Kitabı oku: «Язя», sayfa 4

Приподнялся Елисей, будто опомнился, за грудь ухватился, – на месте крест, выдохнул.

– Вроде взрослый ты, а в сказки веруешь, – засмеялась Руся. – Русалкой обзываешься.

Провела рукой своей по волосам его ласково, поднялась, в дом позвала. В избе голбешник хлопотал: с метлой бегал да пыль вздымал, уголь из печи выгребал да обед ставил. Принялась Руска песню петь. Пела так, что он заслушался, на лавку забрался, лапы в шерсть на пузе пристроил и глаза свои кошачьи прикрыл. Посмотрел на это Елисей, сам рядом сел. Пела русая, пела вкрадчиво о невиданном светом городе, красотой своей затмевающем всё, что есть на любой земле. Долго пела… О его жителях, об искусных работах ремесленников, о счастливых детках улыбчивых.

Появился в дверях юноша – голова седа, как у старого, с виду чахлый, лицо измождённое, да одежды на нём дорогущие. Две рубахи на нём: зарукавья, подол да грудь золотом вышиты. Прислонился к двери он, заслушался. Тут заметила Руся, куда Елисей глядит, петь перестала, повернулась.

– Что стоишь?

– Песню слушаю. Проявляю к тебе уважение.

– Принеси воды ему, – наказала русая. – Только сделай так, как сказала я и как хозяюшкой было велено.

Вышел Елисей из избы, поздоровался, притащил ведро воды. Поклонился гость, благодарствовал, присосался жадно. Долго пил. Елисей призадумался: уж не помер ли юноша, стоячи. Осушил ведро седой, вытер рот рукавом, опустил глаза.

– Знаю я, что не велено, но ещё бы мне хоть одно ведро.

Вспомнил Елисей, как когда-то пожадничал: не своей воды пожалел. Молча взял ведро пустое и под взгляды неодобрительные Руски ещё одно полное вынес. Выпил юноша, посмотрел на воина.

– За добро твоё благодарствую. Не забуду. Перед Яськой за тебя заступлюсь, – поклонился, ушёл к озеру.

Зашёл Елисей в избу, Руска там опять улыбается.

– Пожалел его?

– Пожалел.

– Так пойдём с тобой снова по воду.

Долго в кузнице трудились Третьяк с Лёхом: серпы да косы ковали. Кормились, купались да снова в кузню, в жар нестерпимый. Как последний гвоздь ушкуйник выковал, так остановил его кузнец. За труды и за помощь выдал кошель с золотом. В нём монеты новые, невиданные. Облачился ушкуйник в свою одежду и броню, вышел из кузницы. Видит он, как по двору коты чёрные, крупные, будто псы, с Яськой бегают. Она их в телегу запрягает да катается. Раскраснелся Третьяк, обезумел вновь, глядя, как коты к ней ласкаются. Гладит она их по головам, а те не мурлычут – порыкивают. Распрягла Яська котов, стоит и смотрит, как они в лес убегают, рукой вслед им машет.

– Точно, ведьма ты! – выхватил ушкуйник саблю.

– На дитя руку поднимешь, как в Костроме поднял? – услышал он голос.

Затрясся Третьяк, осмотрелся медленно. Повернулась и девонька.

– Что смотришь? – серьёзно спросила Яська. – Зарубить меня хочешь?

– Про Кострому ты откуда знаешь?

– Так я много городов знаю.

– Про детей в Костроме откуда знаешь? – прошипел Третьяк.

– Ничего не знаю, а что там?

– Ничего, видать, мне послышалось, – ответил ушкуйник, саблю убирая. – Что за сила нечистая из лесу вышла?

– Ой, не знаю я, – запричитала Яська. – Только очень они хорошенькие. Шёрстка мягкая, сами ласковые.

Не знал Третьяк, что ещё сказать.

– Что, закончили? Отплатил кузнец?

Кивнул ушкуйник.

– Так тогда нам здесь делать нечего. Надо Лёха звать да домой возвращаться.

Кликнули кузнеца, распрощались, взошли на плот да обратно отправились. В избе порядок, стол переставлен, на столе накрыто. Наелись ушкуйники, посидели, отдохнули да потом, за неимением бани, отправили их де́вицы мыться в печь, а сами ушли. На силу Третьяк протиснулся через устье узкое, глядь, а внутри горнило огромное – без труда с молодым разместились. Там в печи соломой застелено, кадка стоит, да два веника. Всё голбешник о них побеспокоился, приготовил.

