Kitabı oku: «Пакс. Дорога домой»

Сара Пеннипакер

Yazı tipi:

Донне Брей, которая так нежно заботится о лисах.
С. П.

Sara Pennypacker

Pax

JOURNEY HOME

ILLUSTRATED BY JON KLASSEN

BALZER + BRAY

An Imprint of Harper Collins Publishers

This edition published by arrangement with Writers House LLC and Synopsis Literary Agency.

* * *

Общение лис – сложная система голосовых и мимических сигналов, запахов и поз. Набранные курсивом «диалоги» в главах от Пакса – попытка перевести этот выразительный лисий язык в слова.

1

Пакс бежал.

Он бежал всегда. Уже почти год как его бегу не мешала проволочная сетка загородки, а мышцы всё ещё помнили её стальной холодок.

Но этим утром он бежал не как всегда. Этим утром лис бежал, потому что под упругой лесной подстилкой, под клочьями снега в глубокой сосновой тени, под каймой льдинок в каждой луже он чуял весну. Новая жизнь взбегала по веткам, по коре, по извилистым ходам внутри земли – и как ещё мог он откликнуться на этот бег жизни? Только бежать.

Внезапно он встал. Кролики.

Игла теперь всё время была голодна.

Прижимая нос к земле, Пакс отыскал нору, покинутую совсем недавно. В норе лежали два мёртвых крольчонка, один окоченел много дней назад, из второго жизнь ушла только этой ночью.

Опять мёртвые детёныши, третий раз за три дня. Сперва была мышиная норка и в ней – трупики целого выводка полёвок. Но, когда Пакс, выбрав самое свежее тельце, принёс его домой, Игла брезгливо сморщила морду и отвернулась.

Потом ему встретилось бурундучье гнездо, но от мёртвого бурундучонка Игла тоже отказалась. Так что этих крольчат Пакс даже не стал трогать. И, вдруг сильно устав, свернул прямо к Заброшенной Ферме. Они перебрались туда вместе с Иглой и Мелким после того, как Мелкий потерял ногу.

Игла не встречала его, но Пакс знал, что она рядом. По её следу он добежал до старого сарая. Пока его не было, под крыльцом появилась нора – новое логово. Вокруг входа была разбросана свежая земля вперемешку с песком. Пакс пополз внутрь, на запах.

Игла свернулась клубком в самой глубине, ярко-рыжая её шубка была в песке. Она сонно приоткрыла один глаз и, едва взглянув, опять опустила голову на лапы.

Пакс не понял. Утренний воздух уже прогрелся, грозой не пахло. Зато внутри логова запах был странный: такой знакомый, будто его собственный, но не его. И не Иглы – хотя идёт от неё…

Он ткнулся носом в её шею: понюхай воздух. Новое?

Да, новое. Мы.

Пакс опять не понял.

Игла перекатилась на спину и выпятила круглый живот. Щенки. Скоро. Потом опять свернулась на чистом песке. Пакс лёг и сторожил её дыхание, пока она не уснула.

Пятясь, он выполз из норы, издал короткий тяв.

А потом побежал. На этот раз лис бежал потому, что если бы не бежал, то взорвался бы.

2

Сидя на корточках, Питер провёл рукой по корявой половице: подлый горбик тянулся из конца в конец. Вола сказала: доски и так ровные, можно сразу шкурить; но он хотел, чтобы полы, когда она их увидит, были идеальными, а не «и так ровными».

Он ещё закрутил винт, так чтобы лезвие почти не выступало над подошвой и стружка была тонкая, как бумага. Можно, конечно, снимать и побольше древесины за один раз, но, когда проходишь слой за слоем, по чуть-чуть, поверхность получается гораздо чище.

Из всех работ, которым Питер научился, пока строил эту хижину, больше всего ему нравилось строгать. Рубанок – это не какая-нибудь отвёртка; это настоящий инструмент, в него надо вкладывать всю силу своего тела. Инструмент для мужчины, не для мальчика.

