Kitabı oku: «S.T. Since Tempore», sayfa 10
Сашка, смущаясь и, видать по всему, волнуясь, начал доставать из пакета куклу. Его руки тряслись, а кукла запуталась в бумаге, в которую была завёрнута. Но вот гомункулус развёрнут, одет на руку…
– Здравствуй Соня! Я твоя будущая лучшая подружка!.. Что-то ты какая-то кислая! А ты знаешь, что грусть заразная вещь, если один начинает грустить, то и другому становится очень грустно. Всё вокруг становится серым и угрюмым. Тускнеют солнце и звёзды, блёкнут краски и исчезают запахи, всё становится однообразно-скучным и противным… А знаешь, это очень легко лечится… Вот смотри! Надуй и выпяти вперёд нижнюю губку, нахмурь брови и опусти кончики глаз. Ба! Да тебе этого и делать не надо! Вот так и выглядит хмурый и скучный человек… А вот давай растянем губы в улыбке и не бойся показать зубы миру, пусть думает, что ты его не боишься. Широко раскрой глаза и поморгай ими! Чувствуешь, как грусть сама куда-то уходит… Улыбка – самое главное лекарство на свете!
Соня, широко раскрыв рот, заворожённо смотрела на эту клоунаду. Весь мир сузился для неё до размеров этой яркой, необычной игрушки, которая жила собственной жизнью на руке Сашка. Сегодня был самый счастливый день в её жизни. Кто-то услышал её неоформившиеся мечты и подарил ей настоящий подарок. Фил довольно посматривал на них обоих. На Сашку, светившегося от счастья и устроившего настоящий спектакль, на Соню, в радостном упоении смотревшую на куклу и периодически нежно трогавшую её, словно боясь, что она исчезнет. Через пару минут и входа в палату толпились другие дети. Худые, лысыми головами от курсов химиотерапии, но радостные и счастливые, ведь счастье – разовая вещь, первый луч солнца, открытые после сна глаза, прикосновение любимого человека, оно неуловимо-быстротечно, высшая иллюзия чувств, когда ты понял, что счастлив оно сразу исчезает, становится твоей историей, самым тёплым воспоминанием, единственно важным, тем что с тобою было…
Они ещё долго были у Сони. Сашка объяснял, как её одевать на руку, за какие крючочки тянуть и всё такое. За всей этой суетой, напряжённое ожидание завтрашней операции ослабло, и вскоре довольная Соня уснула на руках матери. Говорят, когда ребёнок спит, смолкают даже звуки канонады, чувствуя свою неуместность. Сашок и Филя потихоньку стали собираться. Договорились встретиться завтра. Самый тяжёлый день, день операции твоего ребёнка. Соня стала их общим ребёнком. Дорогим и любимым…
Филя плохо помнил сам день операции… Возле палаты Сони собралась небольшая группа поддержки. Был Сашка, дедушка с бабушкой, ещё несколько знакомых. Подошли несколько ребят из соседних палат. Филя помнил их глаза. Это взрослые глаза хроники о концлагерях времён войны. Голые черепа и серьёзные большие глаза. Вся грусть и невыплаканные слёзы этого мира. Даже когда они улыбались, их глаза оставались грустными. Это были дети, подведённые Богом к краю и моментально повзрослевшие и понимающие всё. Их проводы были немногословны, но они были переполнены искренностью. Эти молчаливые объятия бросали взрослых в дрожь, если можно, что то сказать молча, то это был тот самый диалог… Мед. сестра категорически не разрешала Соне взять куклу с собой. Нельзя и всё. Операционная. Филя понимал это, но душа противилась. Сонины слёзы лились ручьём. Она судорожно всхлипывала и худенькие плечи ходили ходуном под рубашкой. Пришедший представительный анестезиолог быстро въехал в ситуацию и, улыбнувшись, сказал Соне, что они куклу обязательно возьмут с собой, но она полежит у него на подоконнике и Соня сможет смотреть на неё. Консенсус был достигнут и все сразу успокоились. Двери в лифт закрылись и все остались в неловком молчании, трепетании душ и сердец и том самом тоскливом ожидании, где надежда на лучшее борется с нетерпением застывшего времени, опасаясь услышать худшее и до конца не веря, что такое вообще возможно.