– Как твой день прошёл? – Третьяк спросил.

– По воду ходили, да дружка их видел. Сам худой, одежда богатая, выпил два ведра воды да ушёл к озеру. У тебя как прошёл?

– Помогал мастеру в кузнице. Сам огромный, сильней ватамана⁷ нашего. Видел я на той стороне, где кузница, ещё одну де́вицу. Она Яське годится в матери. Сама статная и красавица, голос строгий, да грудь железная. Вспомнил я рассказы дедовы про поляни́ц⁸, да решил, что сказки это. Если и были они, то давно извелись.

– Так считаю я: коли были у нас раньше витязи, то, быть может, всё же остались, а тогда могут быть и поляницы. Ты почём можешь знать, что пропали все?

– Так в походе одном ведьма старая всё грозила, что управы нет на нас. Всё кричала, что извели витязей. Погубили их всех. Всех до единого.

– Смотрю на голбешника, вспоминаю худого да задумываться начинаю, что на свете не только сила нечистая есть, но и чудеса да существа добрые быть могут, нам не ведомые.

– За такие мысли только скомороху сошло бы.

– Ну и пусть.

– Может и есть в твоих словах доля правды, – вздохнул Третьяк. – Видел я, как коты огромные к хозяйке нашей ластились; запрягала она их в телегу да по двору каталась. Распрягла, погладила каждого да в лес обратно отпустила. Чёрные как смоль; я решил сперва, что черти это, да пригляделся – коты.

– Чудеса.

Шептались ушкуйники в печи да парились, обсуждая, что с ними за два дня произошло, думая, что им делать дальше. Вымылись, на улицу выскочили, водой облились. А одежда их уже сухая, да как новая. Голбешником броня начищена, сабля наточена. Вспомнил Третьяк про подарок его, задумался. Рассуждать снова принялся: стоит ли ножик брать, хоть и есть монета для выкупа. Присмотрелся ушкуйник к мохнатому и решился. Изъявил он готовность подарок его принять, извинился за недоверие. Разурчалось существо, разулыбалось, полезло к себе в чулан. Принёс голбешник что-то, в тряпочку чистую завёрнутое да верёвочкой перевязанное, положил перед Третьяком. Достал ушкуйник из кошеля монету побольше да перед дарителем положил. Так был рад голбешник, что монету взял да из лап её не выпускал. Вскоре де́вицы пришли. Посмотрела Яська на Елисея строго.

– Отчего ты два ведра выпить дал?

– Жалко стало мне его.

– Рассказала мне Руска, что сжалился. Не виню тебя. Да и Ко́ски сам за тебя слово молвил. Попросил не ругать. Заступился. Впредь не делай так.

Извинился Елисей, пообещал слушаться. Хоть и была хозяйка мала с виду, да разговор вела, будто зрелая.

Веселил их голбешник до самого вечера. Так и не выпустил из лап монетку обменную, а как стемнело, да спать собрались, на полати к ушкуйникам влез и между ними устроился. Снова чудился воинам жуткой бури стон, плеск ручья с шуршаньем стрекозовым. И приснился им сон, что, как встарь, они всей ватагой на лодке под парусом – да на Волге-Матушке; подвиги снились им ратные, да походы их снились кровавые, что добычей были богатые, да во славу Великого Новгорода; как торговлю вели серебром и пушниною; дом родной, люди близкие, да ватаман с побратимами. Неспокойно спали ушкуйники ночь вторую, всё время ворочались да вздыхали горестно.

Рано поутру разбудил их звон. За столом сидят Яська сонная, Руска грустная, а на лавке у стены – худой юноша. Монетку пальцами подбрасывает, а голбешник юркой кошкой носится, на лету её схватывает, да не всегда получается. Умылись ушкуйники водой родниковой, за стол сели. Всё гадал Третьяк, как смогла девонька, пока спали они с Елисеем, печь натопить, яств таких наготовить, пирог испечь, да их двоих не разбудить.

Было утром иным угощение, не то, что в дни предыдущие. Всё хвалили де́вицы воинов да приговаривали, что во граде любом цены бы им не было. После трапезы из избы вышли. Яська с худым к озеру пошла, Руска с Елисеем во двор вышла, а Третьяк с голбешником в доме остались.