Питер поставил рубанок на конец доски и, налегая всем весом и упираясь правой рукой в рожок, левой повёл нож вперёд – вдоль волокон столетней жёлтой сосны, прежде хранившейся в соседском сарае. Из-под лезвия поползла ровная стружка, пахну́ло свежей древесиной. Хорошо, что дерево всегда как будто готово начать жить сначала, и хорошо, что…

Внезапно рубанок ткнулся в сучок. Ладонь соскочила с рожка и проехала по доске.

Питер с размаху сел. Чёрт, содрал кожу в кровь. Когда уже он научится? В дереве бывают гадские сучки, которых не видно, они прячутся под поверхностью, но они есть – он что, не знал? Держа руку перед собой и глядя, как кровь стекает по запястью, он вдруг вспомнил слышанную где-то фразу: по́том и кровью. Эта хижина залита уже вёдрами его пота. Ну и вот, один маленький кровавый росчерк тоже не повредит. Питер притиснул ладонь с содранной кожей к половице, и алая кровь язычком пламени начала расползаться по древесным волокнам. Пятно было похоже на лисий хвост.

Он отдёрнул руку, будто обжёгшись о воспоминание. В прошлом году, возвращаясь к тому месту, где он бросил Пакса – где он вынужден был бросить Пакса, своего ручного лиса, – он нарочно ножом порезал себе ногу и кровью нарисовал на ней лиса в прыжке. Получилась клятва на крови: я вернусь за тобой.

Питер прижал рану к груди. Какая предательская штука, память. На поверхности ничего не видно, всё внутри, но стоит зазеваться – и она вонзится остриём прямо тебе в сердце.

Он уже научился защищаться от этого острия, придумал один способ. Каждый раз, совершая вот эту самую ошибку – позволяя себе вспоминать Пакса, – он себя за это наказывает. И он начнёт прямо сейчас, не откладывая.

Питер закрыл глаза. Представил день, когда он нашёл на обочине мёртвую лису. Мысленно проделал всё, что делал тогда, шаг за шагом: поднял её, окоченелую, перепачканную в грязи, и пошёл искать, где похоронить; на краю леса под старой каменной стенкой заметил песчаную россыпь, носком ботинка стал ковырять песок – рыть ямку.

Как и всегда на этом месте, в груди уже всё сжалось, но он заставил себя вспоминать дальше. Вот дыра в песке, это вход в лисью нору. Стало больно дышать, но он продолжил вспоминать: в норе три остывших те́льца и одно пока ещё тёплое.

Он протягивает руку и достаёт крохотное живое существо – дрожащего лисёнка. Когда он сунул его за пазуху, маленький лис заполнил собой пустоту в груди, о которой Питер даже не подозревал. И дальше начинается само наказание: сейчас он будет вспоминать не то, что он тогда сделал, а что должен был сделать.

«Ещё чуть-чуть, и он умер бы вместе с остальными, – сказал тогда отец. – Надо было просто помочь ему умереть безболезненно. Вот это было бы правильно».

«Поздно, – яростно крикнул Питер, прижимая лисёнка к себе. – Он остаётся у меня!»

Отец буркнул что-то сердитое. Но Питеру показалось, что в его глазах – может быть, впервые – мелькнуло уважение.

Теперь-то он знает, что отец был прав. Просто прекратить страдания, избавить Пакса от той боли, которую он, Питер, причинит им обоим пять лет спустя, – вот что он должен был сделать.

И он довёл своё наказание до конца. Не стал наклоняться, забирать лисёнка. Вместо этого он мысленно шагнул к стене, расшатал верхний тяжёлый большой камень и скинул его на песок – туда, где вход в нору. И ушёл не оглядываясь.

Так и надо. Уходи. Не оглядывайся.

И не было бы всей этой боли.

Питер повторил всё то же самое ещё дважды. Он где-то читал, что только с третьего раза мозг способен перепрограммироваться.

И наказание работало. Он уже думал о Паксе гораздо реже. А не видел бы постоянно этого енота у Волы на веранде – мог бы, наверное, и по нескольку дней не вспоминать, что когда-то и у него был питомец.

Питер поднялся с пола и убрал рубанок. Кровь из раны уже не текла, но строгать он какое-то время не будет. Иначе получится лазейка для воспоминаний, она ему сейчас совсем не нужна.