Ожидание – страшное наказание, томление духа и эквилибристические пассажи на натянутых нервах, пролог возможного счастья или наоборот несчастья, подброшенная судьбою вверх и застывшая монета, медленно падающая на застывшую в ожидании ладонь… А иногда причудливая судьба ставит монету на ребро, давая возможность проститься, этакий кредит времени, последняя возможность посмотреть друг другу в глаза взявшись за руки, последнее прости и до скорой встречи…
Прошло три часа… Как порою мучительно больно может течь время, разрывая нервы текущими по каплям минутами, в эти мгновения невозможно думать ни о чём, щемящая пустота ожидания, балансирующая на грани надежды и веры в чудо, робкая уверенность, что всё обязательно будет хорошо и никак иначе… Двери лифта отворились и в коридор вывалился вспотевший доктор. Его распахнутый халат, из-под которого виднелась стиранная зелёная униформа в разводах пота и съехавший на бок примятый колпак, говорили, что операционной бригаде досталось по полной программе. В его руки как-то неестественно и нелепо сжимали куклу… Он растерянно и как-то непонимающе оглядел всех, словно проснувшийся рано утром человек, медленно приходящий в себя и с трудом впихивающий своё сознание в окружающую реальность. Все, дружно вскочившие при открытии дверей лифта, молчали, боясь услышать самое страшное. Иногда тишина страшнее всяких слов и причитаний, агония надежды и веры в чудо, страшный приговор, от которого пытается убежать израненное сознание… Но доктор, вдруг как-то робко улыбнулся, прокашлялся и оглядывая их всех сказал:
– Всё обошлось!.. – и с гордостью, по-детски, выпалил, – Мы смогли, сделали!.. И снова засмущался, лепеча какие-то глупости и неловко отбиваясь от объятий Сониной мамы… Фил вдруг почувствовал, как ослабели его ноги, и он обессиленно сел на потёртый диван позади себя, а по щекам предательски текли слёзы… Слава Богу! Слава Богу!.. А доктор, уже улыбаясь объяснял, что Соня пока спит после наркоза и до операции она попросила его отнести куклу маме. Чтобы она положила её спать, ведь Соня не сможет, она будет занята на операции…
Соня прожила ещё три года. Все три года Фил был рядом, они виделись почти каждый месяц, словно Господь возвращал его к девочке из странствий. Он видел, как таял на глазах этот мотылёк, как в её глазах поселилась недетская и мудрость, и приятие своего креста, недоступное и для многих взрослых. В последний раз он навестил её в той же больнице, она обхватила своими тоненькими руками его большую ладонь и долго не отпускала. Его просто потрясло её молчаливое мужество. Серьёзно глядя на него, она прошептала: – Маму жалко… А ещё, когда я умру, ты приходи ко мне на могилку, как сейчас, чтобы мне было не очень одиноко… А потом мы все обязательно встретимся… Ведь у Бога все живы…
Есть что-то неестественно жестокое в смерти детей. Это словно оборванный полёт, прервавшийся в самом начале, огонь, способный растопить самые ожесточённые сердца, вечная непрекращающаяся и незаглушаемая ничем боль, навсегда остающаяся с нами… Дети это наше лучшее, наше всё, наша надежда и будущее, без них мы никто…
Фил часто приходил на Сонину могилку. Молчаливый мраморный белый ангел был всегда прекрасен, и среди золота и багрянца осени, и в изумруде травы лета, и на переливающемся искорками пушистом снегу. Лицо ангела было неуловимо похоже на Сонино, как будто он на минутку затих, чтобы послушать твои слова, мост между тобою и вечностью, отчаянием и надеждой, верой, что главная встреча ещё впереди…
Фил всегда странно чувствовал себя у этой могилки, словно он такой же маленький ребёнок, пришедший на встречу со своим другом… Как часто мы пытаемся везде успеть и в итоге теряем самое главное. В каждом из нас, взрослых, существует этот ребёнок, о котором мы в постоянной суете забываем, и он потерянный и забытый нами мечется не понимая, что же ему делать… Мы не осознаём, что это и есть самое чистое и лучшее в нас, то светлое, что заложено в нас небесами, что оправдывает само наше существование на этой земле… Пожалуй, главное в жизни попытаться не потеряться и найти контакт с этим внутренним ребёнком, так порою зависящим от нас самих…
Глава 13, в которой Иван с Маней продолжают дискутировать, как поступить Ивану, а уважаемый читатель заочно знакомится с лучшим другом Мани микроцефалом Шлитци.
