, а уж тем более от опричнины. Правительство не пошло избитым путём наведения порядка с помощью усиления репрессий. Напротив, была выбрана стратегия «консолидации правящей элиты»¹⁶², легально расширившая участие последней во власти, что должно было исключить олигархию какой-либо одной «партии». Состав Думы значительно увеличился: от 15 бояр и 3 окольничих в 1547 г. до 32 бояр и 9 окольничих к 1549/1550 г., причём за счёт боярских родов, ранее не допускавшихся во властные структуры: «…представители ранее враждовавших между собой боярских кланов вошли в состав главного органа государственного управления для проведения политики, которую есть основания считать плодом коллективных усилий всей правящей элиты Русского государства»¹⁶³. Монарху же отводилась роль скорее верховного арбитра, чем всемогущего автократа. В Судебнике 1550 г. появляется статья 98 – в соответствии с ней «которые будут дела новые, а в сем Судебнике не написаны, и как те дела с государева доклада и со всех бояр приговору вершатца, и те дела в сем Судебнике приписывати», т. е. новые законы должны быть обязательно одобрены Думой. Опять-таки среди историков нет согласия, является ли эта формула юридическим ограничением царской власти или принципом единогласного принятия решений. В любом случае перед нами – первая правовая фиксация политических полномочий московского боярства, т. е. установление некоторых рамок для пространства действия верховной власти. Местом принятия важных для страны решений становилась уже не монаршая опочивальня, где государь обсуждал их «сам – третей у постели», а наконец-то оформившийся политический институт – Дума, – в котором бояре обретали опыт отстаивания и согласования своих интересов, приближаясь к политическим практикам высших сословий подавляющего большинства европейских стран.

Эти перемены ощутимо подкреплялись ликвидацией репрессивного режима: прекратились казни, опальные получили амнистию. В официальном дискурсе утвердилась риторика покаяния, примирения, взаимодействия власти и общества. На совместном заседании Думы и Освящённого собора 27 февраля 1549 г., получившем в историографии название «собор примирения», царь, с одной стороны, потребовал, чтобы бояре «вперёд не чинили» подвластному им населению «обиды великия», с другой – пообещал, что если они это исполнят, то «опалы на вас ни на кого не положу». На Стоглавом соборе 1551 г. Иван IV обратился к архиереям с просьбой о наставлениях и советах: «Мене, сына своего, наказуйте и просвещайте на всяко благочестие… и мы вашего святительского совета и дела требуем и советовати с вами желаем». Помимо знати, к управлению страной на местном уровне были привлечены и другие слои населения. Дела о разбоях и грабежах в ряде городов и волостей перешли в руки выборных представителей уездного дворянства – губных старост. Причём функции последних имели тенденцию к расширению – так, в одном из постановлений Думы 1556 г. на них возлагалась обязанность «беречи накрепко, чтоб у них пустых мест и насилства християном от силных людей не было». На Севере, где поместное землевладение не имело распространения, суд и управление перешли в ведение земских старост, избираемых посадскими людьми (горожанами) и черносошными (лично свободными) крестьянами. Решения Стоглавого собора способствовали развитию самоуправления духовенства.

По мнению Б.Н. Флори, реформы 1550-х гг. объективно вели к формированию в России сословно-представительного строя: «Если до этого времени Русское государство было патримониальной (вотчинной) монархией, при которой государство рассматривалось как родовая собственность (вотчина) государя, а власть находилась в руках тех лиц, которым передавал её государь, то в 50-е годы XVI века был сделан важный шаг на пути к созданию в России сословного общества и сословной монархии. В таком обществе сословия представляли собой большие общности людей, не просто отличавшиеся друг от друга родом занятий и социальным положением, но обладавшие своей внутренней организацией и своими органами самоуправления. В их руки постепенно переходила значительная часть функций органов государственной власти на местах. Такими сословиями монархия уже не могла управлять так, как она управляла многочисленными социальными группами, на которые делилось общество до образования сословий. Она уже не могла им диктовать, а должна была с ними договариваться. Отсюда появление такого важного нового компонента политического строя, как собрания… на которых монарх должен был договариваться с выборными представителями сословий о решении различных вопросов. В 50-х годах XVI века были заложены определенные предпосылки для развития России по этому пути»¹⁶⁴.

