Kitabı oku: «Воспоминания», sayfa 26

Таким образом в результате оказалось, что почти одна Российская Империя была подвергнута максимальной пошлине.

Легко себе представить, что если, положим, какая-нибудь страна, например Германия, взыскивает, скажем, с пуда хлеба 30 коп. (с каждого пуда хлеба в зерне, откуда бы этот хлеб ни шел), то это составит, конечно, некоторый урон для всякой страны, ввозящей туда свои продукты, а в том числе и для России. Но коль скоро такая пошлина взыскивается со всех стран, откуда бы этот хлеб ни шел, одинаково, то этот урон не столь еще чувствителен. Если мы, скажем, со всех стран взыскивается 15 коп. с пуда хлеба в зерне, а с русского – 30 коп., то такая мера несравненно тяжелее; она является более тяжелой, чем если бы со всего хлеба – всех стран – взыскивалось не 30 коп. с пуда, а, скажем, 60 коп. или и р. Это было бы легче, нежели с русского взыскивается одна пошлина (максимальная), а с хлеба остальных стран – другая пошлина. Очевидно, такая мера – крайне резкая и боевая.

Еще при Вышнеградском мы начали вести торговые переговоры, но эти переговоры все не ладились. Вели мы их, с одной стороны, через наше посольство в Берлине, а с другой стороны, вели их здесь, в Петербурге, через германское посольство.

Но переговоры эти велись довольно безжизненно и не энергично.

Когда мне, по вступлении моем в должность министра финансов, пришлось взять в руки ведение переговоров с Германией о торговом договоре, то состав посольств был следующий.

Берлинское посольство в Петербурге не играло в этом деле никакой роли. Послом был генерал Вердер, человек, к которому был очень расположен наш Император, но который вообще не мог играть никакой политической роли.

Нашим послом в Берлине был граф Павел Шувалов, генерал-адъютант, хороший военный, отличившийся в последней турецкой войне 70-х годов. Очень светский, образованный человек и весьма хитрый, но хитрый в хорошем смысле этого слова. Он имел русский характер, а хитрость поляка, так как мать его была полька. Граф Шувалов был выдающимся послом, и его в Берлине, как старый Император Вильгельм, так и молодой Император Вильгельм, весьма любили и ценили.

Граф Шувалов очень желал, чтобы состоялся торговый договор с Германией и чтобы при этом не произошло никаких столкновений. В этом смысле он делал все возможное. Относительно того, какими жертвами будет достигнуть этот договор, он особенно в это не входить, да, вероятно, это не особенно и понимал, так как вопросы экономические и общегосударственные были от него довольно далеки.

Для переговоров с Германией по поводу торгового договора в помощь нашему посольству был посылаем Василий Иванович Тимирязев, который был впоследствии министром торговли и промышленности, а ныне он состоит членом Государственного Совета от промышленности и торговли.

Василий Иванович Тимирязев дело, конечно, знал, так как он был вице-директором департамента торговли и мануфактур, и, конечно, мог вести переговоры, но только постольку, поскольку это соответствовало его характеру и уму, а как по характеру, так и по уму, он не способен был судить о предметах с надлежащей точки зрения. С другой стороны, Тимирязев всячески старался и стремился к тому, чтобы как-нибудь это дело уладить, чтобы этот договор состоялся, а именно вследствие этого немцы были крайне неуступчивы и желали достигнуть как можно более выгодного для них договора, не делая нам никаких соответствующих уступок.

Как я уже говорил ранее, они провели через рейхстаг таможенный тариф, по которому имелись двоякие ставки: ставки минимальные и ставки максимальные. Минимальные ставки были применены к большинству иностранных держав, к конкурентам России, а России было поставлено нечто вроде ультиматума: или примите наши условия, тогда мы вам дадим те же самые минимальные ставки, которые мы даем другим странам, или же мы будем брать с вас максимальные ставки, причем надо иметь в виду, что минимальные ставки, хотя он и назывались «минимальными», были весьма существенны, а максимальные ставки были просто невозможны.