Прогулки с собакой, женой, детьми или знакомыми в парке входят в необходимый суповой набор жизни современного горожанина, и кто скажет, что это не так, может без всяких душевных колебаний плюнуть в автора. Тянет горожанина к природе, чтобы не думали о нём пейзане. Правда, не все доходят до неё родимой. Для иного, поедание шашлыка с перемещением пьяной морды в траву и орошение мочой берёзки или рябины – уже символ единения с природой. А вот для интеллигентного горожанина это совсем иное: это шарканье по дорожкам парка с обсуждением насущных жизненных проблем. Говорят, очень помогает – оксигенация головного мозга и неторопливость делают своё дело, следствием чего являются благообразно-умиротворённые лица на выходе из парков. А чего не радоваться? Проблемы решены, пошатнувшаяся физическая форма поддержана, единение с природой совершилось…. Так-то!..
Вот и Маня с Иваном неторопливо шли по петляющей асфальтовой дорожке Терлецкого парка. Редкие прохожие шарахались от говорящего Ивана, Маню они не видели, так что их разговору никто не мешал…
– Ты понимаешь, Маня, – говорил Иван, – в предлагаемом вами варианте счастливого будущего не будет ещё одного составляющего моего теперешнего бытия.
– Чего именно? – саркастически усмехнулся Маня. – Семейных ссор?
– Нет, Маня… Друзей… Понимаешь – дру-зей… – по слогам произнёс Иван.
– Друзей… – Маня задумался. – Да, это, пожалуй, действительно важно… очень важно… Дружба вообще нечто иррациональное и необъяснимое … Друзья знают о тебе всё, ну, почти всё и всё равно любят тебя. Любят тебя какой ты есть на самом деле, а не такого каким тебя видят ежедневно другие. Их девиз – видеть и прощать, прощать понимая и принимать забывая. Они наше самое правдивое зеркало. Если ты считаешь друга дураком, то вряд ли ты сам намного умнее его. Дружба – удивительный союз, предполагающий отсутствие вранья и наличие полного доверия, что так несвойственно людям. Это состояние идущее вразрез с их инстинктами и всем опытом их жизни, но это то, в чём они очень нуждаются, без чего не могут существовать, что заставляет их чувствовать свою нужность, часто заменяя семью и многое другое…
Вот у меня есть друг. Это Шлитци. Он… – Маня задумался… А ведь действительно, как сказать, почему Шлитци стал ему другом. Как объяснить Ване кто он, что это за существо, так изменившее отношение Мани к жизни, возникшее в его жизни по маниным меркам так недавно, но ставшее столь близким и родным… Шлитци…
Шлитци не был нужен на этом свете совершенно никому… С самого его рождения казалось, что все люди отмахиваются от него, как от назойливой мухи. Само появление Шлитци на свет было ужасным грехом. Его мать и отец были родными братом и сестрой. Семья жила в маленькой захолустной квартире пригорода Бронкса, в голоде и нищете, и появлению лишнего нахлебника никто не обрадовался. К тому же сразу начавшиеся пересуды соседей и знакомых сразу сделали обстановку в семье невыносимой. И было отчего… Шлитци был уродом. Генетика удивительное божество – оно может с лёгкостью забрать лучшее от двух индивидуумов и создать существо на две головы лучше своих весьма посредственных родителей, но в случае близкородственных связей, оно с бдительностью цербера стоит на охране нравственности, постепенно вырождая эти линии и, с завидной регулярностью, производя на свет уродцев. Шлитци родился с микроцефалией. Крохотная головка, практически не имевшая черепа, с глазами на выкате и большими ушами жутковато смотрела на этот негостеприимный мир, заставляя невольных любопытствующих вздрагивать и отводить взгляды при виде этого младенца.
