Kitabı oku: «Тем, кто падает»

Я разрушенье произвел руками…

Своими (да, вот этими!) руками

я разрушенье произвел. Что было

сотворено – разворотил. Устами,

которыми произносил названья

всего, всего, всего – как будто данью

опутывал и отпускал – уныло

лгал, не ведая ещё, что натворил.

Всё сжалось там, внутри. Так липко, мерзко

катились капли по хребту, и холод,

пробравшись, под кожей лез теперь ползком.

Что делать мне? Что делать мне? Что делать?

Дрожит, боится, пропадает тело,

а Голос-без-дыханья слово молвит.

Круг огненный, и шелест легких крыл…

Куда идти теперь? Искать где крова?

Вокруг сухая почва лишь, да камни –

ни кустика нигде. Земля сурово

закована кошмарами ночными.

Плачь, сердце, плачь! Вот этими, своими,

я разрушенье произвел руками…

* * *

Где же царство твоё, если ты царь?

И одежда скромна, и жилье убого,

Да и свиты из одного лица

Не бывает (лицо это смотрит строго

В отраженье). Кто же тогда сказал,

Что владеешь ты царством, а значит – царь?

Может это роль из чужой игры,

Но куда же попрятались те, другие?

Где послы издалёка, где дары,

Что они тебе везли, дорогие?

Не блестит постылый блеск мишуры…

Вряд ли ты актёр из чужой игры.

Кто ты? Странник в этом краю земном

Или гость желанный в мирах незримых?

Добыватель слов, тайнозритель снов,

Целующий уголь в клещах серафима…

Говори, что тебе открылось, но –

Ты чужой в жестоком краю земном.

* *

*

быть может море метит всех печалью

и одиночество сидит занозой

но как нам годы вынести пустые

не скрашенные к женщине любовью,

ни радостью чудес ни жаждой славы?

уходит жизни время так же быстро

как настает день новый после ночи

и колется кувшин веревка рвется

и колесо вали́тся над колодцем…

мы в прошлом исчезаем словно слезы

упавшие теряются в дожде

* * *

А.Г.

Черно-белый фильм, а в нем: туман,

грязь и снег… Из грязи и тумана

кто-то смотрит, смотрит необманно:

«Погляди и ты, мил-друг, на нас…»

Лента целлулоида, игра,

только отчего актерства нету?

Может, персонаж за кадром где-то

был, а в герои вышел задний план?!

Или оттого, что не актер

важен здесь, а человек в обличьи

этого актера – преобычный

человек… Что ж, может быть и так.

Разве важно, если время жмет,

дышит прямо нам в лицо с экрана?

Разве важно, если сердце станет

из-за этой правды вдруг болеть?

Жизнь опять – до мелочей – создать!

Как ван Рейн, из полутьмы и света

рисовать: ожившие портреты

тех людей, и вещи, и пейзаж…

Только почему потом тоска?

Может, время было так жестоко

или бессердечно кинооко,

или правда режет нам сердца?

он отвергает чудеса

взгляд опустив, вопрос мой принимая,

он отвечает: «Нет-нет-нет, я верю…

Ну, не в Него, конечно – это дико,

и старомодно. Разве в наше время

на эти пустяки ещё есть время?

(За тавтологию я извиняюсь.)

В наш просвещенный век предпочитаю

надеяться на логику и разум,

чем доверять легендам этим древним.

Но, что-то есть, бесспорно… Впрочем, нами

Как всем, пожалуй, управляет случай.»

– А как же чудеса? Ведь их повсюду

Господь с избытком преподносит людям…

И он ответил мне, не дрогнув бровью:

«С чем не знаком, о том не стану спорить.

Когда со мной произойдет – поверю

монахам и пророчествам старинным,

попам, их книгам путанным и темным,

а до тех пор я верю только в случай,

да в то ещё, что есть над нами что-то…»

На том наш разговор и прекратился.

Прошло два месяца, а, может, больше…

Мы встретились опять, но я «нахально»

уже не лез с вопросами о вере –

был сдержан, и вообще немногословен.

Он рассказал о том, что лишь неделю

назад, у самых ног его, свалился

фонарный столб, не навредив никак.

«Когда б ты только видел…» – говорил он.

И я ему: Не чудо разве это?

«Нет-нет, лишь случай, – продолжал упрямец –

лишь случай… разве чудеса такие?

Я чудо непременно распознал бы!»

Ещё немного мы поговорили,

и разошлись, но провожая взглядом

его, я думал: «Если столб фонарный

в цель угодил бы, вот тогда, быть может,

ты согласился с тем, что чудо было?

Зато другие, обсуждая это

событие, и языком поцокав,

решат, неспешно шествуя за гробом:

какой нелепый и ужасный случай…»