При таком положении вещей, я сразу понял, что при подобных условиях вести переговоры с пользою для нас будет невозможно. Поэтому я решил поступить твердо и резко и просил Государя дать мне разрешение провести через Государственный Совет два тарифа: существующий тариф признать за минимальный, а в другом тарифе, повышенном – повысить большинство ставок по предметам обрабатывающей промышленности, которые к нам ввозятся в Россию, на несколько десятков процентов, т. е. стать на такую точку зрения, на какой стоить Германия.

Германия нам говорит: сделайте нам в вашем таможенном тарифе целый ряд самых существенных и больших уступок, тогда и мы к Вам применим минимальный тариф. А раз мы проведем этот (русский) тариф, то мы поставим в свою очередь вопрос так: дайте нам минимальный тариф и тогда мы будем применять к вам наш существующий таможенный тариф, который был недавно введен Вышнеградским, а в противном случае, если вы (т. е. Германия) не примените к нам минимальный тариф, то мы к вам применим новый максимальный тариф, повышенный против прежнего на несколько десятков процентов соответственно товарам, по различным товарам – различно.

Государь Император согласился на мое предложение и уполномочил меня сделать представление в Государственный Совет.

Как только я сделал представление в Государственный Совет – сейчас же об этом, конечно, узнали все и всполошились.

С одной стороны, восставал против этого министр иностранных дел Гирс, который видел в этом моем шаге нечто необычайное, потому что сделал я это без сношения и разрешения со стороны его, т. е. со стороны министра иностранных дел.

С другой стороны всполошились в Берлин, и граф Шувалов написал по этому предмету донесение, в котором он отнесся ко мне критически и предупреждал Петербург, что от предпринятого мною шага могут произойти различные дипломатические серьезные осложнения.

Но Император Александр III отнесся к этому так, как это соответствовало его твердому, прямому и верному характеру, а именно: он не обратил внимания на претензии Гирса, а что касается графа Шувалова, то он приказал ему дать знать, что он находит мои действия и вообще мое направление совершенно правильными и мне в этом деле вполне доверяет.

В Государственном Совете, при проведении этого промышленного (двойного тарифа), я тоже встретил большие возражения. Боялись: как бы применение этого тарифа не повлекло за собою дипломатических, а затем, пожалуй, и военных осложнений.

Но я, тем не менее, настаивал на этой мере и провел в Государственном Совете этот повышенный тариф, причем я заявил в Государственном Совете, что если применю этот тариф, то сделаю это только в самой крайности; что я надеюсь, что немцы поймут, что невозможно вести переговоры на тех основаниях, на которых они вели их ранее. Если же они нам сделают соответствующие уступки, которые должны заключаться в том, чтобы применять к нам минимальный тариф, и вообще сделать нам различные льготы, то и мы при этих условиях согласимся не применять повышенный тариф; но с другой стороны, конечно, нельзя никоим образом допускать существенных понижений из существующего тарифа.

Когда этот двойной тариф был утвержден Государем, я сделал соответствующее предложение Германии. В Германии вероятно полагали, что я не приведу в исполнение эту меру, проведенную мною через Государственный Совет, а потому продолжали настаивать на своем.

Тогда, видя их такое направление, я прекратил переговоры с Германией и в отношении всех германских товаров применил повышенный тариф, что их совершенно озадачило.

В ответ на это они свой максимальный тариф на сельскохозяйственные продукты, который они держали по отношению нас, взяли да еще повысили. Тогда я сию же минуту свои повышенные ставки, с утверждения Государя, еще значительно повысил.

Таким образом началась самая усиленная, беспощадная таможенная война.

Я отлично понимал, что мы в состоянии гораздо легче выдержать этот бескровный бой, нежели немцы, потому что вообще в экономическом отношении мы гораздо более в состоянии снести, гораздо более выносливы, нежели немцы, так как всякая нация, менее развитая экономически и, кроме того, всякий экономический быт менее развитой при таможенной войне, конечно, менее ощущает потери и стеснения, нежели нация с развитой промышленностью и с развитыми экономическими оборотами.

Как раз во время этой резкой таможенной войны, когда почти все наши экономические отношения с Германией прекратились, помню, летом был какой-то царский день, чуть ли не тезоименитство Императрицы Марии Феодоровны, 22 июля. В Петергофе был царский выход; все сановники, министры, фрейлины, вообще вся свита и Великие Князья – все съехались в Петергофский большой дворец, где была обедня, потом молебен и выход.