За 8 лет жизни у своих родителей Шлитци научился ходить, произносить несколько простых фраз и замечательно прятаться, стараясь не попадаться лишний раз на глаза отцу, который возненавидел Шлитци сразу после его рождения и постоянно бранил и бил его, доставалось и матери, если она заступалась за него. Всё самое хорошее и доброе в воспоминаниях Шлитци было связано с его матерью. Словно утешая это недоразумение природы, высшие силы дали ему то, чего порою не хватает безупречно сложенным здоровым людям – любовь матери. Самую бескорыстную и преданную любовь Шлитци узнал именно от неё.
Хромая от природы, она была слаба и очень застенчива. Часто уходила с ребёнком на озеро и там часами разговаривала, нежно обняв своего уродца. Шлитци внимательно слушал её, замирая от удовольствия, и, хотя хорошо разговаривать так и не стал, но способность понимать большую часть того, что ему говорили, развил довольно быстро. Она научила его чувствовать людей, он безошибочно различал добрых людей и быстро прятался от тех, кто мог причинить ему неприятности.
Однако, и это маленькое счастье Шлитци было не долгим. В 8 лет матери не стало… Она простудилась на одной из их совместных прогулок, развилась пневмония и через неделю она умерла. Всю болезнь Шлитци сидел у её кровати, прячась за спинку, когда кто-нибудь подходил к ней. Осознание того, что её не стало, пришло, когда её рука разжалась и перестала сжимать его крохотную ладошку. Уродец долго пытался её разбудить, что-то шепча и толкая ручками её за плечо. Наконец, что замкнуло в его голове и комнатушку пронзил детский крик, полный боли и отчаяния. Прибежавшие родственники во главе с отцом с трудом оттащили Шлитци от матери, разбив при этом ему нос…
После смерти матери жизнь словно остановилась. Шлитци прятался по квартире, отказываясь от еды, отец беспробудно пил и ругался. Через месяц к ним пришёл какой-то здоровенный господин в чёрном костюме с тростью. Они о чём-то долго говорили с отцом. Потом отец вытащил упирающегося Шлитци к этому господину, раздел его и господин с интересом долго рассматривал Шлитци. Видя скованность Шлитци, он вытащил из кармана игрушку и ухмыльнувшись, сунул ему в руки.
На следующий день Шлитци с отцом приехали в какую-то контору, где отец и этот господин подписали какие-то бумаги, и господин передал отцу деньги. Шлитци навсегда запомнил, как отец, пряча глаза, погладил Шлитци по крохотной головке, вздрогнул и подтолкнул его к господину:
– Ну, пока! Иди к этому дяде…
За отцом давно захлопнулась дверь, а Шлитци всё никак не мог понять, почему его забыли и что ему делать дальше … Наконец, господин в чёрном закончил просматривать какие-то бумаги, встал из-за стола, достал из кармана брюк конфету и, сунув её Шлитци, произнёс:
– Добро пожаловать в цирк, мой мальчик!