Он откинул кусок брезента, прикрывавшего корыто в углу. В корыте была смесь из глины, золы и сухого мха. Питер плеснул воды и перемешал всё до тестообразного состояния. Потом лопаткой отложил часть теста в ведро, шагнул к северной стене и начал заделывать щели между брёвнами.

Работая, он время от времени позволял себе любоваться своей хижиной. Он решил, что будет её строить, ещё в сентябре – когда пришёл домой после первого школьного дня, разложил книги на кухонном столе и понял: нет, так не получится. Для одной Волы этот дом идеален, но для двух человек он явно мал. Они поговорили и сошлись на том, что ему тоже нужно место для себя, нужно личное пространство, и тогда Вола помогла ему спроектировать этот небольшой бревенчатый домик на одну комнату, где можно будет спать и делать уроки. Футов десять на двенадцать – встанут только кровать, комод, стол и стул. А больше ничего и не надо: чем проще, тем лучше.

Он сам валил эти деревья, сам отпиливал брёвна нужной длины и делал в них вырезы для крепления. Стропила, балки – всё рубил сам, обшивал крышу дранкой, смолил – тоже сам. А на прошлой неделе он отыскал на свалке три старых окна и дверь – денег, которые дед отправлял ему каждый месяц, как раз хватило, чтобы их выкупить. Завтра после школы он начнёт их врезать.

Соседи только помогали ему поднимать брёвна, когда он собирал стены, зато всё остальное он делал в одиночку. Вола, конечно, подсказывала, что за чем, но не вмешивалась, даже пальцем не пошевелила. Таков был уговор: он хотел построить всё своими руками, от начала до конца, – и она уважала его решение. Вот это в ней нравилось Питеру.

И тут же, не успел он о ней подумать, Вола появилась на дорожке. Она неловко одёргивала юбку – похоже, ещё не привыкла, что в библиотечные дни ей приходится одеваться по-человечески.

Она шагнула на шлакоблок, который он уложил перед дверью специально для неё – вообще-то она прекрасно управлялась со своим протезом, но с высокими ступеньками всё же не очень ладила, – и постучала в бревенчатую стену. И это тоже Питеру нравилось: она уважает его пространство.

Он быстро раскинул брезент, прикрыв незаконченный пол, и махнул ей рукой: можно.

– Как прошло?

Вола улыбнулась.

– Эта пигалица, Уильямс, чуть не доконала меня своими вопросами. Зато с марионетками у неё отлично получается: она их чувствует. Биа шлёт тебе привет. Говорит, заказала для тебя ту новую книгу о деревьях. Надо же, я-то была уверена, что на свете не осталось ни одной книжки о деревьях, которую бы ты не прочёл. А ещё знаешь что? Видела на доске объявлений: отдают щенков в хорошие руки. Помесь лабрадора и спаниеля. И я подумала…

У Питера перехватило дыхание. Он отвернулся.

– Нет. – Пакс, опять обожгло воспоминание. Он взялся за лопатку. – Мне надо работать.

– …я подумала, когда ты переберёшься сюда, может, компания тебе и не помешает.

– Нет! – Питер сам удивился резкости своего тона.

Вола не настаивала.

– Ладно, значит, пока рановато. Я понимаю.

Питер сомневался, что она понимает. Да он и сам себя не понимал. Знал только одно: стоит представить, что у него опять может появиться питомец, – сразу становится трудно дышать.

Вола примирительно улыбнулась.

Питер кивнул и шлёпнул лопатку глиняного теста между двумя брёвнами. Теперь ему хотелось только, чтобы она ушла. Потому что он должен наказать себя за это воспоминание – немедленно, пока оно не успело пустить корни. Он с силой вмазывал глину в щель.

Улыбка Волы погасла.

– Я вчера тебе говорила: не запечатывай щели наглухо, не надо.

Питер прикусил щёку и набросил на стену ещё лопатку смеси.

– Это от холода.

– Так ты перекроешь себе воздух и свет.

Остриём лопатки он запихивал замазку глубже в щель.

– Люди гибнут без света и воздуха, мальчик, – сказала Вола уже тише.