Когда я вошел в залу, то все от меня сторонились, как от чумы; всюду шли толки о том, что вот я, с одной стороны благодаря своему неудержимому характеру, а с другой стороны молодости и легкомыслию втянул Россию чуть ли не в войну с Германией, что началось это с таможенной войны, а так как Германия не уступит, то все это несомненно окончится войной с Германией, а затем и общеевропейской войной, и я буду, если уже и не есть – виновник этого бедствия.

Я помню, что единственно, кто поддержал меня тогда, от меня не сторонился, это был военный министр Петр Семенович Ванновский. Из министров Ванновский был чуть ли не единственный, который стоял на том, что необходимо проявить ту твердость и ту решительность, которые были проявлены мною, и что иначе мы будем находиться под постоянным гнетом немцев.

Конечно, в это время Императора Александра III хотели всячески запугать и унизить меня в его глазах. Но для каждого, знавшего характер Императора Александра III, было вполне ясно, что попытки эти останутся бесплодны, да так оно в действительности и оказалось.

Император в этой таможенной войне ни в чем мне не препятствовал, а напротив, меня и все мои действия, совершенно поддерживал.

Сперва Германия заявила, что она прерывает с нами переговоры и пока мы не уничтожим репрессивные меры, принятая нами по отношению к германской промышленности, она ни в какие дальнейшие переговоры вступать с нами не будет. Но вскоре же после этого Германия уступила и сама пошла на продолжение переговоров.

Когда я увидел, что переговоры идут успешно, то отменил меру применения максимальных тарифов к германской промышленности, а они, в свою очередь, применили к нам их обыкновенный, т. е. минимальный тариф и в конце концов переговоры эти пришли к благополучному результату.

Велись эти переговоры в Берлине.

Канцлером германской империи был в это время уже не Бисмарк, а его заместитель Каприви, а статс-секретарем по иностранным делам был Маршал, который впоследствии, с уходом Каприви, был назначен послом на Восток – в Константинополь – где находится и до сих пор.

С нашей стороны вели переговоры: Тимирязев и другие чиновники моего министерства. Но вообще никакие решения не были принимаемы без моего указания и разрешения и согласно моей инструкции.

Таким образом Тимирязев и остальные чиновники являлись только исполнителями.

Когда германское правительство уступило, то, нужно отдать справедливость графу Шувалову, он сознался, что был неправ, когда уверял и стращал Государя, что таможенная война приведет к дипломатическому разрыву, что был прав я, когда утверждал и был уверен, что наоборот, если мы покажем зубы, то Германия сразу смирится и начнет вести переговоры совсем в другом тоне.

Граф Шувалов признал, что был прав я, и с тех пор мы с ним были всегда в большой дружбе, все то время, когда он был послом в Германии, в Берлине, и после того, когда он занимал пост генерал-губернатора Варшавы. Затем, с графом Шуваловым сделался удар; он был назначен членом Государственного Совета и только два года тому назад умер.

Как я уже говорил, это был первый торговый договор, заключенный между Россией и Германией. Договор этот между двумя великими соседними державами обнимал все торгово-экономические и политические интересы постольку, поскольку это касается торгово-экономических отношений.

В рейхстаге встречались затруднения; полагали, что будут затруднения в утверждении этого договора, так как находили, что этот договор не выгоден для Германии.

Но и должен сказать, что в течение всего времени переговоров германский император, молодой Вильгельм вел себя чрезвычайно корректно, в том смысле, что он, видимо, не желал разрыва с Россией и, так как почувствовал, что я не уступлю, а Государь мне доверяет и меня поддерживает, то он начал вести крайне примирительную политику, и, надо отдать ему справедливость – в отношении германских сфер и в отношении рейхстага – он влиял на них примирительно.

Таким образом, в конце концов состоялся первый торговый договор между Россией и Германией, причем немцам пришлось сделать значительный уступки.