Так Шлитци был продан собственным отцом в уличный цирк…
Впрочем, людям свойственно ошибаться…Как это ни странно, но тогда, когда нам кажется, что всё – жизнь закончилась, нежданно-негаданно Высшие силы меняют свой гнев на милость, видимо решив, что этот урок уже усвоен нами, и всё меняется в лучшую сторону, лишний раз подтверждая основную заповедь бесчисленных адептов ордена фаталистов «Что Бог не делает, то к лучшему»…
Это почти невозможное, но Шлитци нашёл в этом бродячем цирке свою новую семью. Цирк в те времена был незатейлив и прост, как сама жизнь и его зрители. Что всегда привлекало людей – чудо и страх. Цирк давал жаждущим всё это. Фокусники стары, как мир, каждый из нас ежедневно обманывается всеми, кому не лень, но только в цирке всё происходит без последствий и только здесь наша вера в чудеса не подвергается никакому искушению, только здесь мы властны над чудом, заплатил – смотри, только здесь наивная детская вера в возможность чуда находит благодарного зрителя с упоением широко открывающего в изумлении оба глаза и рот и радостно смеющегося над своею доверчивою глупостью. Ну, а разве не чудо все эти диковинные животные – слоны и крохотные пони, разноцветные попугаи и львы…
Ещё один столп цирка страх… Мы замираем, когда акробат на головокружительной высоте выполняет свои пируэты, рискуя ежесекундно упасть вниз, и только тонкая нить троса отделяет его от смерти. А летящие в артиста ножи, когда одно неверное движение может окончить его земной путь…
Уродство для обывателя привлекательно почти также, как и красота. Но если представление в виде раздавленного под колёсами фиакра человека несколько неприлично, хотя и собирает не один десяток зевак, то зрелище цирка уродов в те времена было абсолютно естественным и востребованным, собирая толпы желающих посмотреть на это и, соответственно, давая неплохие сборы. Что это, гаденькая радость, что Господь Бог не создал тебя таким, как этот несчастный, или услада нездорового интереса, сродни тому, что просыпается при виде трупа? Но факт остаётся фактом – уродцы были востребованы…
Шлитци быстро влился в эту необычную разношёрстную семью. Кроме него, у хозяина были ещё другие уродцы, поэтому после нескольких недель нахождения в труппе к нему быстро привыкли. Он перестал быть диковинкой, страшившей окружающих и вызывавшей отрицательные эмоции. Он стал своим. Вокруг было столько нового и интересного. Унылая повседневная жизнь расцвела калейдоскопом немыслимых красок, разных людей и животных, новых друзей. Загнанный судьбою за спинку маминой кровати, Шлитци начал оттаивать в этом новом для себя мире. Маленькому уродцу нравилось стоять за кулисами и часами смотреть, как мелькают шары в руках жонглёра, как задумчивые пони аккуратно переставляют ноги, спеша по кругу друг за дружкой, как потные силачи жонглировали огромными железными гирями, и как забавно хлопал ушами огромный гигант слон Даффи.
У Шлитци было два замечательных свойства – он обладал врождённой добротой ко всему на свете и практически не разговаривал. Нам очень нравится, когда нас любят, вне зависимости от того, заслуживаем мы этого или нет. И мы совсем не умеем слушать. Слушать других. Мы слышим только себя и, временами, свой внутренний голос, оправдывающий нас за те мелкие гадости, которые мы по доброте душевной постоянно совершаем. Наверное, поэтому так ценятся слушатели, люди, которые могут хотя бы пять минут не прерывая, выслушать все наши охи и стенания на несправедливость жизни, на бесплодность нашей героической борьбы с окружающим и удивительную красоту нашего внутреннего мира. В лице Шлитци любой мог найти благодарного слушателя. Во-первых, он сразу любил вас, и не за что-то конкретно, а за то, что вы остановились, и стали разговаривать с ним, никому и никогда не нужным Шлитци. Он смотрел восторженно-внимательными глазами, как двигаются их губы, тонко чувствуя все нюансы настроения говорящих, часто крохотной рукой держа говорящего за руку, слегка наклонив при этом свою непропроциональную голову на бок.