– Я знаю, – не оборачиваясь, ответил он. – От холода они тоже гибнут.

3

Пакс кружил по ферме.

На прошлой неделе было уже тепло, но сегодня ночью опять подморозило – воздух почти искрился. Полная луна тянула лиса к себе. Однако притяжение Иглы было сильнее.

Когда в сумерках она шла в своё логово под крыльцом, её живот покачивался. Пакс слышал, как она вертелась в глубине, пытаясь устроиться, потом рыла, потом опять вертелась. Когда она задышала часто-часто, будто от натуги, он хотел сунуться в нору, но она зарычала. Сюда нельзя. Будь близко.

Поэтому он ходил и ходил кругами – охранял сарай и круглую лужайку перед крыльцом, которая уже щетинилась свежей зеленью. За несколько часов к его территории не приближался ни один нарушитель. Только сейчас впервые долетели подозрительные звуки, но он их сразу узнал.

Это была странная неловкая припрыжка Мелкого – брата Иглы, который, потеряв прошлой весной заднюю ногу, научился передвигаться на трёх. Причём сделался отличным охотником – видимо, зрение и слух стали острее, возмещая утраченную быстроту. Вот и теперь он выкатился из кустов с жирной перепёлкой в зубах, которую уложил на песок перед сараем.

Из-под крыльца донеслось непонятное шорканье.

Уши Мелкого встали торчком, он тут же нырнул в нору – Пакс не успел его предупредить. Послышалось сердитое шипение, и в следующую секунду Мелкий, поскуливая, уже вылетел назад. Он отполз в сторону и залёг на безопасном расстоянии, между корнями старого дуба.

Пакс потрусил к дубу вслед за Мелким и опустился рядом. Мелкий обвил нос хвостом и закрыл глаза, но Пакс бдел, не отводил взгляда от тёмного отверстия под крыльцом. Он не собирался туда соваться, пока Игла сама не позовёт, – ему уже приходилось испытывать на своей шкуре остроту её зубов, – однако сегодня ночью им владело неодолимое желание её защищать.

Когда небо на востоке начало светлеть, приплыл запах крови.

Пакс взвился, подлетел к крыльцу.

В утреннем прохладном воздухе висело горячее влажное облачко. В облачке была кровь, но она была не от раны и не от смерти. Эта кровь была от жизни – пульсирующей, новой. Пакс не мог больше ждать.

И он ринулся внутрь.

Игла вылизывала три тёмных гладких тельца, которые извивались и жались друг к дружке. Когда глаза привыкли, Пакс начал различать тонкие ножки, тянувшиеся из мехового клубка. Крохотные розовые лапки сжимались и разжимались, крохотные розовые носики тыкались во все стороны, крохотные розовые ушки трепетали от звуков новой жизни.

Игла мурлыкала. Наши. Хорошо.

Пакс лёг и обвился вокруг своей семьи. Три крохотных сердечка бились о его сердце. Хорошо. Наши.

4

– Я решил.

– Чего ты там решил? – буркнул дед, недовольно отрываясь от телевизора.

– Я забираю пепел.

Дед стрельнул глазами в сторону полки за железной печью. На полке стояла картонная коробка.

И четыре фотокарточки в рамках, они были на этой полке всегда, сколько Питер себя помнил. На первой – деду восемнадцать, он в военной форме, при полной экипировке, гордо стоит на крыльце дома, рядом прабабушка с прадедушкой, которых Питер никогда не видел. Вторая – свадебная: дед женится на бабушке, её Питер видел когда-то, но не запомнил. На третьей счастливые молодые родители склонились над младенцем, это отец Питера. И на последней – сам Питер: малыш с оттопыренными ушами и в костюмчике, по бокам мама и папа, дед чуть в стороне. Питеру всегда казалось, что эти четыре карточки стоят тут специально для того, чтобы он пытался вообразить невообразимое: в жизни его деда когда-то была семья.

Дед прищурился – видимо, взвешивал, у кого больше прав на коробку с прахом. Кому должно отойти то, что осталось от человека? Отцу погибшего? Или сыну? Питер распрямил плечи.