Нельзя сказать, чтобы торговый договор этот не был обоюдно выгоден; нельзя сказать, чтобы Германия сделала большие уступки, нежели мы; договор вышел в отношении обеих держав довольной справедливый. Но для Германии договор этот представлял собою полное разочарование, так как она никогда не думала встретить с нашей стороны такой отпор и никогда не полагала, что ей придется сделать все те уступки, которые она сделала, а затем согласиться только с теми уступками, которые мы, с своей стороны, сочли возможным ей сделать. Она думала, что получить торговый договор значительно более выгодный для себя, и с этой точки зрения первый торговый договор представлял для Германии громадное разочарование. Когда этот договор вошел в силу, то Каприви вскоре после этого был сделан графом и получил отставку.

Конечно, не этот договор послужил причиною его отставки. Вообще Каприви не соответствовал характеру Вильгельма, с одной стороны, вследствие крайней политической корректности и спокойствия, а с другой стороны, вследствие своего либерализма – но несомненно Император Вильгельм воспользовался этим случаем для того, чтобы дать некоторое удовлетворение общественному мнению Германии, или вернее, не Германии, а прусскому юнкерству: что вот, хотя и прошел торговый договор, не соответствующий вожделениям прусского юнкерства, но за то, за неудачное ведение этих переговоров Каприви поплатился, и это являлось некоторым удовлетворением юнкерства.

Вместо Каприви был назначен князь Гогенлоэ.

Я помню, Император очень меня благодарил за ведение этого дела и за успешное его окончание.

Мне было бы тогда очень легко заговорить с Государем о каком-нибудь отличии для меня по поводу этого дела, тем более, что даже сам Император начал со мною по этому поводу разговор и ожидал, что я ему скажу, чего бы я желал. Но я от этого уклонился и сказал Государю, что единственно чего бы я просил, это чтобы дана была награда не мне, а Императору Вильгельму.

Перед этим был у меня германский посол и, между прочим, мне очень ясно намекнул, что как бы Императору Вильгельму было приятно получить форму русского адмирала. Очевидно намекал он мне об этом для того, чтобы я ему это устроил.

Я и сказал:

– Вот, Ваше Величество, было бы очень хорошо, если Вы позволите мне высказать мое мнение относительно наград, чтобы Императору Вильгельму была дана форма русского адмирала, так как мне известно, что Император Вильгельм очень этого желает.

Государь на это с добродушной насмешкой улыбнулся, как бы желая сказать: да, это совершенно соответствует его характеру, потому что, насколько Император Александр III был чужд всякого декоративного самолюбия, настолько у Императора Вильгельма эта черта характера болезненно развита. Вильгельм больше всего любит всевозможные формы, ордена и отличия.

Император Александр III, добродушно улыбнувшись мне, ответил:

– Я Ваше желание исполню и при первом же соответствующем случае я дам Императору Вильгельму форму русского адмирала, так как я признаю, что в данном случае он, действительно, вел себя чрезвычайно корректно, и я в первый раз увидел, что, действительно, он искренне желает не вполне с нами разойтись.

Но Император Александр III вскоре после этого умер, и ему так и не пришлось дать Вильгельму форму русского адмирала.

Когда вступил на престол Император Николай II, я об этом моем разговор и обещании Александра III рассказал ему.

Император Николай II выслушал меня, улыбнулся, но ничего мне не ответил.

Впоследствии, через несколько лет он все-таки, очевидно, припомнил это, а может быть было какое-нибудь другое напоминание – но во всяком случае, Император Николай II дал через несколько лет Императору Вильгельму форму русского адмирала. (Впрочем, это было еще до японской войны, когда форма русского адмирала имела больший престиж, нежели после этой несчастной войны).

Такой мой дебют на мировой сцене очень всех в Европе удивил.

Через некоторое время после этого приехал в Петербург известный германский писатель публицист Гарден. Приехал он в Петербург для того, чтобы познакомиться со мною; я его принял, и он говорил со мною о том, что находится в близких отношениях к Бисмарку, или, вернее говоря, – Бисмарк к нему очень благосклонен.

Действительно, было известно, что Гарден часто бывал у Бисмарка, когда тот уже оставил пост канцлера; Гарден иногда передавал в журналах и газетах некоторые мысли Бисмарка.