Жизнь в цирке стала для Шлитци тем самым жетоном счастья, который помогла ему вытащить насмешница-судьба. Он снова оказался в семье, но в отличие от прежней, где его любила только мать, здесь у него было намного больше любви и радости. Шлитци очень нравилось всё яркое и красивое. Купивший его опекун сразу заметил это и через несколько месяцев Шлитци был приведен в костюмерную, где у него сразу закружилась голова от обилия висевших костюмов. Шлитци и не представлял, что в одном месте может быть столько красивых вещей. Он переходил от костюма с костюмом с восторгом трогая их дрожащими от волнения руками. Папа Джордж, так звали опекуна, наслаждался этим зрелищем. Подведя уродца к вешалке с маленькими костюмами, он сказал:
– Шлитци, ты хочешь быть таким же красивым, как все наши артисты? – и, заметив его нерешительный кивок, добавил: – Теперь ты можешь выбрать всё, что тебе понравится. Ну, же! Смелей!
Шлитци долго восхищённо перебирал висящие одежды и потом почему-то ухватился за жёлтое платье в мелкий цветочек, окаймлённое ярко-красным кантом.
– Шлитци, но это ведь женское платье! – увещивал папа Джордж, но маленький уродец был непреклонен и, вцепившись обеими ручками в подол платья, ни за что ни хотел его никому отдавать. Папа Джордж махнул рукой: – Ну, ладно. Платье, так платье… – и, критически осмотрев счастливого Шлитци, резюмировал: – Всё, настоящий артист. Теперь можно и на арену.
Так Шлитци стал почти полноценным артистом. На афишах появились фотографии Шлитци в жёлтом платье – «Девочка-обезьяна», «Последний из ацтеков». Над ним взяла шефство другая девочка-микроцефал Ателия. Это было маленькое, кроткое существо с будто приклеенной улыбкой и вечно слезящимися глазами. Плаксе Ателии, как здесь все её называли, нравилось покровительствовать Шлитци, выходить вместе с ним, взявшись за руки, на арену вслед за акромегалом Денни, которому они были ниже пояса и медленно прохаживаться по кругу под восхищённое перешёптывание и хихиканье зрителей. Шлитци поначалу терялся в этом скоплении народа и пытался убежать и спрятаться, но когда понял, что никто ему не угрожает, а даже, наоборот, он вызывает живейший интерес и смех, стал с удовольствием участвовать в представлении. Скоро на афишах появилось «Аврора и Наталья, сёстры-ацтеки». Шлитци стал звездой цирка уродов именно благодаря своей непосредственности и доброте. Ему нравилось общаться со зрителями. Здороваться за руку с детьми и их родителями, позволять им трогать свою крошечную головку, держать за руку. Он просто заражал всех своими ужимками и смехом, не чувствуя при этом своей ущербности и уродства. Шлитци полюбил цирк. Ему нравились эти ярмарки с вечным скоплением народа, фейерверки и иллюминации, вечный праздник карнавала и ряженые клоуны с акробатами и жонглёрами. И все они шли смотреть на него, Шлитци. Значит надо стараться изо всех сил. К тому же это так здорово!..
Так прошло около полувека. Менялись города и зрители. Время с неумолимостью палача отсекало годы его жизни и жизни любимых друзей. Не стало плаксы Ателии, странно съёжившейся в своём маленьком, словно игрушечном гробике, случайный автомобиль насмерть сбил плохо видящего акромегала Денни, так некстати вышедшего на дорогу, умер и новый отец Шлитци, папа Джордж. Незадолго до смерти, папа Джордж дал Шлитци свою фамилию и теперь Шлитци Сёртис был почти полноценным человеком.