Дед развернулся к нему, откинулся в своём потёртом кресле, скрестив ноги в ботинках. Отключил звук – теперь ведущий телешоу нелепо размахивал руками в тишине.

– Ну и? Что ты собрался с ним делать?

– Высыпать на мамину могилу. Они должны быть рядом.

Питер смотрел деду прямо в глаза. Обычно он этого избегал – потому что невольно сжимался, видя в дедовых глазах своё отражение.

Но сейчас он выдержал и даже постарался добавить взгляду твёрдости – ради мамы. В последнее время он чувствовал себя странно виноватым перед ней: как будто она чего-то хочет от него, а он никак не поймёт, чего именно. Да, наверное, этого она и хочет: чтобы он привёз ей этот пепел.

Дед скривил губы, словно собираясь спорить. Потом покосился на подлокотник своего кресла, ногтем большого пальца отскрёб от обивки какую-то присохшую корочку. И Питер понял, что победил.

– Ладно, стало быть, так, – произнёс дед. – Когда едешь?

– Как только школа закончится. В этом году всех распускают пораньше, чтобы школьники, кто хочет, могли тоже записаться в Воины…

– Угу, слыхал я про этих уборщиков-чистильщиков. Воины Воды! Курам на смех. Будет всякий сброд шнырять по окрестностям, строить из себя солдат.

Питер так не думал. Они с Волой оба считали, что ровно это сейчас и нужно: направить всё, что есть у армии – систему подготовки, технику, людей, – на ликвидацию последствий войны. И школьников привлечь – тоже хорошая идея: пусть Юные Воины помогают взрослым очищать воду. Но он закусил губу. Сейчас главное – забрать эту коробку.

Тяжко вздохнув, дед поднялся и подошёл к полке. Но вместо того, чтобы взять коробку с прахом, он вытащил из-под неё коричневый конверт.

– Вот, пришло. Тянули-тянули резину, разродились наконец.

Питер разглядел на конверте армейскую эмблему.

– А. Так они установили… – он запнулся, сглотнул, – обстоятельства?

– Установили, установили… Хочешь знать?

Питер уже собирался кивнуть, но что-то в дедовом лице его остановило. Отец не пал смертью храбрых в бою, это они уж поняли. Иначе не было бы этих шести долгих месяцев загадочного молчания. Попал под миномётный обстрел противника, находясь в сотне миль от своей базы, – вот всё, что им тогда сообщили. Но из-за того, что окончательного заключения до сих пор не было, казалось даже, что всё это не совсем по-настоящему. И хорошо, думал Питер, пусть бы так и оставалось.

– Нет. Не хочу.

– Да? А не помешало бы. Зарубил бы себе на носу, что отец твой погиб по глупости. – Дед подошёл и со злостью сунул конверт прямо Питеру в лицо. – На, смотри. Авось хоть тебя это чему-нибудь научит.

Питер оттолкнул конверт.

– Мой отец погиб на войне. Всё.

Он уже сказал это всем в школе. Он уже даже привык это говорить. На войне люди гибли всегда. А подробности никому не нужны.

– Дело твоё, не хочешь – не читай. Но я тебе скажу кое-что, а ты мотай на ус: не заводи себе всяких там дружков-корешков!

– Я и не собираюсь.

– И не иди ни у кого на поводу, понял?

– Понял. – Питер шагнул к полке и взял коробку. Она была тяжелее, чем он думал, но всё равно лёгкая. Слишком лёгкая, чтобы вместить всё, что осталось от взрослого человека. Он сунул коробку под мышку и, прижимая её к себе, направился к двери.

– Мне пора обратно к Воле. Скоро стемнеет.

– Обожди.

Питер замер. Может, дед тоже хочет поехать – чтобы они вместе развеяли прах? Питер не против. С тех пор как он живёт у Волы, дед при каждой встрече смотрит на него так, будто вот-вот сплюнет. Может, в поездке у них получилось бы что-то исправить, узнать друг друга лучше. Если дед скажет, что поедет с ним, – хорошо, пускай.

Но дед сказал другое. Он подошёл и сунул что-то Питеру в рюкзак.

– И это забери.