Так что Гарден приехал повидать меня и познакомиться со мною по совету Бисмарка, причем он мне передавал, что Бисмарк сказал, чтобы он непременно поехал в Петербург, повидал меня, познакомился со мною, так как, сказал Бисмарк, «в последние десятилетия, я в первый раз встретил человека, который имеет силу характера и волю, и знание, чего он хочет». В данном случае Бисмарк признал, что я одержал полную победу над германской дипломатией. Затем, передавал мне Гарден, Бисмарк сказал: «Вы увидите, этот человек сделает громадную государственную карьеру».

Познакомившись и беседуя с Гарденом, я, между прочим, сказал ему: когда вы придете в Германию и увидите Бисмарка, скажите ему, что мне было очень лестно слышать такой его отзыв, такое его мнение обо мне, а в особенности его предсказания относительно моей будущности.

Мне лично Бисмарка никогда не пришлось встретить, но гр. Шувалов, а также граф Муравьев, тогдашний советник посольства в Берлине, который у нас впоследствии был министром иностранных дел, говорили мне, что Бисмарк постоянно мною интересовался и, когда видел русских, то постоянно говорил с ними обо мне.

Этот торговый договор с Германией послужил затем основанием для всех наших последующих торговых договоров с различными государствами. Все эти договоры были заключены мною, когда я был министром финансов, но основным пунктом для нас был торговый договор России с Германией, точно также как для Германии основным торговым договором был торговый договор 1894 года между Россией и Германией.

Этот торгово-экономический, но вместе с тем и политический акт, имел чрезвычайное значение.

Через десять лет мне пришлось вторично вести переговоры с Германией о новом торговом договоре после того, как торговый договор 1894 года потерял свою силу, ибо он был заключен на 10 лет лишь с правом возобновления.

Но договор этот не был возобновлен, потому что Германия снова пожелала изменить тарифы и сделать эти изменения в направлении для нас неблагоприятном.

Мне опять пришлось вести переговоры, о чем я буду иметь случай, вероятно, рассказывать впоследствии, но переговоры эти мне пришлось вести в гораздо худшей обстановке, во время японской войны, когда японская война достаточно ясно очертилась в смысле происходящих от нее для нас крайне неблагоприятных последствий, в то время, когда наша западная граница, можно сказать, была совсем оголена.

Конечно, Германия чувствовала это наше положение, а соответственно этому и действовала. Она заключила новый торговый договор на таких условиях, которых бы она прежде никогда не могла достичь; Германия никогда бы не достигла подобного нового торгового договора, если бы не те обстоятельства, в которых мы в то время находились, при обстоятельствах крайне плачевных, печальных вследствие безумной японской войны.

Как только я вступил в управление министерством финансов, Государь как-то раз в разговоре сказал мне, что кроме Сибирской ж. д., которую он мне, так сказать, поручил исполнить, и относительно которой я ему дал обещание, что приложу все усилия, чтобы осуществить его мысль о соединении России с Владивостоком, он желал бы поручить мне еще исполнение одного дела, находящегося, как он выразился, у него на сердце, а именно питейного дела. Император Александр III говорил, что его крайне мучает и смущает то, что русский народ так пропивается, и что необходимо принять какие-нибудь решительные меры против этого пьянства.

Как известно, еще в конце царствования Императора Александра II вопрос этот возбуждался; но принимались все меры паллиативные, так как в то время признавали существовавшую акцизную систему питей такой системой, которая не может подлежать никакому изменению, так как считали, что эта система наилучшая система из всех систем, существовавших раньше по этому предмету. А как известно, раньше существовала только система откупная, так что европейская практика знала в широких размерах только две системы: откупную и акцизную.

Акцизная система, как известно, основана на том, что предоставляется большая или меньшая свобода в производстве спирта и водки, тем более в их продаже; государство же только наблюдает за питейным делом постольку, поскольку это необходимо для правильного и равномерного взимания акциза, т. е. косвенного налога на спирт. Конечно, в пределах акцизной системы может быть большая или меньшая свобода производства и свобода продажи.