После смерти папы Джорджа, его дочь решила избавиться от стареющего Шлитци и однажды утром за ничего не подозревающим Шлитци приехала санитарная машина. Санитары куда-то торопились, Шлитци даже не дали толком собраться. Покидав вещи уродца в большую сумку, они посадили недоумевающего Шлитци в закрытый фургон и увезли в неизвестность. Шлитци испуганно глядел в узкую щель приоткрытого закрашенного окна, глядя, как исчезали огни родного цирка и тихо плакал, чувствуя, что случилось что-то очень нехорошее, изменившее его жизнь навсегда.
Так Шлитци оказался в Городе Ангелов, Лос-Анжелесе, в государственной психиатрической больнице для бездомных. Он снова, как и после смерти матери, остался один, никому не нужный, больной, и очень несчастный. Сутками напролёт он лежал на кровати, накрывшись с головой одеялом, и тихо плакал. За стенкой располагалось отделение для буйных, поэтому с регулярной завидностью там кто-то кричал и чем-то бил в стену. Привыкший к всеобщему вниманию и заботе, праздничной суете и общению, Шлитци медленно угасал…
И снова Высшие Силы вспомнили о нём. Чудеса тоже возможны и, может быть, ушедшие друзья замолвили где-то там, наверху словечко за Шлитци… В больнице появился новый санитар Билл Анис. Удивительно, но он сразу стал всеобщим любимцем. Весёлый и неунывающий, он стал светлым лучом в скорбном царстве. Больные при нём быстро успокаивались, беспрекословно принимали пилюли, ели и особенно не орали. Шлитци запомнил его первое появление на всю оставшуюся жизнь.
Тёплые сильные ласковые руки сняли с головы Шлитци одеяло и бодрый голос произнёс:
– Ну, и кто здесь прячется?!
Шлитци грустным измученным взглядом окинул нового санитара и отвернулся к стене.
– Ну, кто не ест, того никогда отсюда не выпишут! – произнёс санитар и добавил – Ты, что здесь помирать собрался? Нет, мой друг, помирать надо на воле!
Обессиленный Шлитци вдруг понял, что он будет есть, он поправится, а потом обязательно убежит отсюда. Умирать надо на воле. И он повернулся и сел в кровати.
– Вот это другое дело! – обрадовался санитар. – Я сразу понял, что ты не такой слабый, каким кажешься. Ешь, а там будет видно…
Постепенно Шлитци и Билл стали закадычными друзьями. Билл приносил из дома Шлитци что-нибудь вкусненькое, а Шлитци терпеливо ждал его прихода, сидя на стуле у окна, положив на сиденье два одеяла, чтобы было лучше видно. Однажды Шлитци загадочно поманил к себе Билла и взяв за руку повёл к своей кровати. Подняв покрывало, он достал сложенный в несколько раз кусок ватмана. Бережно развернув его на кровати, Шлитци разгладил плакат, на котором огромными буквами было написано «Шлитци Сёртис – звезда Цирка Уродов. Два выступления в Вашем городе!» На плакате был изображён улыбающийся Шлитци в любимом жёлтом платье с терьером Бакси, держащим в зубах здоровенную сосиску.
– Это Шлитци! – застенчиво сказал маленький уродец и гордо добавил. – В цирке!
Нижняя челюсть Билли непроизвольно отвисла вниз. Как он, профессиональный шпагоглотатель, работавший в больнице в межсезонье, не распознал в Шлитци бывшую цирковую звезду цирка уродов. Теперь всё встало на свои места. Смутные сомнения, что он где-то уже раньше видел этого человечка, развеялись. Да, да! Это тот самый Шлитци, любимец публики. Ведь эти афиши были во многих городах, и Билл видел их! Билли с восторгом разглядывал старую, потрёпанную афишу, искоса поглядывая на Шлитци. Увы, это была ожившая тень прежнего Шлитци. На исхудавшем лице остался лишь огромный нос и тёмные круги под плачущими глазами. Погасла та удивительная радость, которую он дарил окружающим. Шлитци тихо доживал…
Билли понял одно. Он должен спасти Шлитци. Он должен забрать Шлитци отсюда и чем быстрее, тем лучше. Если уж ему суждено умереть, то умереть он должен не в этих стенах.