Конверт, не глядя понял Питер. Ладно, можно потом его выбросить, неважно. Он нажал дверную ручку. Но дед ещё не договорил.

– Так что вот. Не поддавайся ни на чьи уловки. Будь всегда начеку.

– Да. – Питер толкнул дверь, и его обожгло морозным воздухом. – Я всегда начеку.

5

Пакс вспрыгнул на большой валун у тропинки перед сараем и разжал пасть. Добытая мышь упала на камень. После ночной охоты лис устал, солнце пригревало, но отдыхать сейчас было некогда.

Его семья выбралась на утреннюю прогулку.

В тёплые дни Игла начала выносить щенков на песчаный пятачок перед норой. Конечно, это совсем рядом, полпрыжка – и в укрытии. Но Пакс знал, как неслышно пикируют ястребы и как внезапно выскакивают койоты. А отсюда, с этого своего наблюдательного поста, он заметит любую опасность – хоть с поля, хоть с неба.

Этим утром все запахи, витающие в весеннем воздухе, были дружеские и рассказывали о том, как потихоньку, мало-помалу возвращается на Заброшенную Ферму жизнь: жимолость ползёт на крышу сарая, клевер пробивается из-под земли, тесня тропинку с обеих сторон, ласточки и бурундуки гнездятся в амбаре.

Старая ферма оказалась хорошим домом. Широкая Долина, из которой они сюда перебрались, тоже была хороша. Но в долину пришли люди, больные войной, принесли огонь и разрушение. Эта Заброшенная Ферма и другие заброшенные фермы кругом – лучше: здесь нет людей. Совсем.

Пакс следил за детёнышами. Двигались они очень странно: натыкались друг на дружку, могли вдруг повалиться набок, а могли ни с того ни с сего подпрыгнуть на месте; но его к ним тянуло.

Он уже научился различать даже на расстоянии, кто из них кто.

Самый крупный, самец, переваливается, как медвежонок. Он храбро обходит дозором всю игровую площадку по кругу, потом так же храбро возвращается к матери.

Самый маленький, тоже самец, – осторожный и пугливый. От любого звука или промелька тени бросается под крыльцо.

А третья, самка, – сто́ит матери вынести её из логова, тут же убредает с песочной площадки на лужайку с молодой травой. Пушинка пушинкой, а идёт решительно – хвост кверху, уши нацелены вперёд.

Сейчас Пакс проследил, как она выбралась из-под братьев, приникших к сосцам Иглы. Поморгала на солнце, понюхала воздух во всех направлениях, словно выбирая, за каким запахом идти, и двинулась по тропинке.

Игла поднялась, ухватила дочь за шкирку и вернула на песочную площадку. Опять легла. И тут же – два серых комочка снова присосались к материнскому брюху, а третий, точнее третья, побрела обратно на тропинку.

Игла встала, откатив сыновей, и забрала дочь.

И в третий раз Пакс наблюдал за тем, как маленькая бродяжка выкарабкалась из меховой кучи и направилась по тропинке прочь от крыльца. На этот раз Игла не стала вставать. Она глянула на Пакса, и он понял.

Он спрыгнул со своего валуна, растянулся вдоль тропы и уже держал лапу наготове, чтобы подгрести к себе беглянку, когда она будет проходить мимо.

Два или три раза она останавливалась, изучала всё, что попадалось на пути – попались червяк, жёлудь и чьё-то оброненное пёрышко, – но спустя секунду поднимала нос от земли и неровными шажками продвигалась дальше по тропинке.

Дойдя до места, где поджидал Пакс, она остановилась, вскинула голову и мгновение смотрела на отца. Затем вскарабкалась по его передней лапе и нырнула в белый меховой воротник на груди.

Пакс перекатился на спину, чтобы она не упала, и тогда она опрокинулась прямо туда, где у него сердце, – словно отыскать это место было целью всей её жизни, – разметав четыре лапки и хвост во все стороны. И тут же уснула.

Пакс не двигался.

Такая серая пушинка на его груди, почти невесомая, но он лежал под ней распластанный, прижатый к земле, как будто его придавило тем большим валуном.

Он сделает для неё всё – всё, что ей будет нужно.