Поэтому в последние годы царствования Императора Александра II собиралось много различных съездов, имевших целью предложить такие меры, которые бы при акцизной системе, в известной степени, стесняли продажу питей. Но эти две вещи: акцизная система и стеснение торговли и производства – вещи довольно несовместимые или по крайней мере, на практике трудно исполнимые, а потому все эти меры ни к чему и не приводили.

Император Александр III сердцем желал помочь в этом отношении русскому народу. После долгих разговоров, он пришел к заключению, что паллиативными мерами сделать ничего нельзя, а потому он решил ввести питейную монополию, т. е. провести меру по своему объему и по своей новизне совершенно необычайную, чрезвычайно новую, не существовавшую, неизвестную в практике западных стран и вообще всего мира.

Основная мысль питейной монополии заключается в том, что никто не может продавать вино, иначе как государство, и производство вина должно быть ограничено теми размерами, в каких сие вино покупает государство, а, следовательно, и удовлетворять тем условиям, какие государство ставит, как покупщик.

Кто подал эту мысль Императору Александру III – мне неизвестно.

Говорят, будто мысль эту подал известный публицист Катков (основатель Катковского лицея).

Действительно, в те времена в «Московских Ведомостях» появлялись передовые статьи редактора этой газеты – Каткова, которые пропагандировали мысль о питейной монополии.

Но внушил ли Императору Александру III эту мысль Катков, как это многие говорят, – я не знаю.

Наоборот, я склонен думать, что мысль эта принадлежала самому Императору Александру III, так как она совершенно соответствует характеру Его ума. У Императора быль удивительно простой ум; он не признавал никаких осложнений (впрочем, может быть, некоторых и не понимал), но все, что не являлось ясным, определенным, твердым, с его точки зрения бесспорным – он не признавал. Все что выходило из его ума, из его души – было просто, ясно и чисто. Можно, конечно, говорить, что это есть свойство детской души; что и для детей все представляется ясно, просто и чисто, и все, что не ясно и не просто – им недоступно. Может быть, это и так, но тем не менее я должен сказать, что для такого Государя, каким был Император Александр III, который обладал большим умом сердца – это качество Его едва ли не составляло всю силу царской личности; в этом заключалась Его сила, которая всех приводила в некоторое смущение, и эта же сила заставляла тех лиц, которые к Императору Александру III приближались, Ему поклоняться.

Так вот Император Александр III как-то раз мне сетовал на то, что Он эту мысль уже высказывал бывшему своему министру финансов Н.Х. Бунге, но Н.Х. Бунге, как правоверный финансист (а, как выразился Император, как ученый или финансист-теоретик), прямо признавал эту мысль почти неисполнимой и не могущей привести ни к каким результатами. Привести же ее в исполнение, по мнению Бунге, было, если не невозможно, то во всяком случае чрезвычайно трудно.

Таким образом, при Бунге в этом отношении ничего не было достигнуто, как впрочем, разве только то, что ушел директор департамента неокладных сборов – Грот, создатель акцизной системы. При Гроте, как при создателе акцизной системы, конечно, было нельзя повести речь об уничтожении этой системы и введении винной монополии. Грот был заменен Алекс. Сергеевичем Ермоловым, прекрасным человеком, но в политическом отношении «божьей коровкой».

Но тем не менее, хотя Грота сменил Ермолов, но все же при Н.X. Бунге мысль о питейной монополии – не привилась.

Когда вступил на пост министра финансов Вышнеградский, то, как мне это говорил Император Александр III, он обращался с этим вопросом и к Вышнеградскому и говорил, что он желал бы ввести питейную монополию. Но Вышнеградский, изучавший немножко этот предмет, дал Императору, если не вполне отрицательный, то во всяком случае весьма уклончивый ответ.

Государь сказал мне, что очень просит эту Его мысль воспринять и привести ее в исполнение; сказал, что Он очень рассчитывает на мою молодость, на мой характер и на мою личную к Нему преданность.

Итак, Император Александр III как бы взял с меня слово, что я приведу Его мысль в исполнение.

Когда я вступил на пост министра финансов, моим товарищем был назначен вместо Тернера, А.С. Ермолов, а директором департамента неокладных сборов – Марков, это был человек решительный, но вполне поддающейся моей личности, слепо мне повиновавшийся и исполнявший все мои желания.