Разговор с главным врачом был недолгим. На следующий день консилиум в составе главврача, трёх докторов и секретарши смотрел на Шлитци. Маленький уродец тихо сидел, съёжившись под их взглядами, на высоком деревянном табурете, свесив ноги, не достающие до пола, Каким-то внутренним чувством он понимал всю важность происходящего и внимательно исподлобья наблюдал за присутствующими.
– Ну, что Шлитци, пойдёшь с Биллом? – главный врач ласково посмотрел на уродца.
Шлитци неловко слез со стула и подошёл к врачу. Порывисто обнял его, уткнувшись в живот. Так он походил к каждому из докторов и обнимал его. Затем он подбежал к Биллу и уверенно взял его за руку, и его маленькая головка закачалась.
– Шлитци пойдёт с Биллом. Билли друг…
Главный врач посмотрел на побледневшие маленькие ручки урода, судорожно сжимающие руку Билла, покачал головой и сказал:
– Ладно, идите! Храни вас Бог! Береги его Билл!..
…За ними закрылись ворота больницы. Шлитци стоял, замерев от восторга. Он свободен. В глаза било яркое солнце. Между ним и Шлитци не было решёток и стен. Тёплый ветер ласково касался плеч. Рядом стоял друг. Билл. Шлитци внезапно понял, что он счастлив, очень счастлив, и заплакал…
На следующий день они с Биллом пошли в цирк Сэма Кортеса, работодателя Билла. Восторгу Шлитци не было придела. Он снова вернулся в родную стихию. Снова огни цирка, радость детворы, и любовь окружающих. Цирк Кортеса был стационарным и, таким образом, Шлитци оказался насовсем в Городе Ангелов. Если не было представлений, они с Биллом бродили по Лос-Анжелесу. Шлитци нравились ухоженные парки с озёрами, нравилось кормить попрошаек голубей и вечно надутых уток, а когда во время таких кормёжек собирались дети, он с Биллом устраивал небольшие весёлые представления…
Скажете: наконец-то Шлитци нашёл своё место в жизни? Наверное, это так. Кто-то скажет, а в чём смысл появления таких убогих на свет, что они забыли здесь? А ведь получается, что это они дарят счастье «нормальным» вроде нас с вами…
Шлитци умер в возрасте 70 лет от пневмонии, также, как и его мать. Умер тихо, улыбаясь, точно во сне. Билла в это время не было в городе Ангелов и Шлитци похоронили в безымянной могиле на кладбище Queen of Haeven Cemetery в Rowland Heights и только через 39 лет на его могиле был поставлен приличный памятник. О нём вспомнил маленький мальчик, с которым он играл в парке. Мальчик стал большим, богатым дядей, но тот маленький ребёнок, которым он был, остался с ним. Память о Шлитци воплотилась в удивительно трогательный памятник доброте Шлитци…
Маня задумчиво вздохнул… Когда человек в смокинге загадочно улыбаясь сообщил ему, что у них будет новый помощник:
–Ты ведь, Маня, всегда говоришь, что у нас сплошной цирк. Вот я решил, что мы должны соответствовать!
– Что дрессировщики со львами? Будем запугивать клиентов? – Маня досадливо махнул хвостом.
– Ну, зачем?! – человек в смокинге довольно хихикнул. – Да, ладно, тебе понравится!..
Так в их компании появился Шлитци. Озадаченный Маня сначала не мог определиться, как к этому относится. Обижаться, интриговать с убогим?.. Но Шлитци просто влюбил всех в себя, и через короткое время Маня не мог себе представить, как он раньше обходился без Шлитци. Шлитци очень нравилось чесать Маню за ушами, восхищённо трогая их кисточки. Он не был умным собеседником, не владел сотней языков и не играл на рояле, но это был настоящий друг, друг, за которого Маня мог отдать свою бесконечную жизнь…