Развитие совещательного начала в 1550-х гг. очевидно, но всё же это только тенденция – ничего подобного парламентам, штатам или сеймам в тогдашней России не возникло. Упомянутый выше «собор примирения», который многие историки считают первым земским собором, вряд ли можно назвать в строгом смысле слова заседанием сословно-представительного учреждения: там присутствовала только верхушка боярства и духовенства, никаких выборов «делегатов» не проводилось, «активной роли соборных представителей в выработке политической линии московского правительства ещё не заметно»¹⁶⁵. Точно так же к земским соборам невозможно отнести и чисто церковный Стоглавый собор. Государство в период «реформ Избранной рады» нисколько не ослабило своего стремления к контролю всего и вся, напротив, именно тогда сформировалась система центральных правительственных органов – приказов. Местное самоуправление находилось под довольно жёсткой государственной опекой. Более того, «по существу, подобная организация местного управления была более ответственной повинностью, чем льготой» – «даровой службой “государеву делу”»¹⁶⁶.

«Реформы Избранной рады» не только не поколебали служилый статус русского боярства и дворянства, но и усилили его. Именно в 50-е гг. окончательно установился порядок обязательной службы за владение не только поместьем, но и вотчиной. Судебник 1550 г. запрещал кому бы то ни было принимать на службу государевых детей боярских, за исключением отставленных от службы. Под Москвой была испомещена тысяча лучших служилых людей для постоянной службы в столице. Возникла относительно централизованная военная структура, состоявшая из Государева двора (в основе которого – упомянутая выше тысяча), служилых «городов» провинциального дворянства и стрелецких пехотных частей.

Английского путешественника Ричарда Ченслера, дважды посетившего Москву как раз в эту пору, поразили суровые условия службы русских помещиков: «Если… собственник состарится или несчастным образом получит увечье и лишится возможности нести службу великого князя, то другой дворянин, нуждающийся в средствах к жизни, но более годный к службе, идёт к великому князю с жалобой, говоря: у вашей милости есть слуга, неспособный нести службу вашего высочества, но имеющий большие средства; с другой стороны, у вашей милости есть много бедных и неимущих дворян, а мы, нуждающиеся, способны хорошо служить. Ваша милость пусть посмотрит на этого человека и заставит его помочь нуждающимся. Великий князь немедленно посылает расследовать об имении состарившегося. Если расследование подтвердит жалобу, то его призывают к великому князю и говорят ему: “Друг, у тебя много имения, а в государеву службу ты негоден; меньшая часть останется тебе, а большая часть твоего имения обеспечит других, более годных к службе”. После этого у него немедленно отбирают имение, кроме маленькой части на прожиток ему и его жене. Он даже не может пожаловаться на это, он ответит, что у него нет ничего своего, но всё его имение принадлежит Богу и государевой милости; он не может сказать, как простые люди в Англии, если у нас что-нибудь есть, что оно – “Бога и моё собственное”. Можно сказать, что русские люди находятся в великом страхе и повиновении и каждый должен добровольно отдать своё имение, которое он собирал по клочкам и нацарапывал всю жизнь, и отдавать его на произволение и распоряжение государя. О, если бы наши смелые бунтовщики были бы в таком же подчинении и знали бы свой долг к своим государям! Русские не могут говорить, как некоторые ленивцы в Англии: “Я найду королеве человека, который будет служить ей за меня”, или помогать друзьям оставаться дома, если конечное решение зависит от денег. Нет, нет, не так обстоит дело в этой стране; они униженно просят, чтоб им позволили служить великому князю, и кого князь чаще других посылает на войну, тот считает себя в наибольшей милости у государя; и всё же, как я сказал выше, князь не платит никому жалованья».

В годы реформ усилился государственный надзор над архиерейской администрацией. «Стоглавый собор постановил, что архиереи не могут однолично, без одобрения и согласия царя, назначать своих бояр, дворецких и дьяков, и что в случае неимения архиереем лиц, способных занять эти должности, царь назначает их из своих чиновников; точно так же, без согласия и воли царя, архиереи не имеют права и увольнять по своему усмотрению от занимаемых ими должностей назначенных царём чиновников. В силу этого постановления… светская власть окончательно присвоила себе право назначать и увольнять важнейших светских архиерейских чиновников, и не только чиновников простого епархиального архиерея, но и самого московского и всея Руси митрополита, а потом патриарха»¹⁶⁷.

Так что сомнительно, чтобы Московское царство, по крайней мере – в перспективе ближайших десятилетий, могло эволюционировать по польскому варианту, как предполагает Б.Н. Флоря¹⁶⁸. Коррекция системы происходила без слома её основ, в чём, видимо, боярство вовсе и не было заинтересовано. Трудно прогнозировать, появились бы в дальнейшем процессе этой коррекции новые, более радикальные тенденции. Слишком мало времени – всего лишь десятилетие 1549–1559 гг. – Иван IV следовал советам «реформаторов». Зато несомненно другое: стратегия «коллективного руководства», «консолидации элиты» себя полностью оправдала блестящими успехами как во внутренней, так и во внешней политике (присоединение Казани и Астрахани, удачное начало Ливонской войны). Срыв этой стратегии – одна из величайших трагедий русской истории.