Итак, я решил провести мысль Императора Александра III. Еще при нем, во время Его царствования мне удалось провести основания питейной монополии.

Основания эти заключались в том, что вся торговля переходила исключительно в руки государства.

Ректификация, т. е. приготовление спирта в том виде, в каком он должен был идти в желудок потребителя, делалась также государством; самое же производство спирта в первичном виде оставалось за частными заводчиками. Но заводчики могли произвести только столько спирта, сколько им было заказано, и только это количество могли продавать государству.

Конечно, я встретил громадные затруднения в Государственном Совете.

В то время среди членов Государственного Совета был Грот, человек очень авторитетный в питейном деле, который явился рьяным моим противником.

Но кроме того, мысль о питейной монополии была так необычайна и так нова, что вообще внушала всем седовласым членам Государственного Совета некоторый страх; с одной стороны, потому, что она не укладывалась в рамки правоверной финансовой науки и не соответствовала европейской действительности, а с другой стороны, страх возбуждался и тем, что на меня смотрели, как на молодого человека, который все что-то ломает, все создает что-то новое и боялись моих молодых увлечений.

Конечно, члены Государственного Совета ошибались только в том смысле, что хотя я и был в то время сравнительно молод, мне было 42–43 года, но они забывали, вообще, упустили из виду то обстоятельство, что раньше, чем я сделался министром, с 21 года я работал в больших промышленных и экономических частных делах, а поэтому, за прожитые мною 20 лет, я имел гораздо больше практического опыта, практической сметки и практических знаний нежели те, которыми обладало громадное большинство членов Государственного Совета, которые всю свою мудрость и все свои знания почерпали или из книг, или из петербургских салонов, так что, с этой точки зрения, я был гораздо более зрел, опытен и старее их.

Как я уже сказал, при жизни Императора Александра III я имел счастье провести все основы питейной монополии. Она при нем только начала вводиться, а затем ввелась в следующее царствование.

Я уже имел случай говорить, что молодой Император Николай II в первые годы своего царствования во всем мне вполне доверял, и у меня не было в этом отношении никаких затруднений со стороны Его Величества, вероятно потому, что он почитал заветы своего отца.

Может быть, о питейной монополии мне придется еще говорить, когда я буду рассказывать о царствовании Императора Николая II.

Должен только сказать, что главное затруднение при введении питейной монополии встретилось тогда, когда мне пришлось ввести ее в Петербурге. Все поднялось на ноги. Насели на прекрасного, благородного Великого Князя Владимира Александровича.

Говорили, что, если я введу питейную монополию в Петербурге, то явится чуть ли не восстание. Влияние это на Великого Князя было оказано теми лицами, которые были заинтересованы в питейных доходах.

Этот благородный Великий Князь, очень мало еще тогда меня знавший, вместо того, чтобы поговорить со мною, так воздействовал на Императора Николая II, что Император Николай II за несколько дней до введения питейной монополии, вдруг усомнился, боясь, что не будет ли каких-нибудь затруднений и смут по случаю введения монополии.

Мне пришлось объяснить это Его Величеству только в нескольких словах.

Из дальнейших моих рассказов (которые последуют в будущем году) тот, кто будет иметь случай через несколько лет читать их, узнает, что я не встречал никаких затруднений со стороны Императора Николая II во всем, касающемся непосредственно ведомства финансов.

Должен же был я покинуть этот пост после 10½ летнего управления не по вопросу финансовому, а по вопросу политическому – потому, что я никак не мог согласиться с тем, чтобы относительно Японии вести ту политику, которая привела нас к войне, а потому предпочел, лучше поставить себя в такое отношение к Императору, чтобы уйти с этого поста, нежели покривить душой.

Когда я вступил на пост министра, то Император Александр III в числе прочих своих желаний, высказал мне свое заветное желание – расширить и твердо установить церковное воспитание народа, т. е. развить сеть церковноприходских училищ; иначе говоря, дать возможность священству или же лицам под их руководством и наблюдением – учить грамоте и первоначальным школьным сведениям.