Kitabı oku: «Гераклея», sayfa 69
357. Геракл пленяет керкопов, а потом отпускает
Однажды дерзкие карлики увидели Геракла, спящего на любимом тростниковом ложе под одиноким раскидистым платаном, к стволу которого он прислонил нестроганую дубину, а на высокую ветку повесил свой лук и тул со стрелами. В этом месте легкому дыханию ветра открытом, его освежающий сон охватил, разрешающий все скорби духа, сладкий, глубокий: очень утомил он свои блестящие члены на рабской службе похотливой Омфалы.
Карлики стали хриплыми скрипящими криками и разными непристойными жестами обсуждать, как им завладеть луком и львиной шкурой, и что сделать со спящим Гераклом, при этом они своим отвратительным скрипом и мерзким жужжанием разбудили героя, утомленного изнурительной ночью со страстной в ласках царицей.
Почти проснувшись от жужжания, Геракл в полудреме с неясной унылой тоской вспоминал прерванный сон и с сонной досадой так себе, не открывая глаз, говорил:
– Как этот сон был прекрасен; мне в нем было только 17 лет. О боги, бессмертные! Какое это было огромное счастье! Чудесная молодость вмещает в себя все сокровища мира. Блаженна она потому, что бездумна, беззаботна и малым довольна потому, что сама в себе все заключает, что больше всего каждому надо. Теперь же, словно раб на галерах, я тружусь на давно опостылевшем ложе Омфалы, и, чтобы по-настоящему отдохнуть, мне приходится чуть ли не убегать в лес или на берег реки. Только здесь, сделав себе одинокое ложе из тростника, я могу отоспаться за многие бессонные ночи, проведенные с царицей уж не молодой, но в любви по-прежнему ненасытной. А теперь и тут нет мне покоя – кто-то мерзко скрипит и жужжит, словно несколько тысяч цикад…
Окончательно проснувшийся герой нехотя приоткрыл глаза и, увидев рыжих братьев керкопов, крепко схватил и, связав тростником, словно кукол, подвесил их вниз головами на длинном шесте, который сделал из толстой ветки платана. Когда Геракл, взвалив другой конец шеста на плечо, понес керкопов показать лидийской царице, братья узрели ягодицы героя в задравшейся шкуре Немейского льва. Эти ягодицы, прожженные солнцем ливийских пустынь и огненным дыханием Какоса так загорели, что стали похожи на шкуру черного, как безлунная ночь, быка. Правда некоторые говорят, что выпирающая сзади часть тела Геракла густо поросла черными волосами и потому он, повзрослев, всегда был чернозадым.
Братьев керкопы с опозданием вспомнили, что им мать говорила про Меланпига. Однако они не привыкли печалиться и унывать, и к тому же их почему-то очень развеселил черный геракловский зад. Карлики стали хохотать так беспечно и заразительно, что изумленный герой даже остановился, чтобы узнать причину их такой веселости. Когда же он, по их недвусмысленным жестам, понял, что причиной неудержимого смеха стали его черные ягодицы, он не смог удержаться от смеха и сам, что в последние годы случалось с ним крайне редко. Геракл, не помнивший, когда он так, веселясь всем сердцем, радостно – беззаботно смеялся, простил братьев, и, взяв с них обещание, прекратить разбой, отпустил их на свободу.
Некоторые говорят, что никогда не унывающие карлики, оставили свои обманы и каверзы, и слово сдержали. Они основали известный город Керкопия, расположенный в Азии, а пещеру Керкопов и скалу под названием «Чернозадая» показывают в Фермопилах.
Другие же уверяют, что братья не смогли свое держать долго слово и вскоре взялись за старое разбойничье ремесло. Геракл снова схватил этих хвостатых разбойников и на сей раз обратил в рабство, передав их Омфале, после чего построил город каменистый Трахин.
Даже будучи рабами, керкопы пытались обмануть самого Зевса, мудростью превосходившего даже рожденную им из головы дочь Афину и ее мать Метиду. За какой-то обман по лексикону Суды Керкопы были превращены Кронидом в камень. Другие говорят, что лидийское племя керкопов, обещало помощь Зевсу в его борьбе с Кроном, но, получив плату, обмануло его. За это он превратил их в обезьян с длинной желтой шерстью и отправил на италийские острова, чтобы они дразнили заключенных там Гигантов.
358. Нечестивый виноградарь
Другими самыми известными деяниями Геракла, которыми гордилась вся просвещенная Эллада, совершенными в то время, когда он находился на рабской службе у царицы Омфалы было убийство злодеев Силея и Литиерса.
В Лидии между Эфесом и Милетом жили два брата Дикей (Справедливый) и Силей (Грабитель). Эти имена, соответствовавшие их характерам, они получили не при рождении, а много позже – от соседей; их настоящих имен не помнит никто, даже они сами.
Силей поклонялся лишь Агафоде́мону – божеству цветущих полей и виноградников, которому совершали обильные возлияния неразбавленным вином. Завидев идущего мимо его дома незнакомца, он с показным гостеприимством встречал его и радушно приглашал к себе в гости такими словами:
– Радуйся, странник! Войди в дом мой гостеприимный! Мы на славу тебя угостим, а потом уж, вкусной пищей вдоволь насытившись, ты нам расскажешь, откуда пришел и что здесь тебе нужно, и тогда мы тебе еще и поможем.
Силей во всю пользовался тем, что Зевс не выжег клейма на подлецах, чтобы в глаза всем бросалось, и многие чужестранцы, обманутые его коварным радушием, попадались в его хитрые сети.
Однажды одному путнику, из приглашенных Силеем, удалось от него убежать, и он потом всем так рассказывал о своем знакомстве с Силеем, едва не закончившемся для него очень печально:
– Когда я проходил мимо его дома, Силей вышел из ворот, словно нарочно меня поджидал, чтоб оказать радушное гостеприимство. Я увидел коренастого мужа, с широкими плечами и бедрами, но не толстого, с пышными русыми волосами. Его круглое, располагающее к себе доброе лицо с мясистым носом и большими лучистыми глазами портили только разбухшие красновато-синеватые мешки, которые висели под отвислыми нижними веками. Вызывающим доверие голосом, он представился потомственным виноградарем и показал мне свои руки мозолистые от мотыги. Я сразу поверил, что вижу пред собой трудолюбивого селянина, у меня даже ни малейшего подозрения не возникло, что это злодей и разбойник. Все поменялось, как только я оказался за его крепким высоким забором. Вместо того, чтобы дать мне отдохнуть с дальней дороги и угостить меня какой-нибудь пищей, Силей начал пространно со мной говорить, а потом стал надо мной издеваться. Ловко размахивая, как большой игрушкой, огромной мотыгой, он мне негромко, как бы даже сочувствуя, так говорил:
– Ну, что приуныл и молчишь, путник прекрасный, или воды в рот набрал? Не всех боги всем наделяют. Не каждый обладает и красноречьем, и силой, и разумом ясным. С виду иной человек ну просто ничтожен, но слову его божество придает несказанную прелесть, и всем он внушает восторг, и все смотрят на него, как на бога. С божеством другой совершенно наружностью сходен, красоты ж убогое слово его или молчание, как твое, никакой не имеет. Так и с тобой: наружностью ты вполне на бога похож, высокий, красивый, но разумом скуден.
Вкрадчивый голос Силея изменился внезапно, и он стал пока по-хорошему меня убеждать:
– Глупый совсем ты, чужестранец, иль человек легкомысленный очень, что один в такую опасную дорогу пустился. Ты здесь презренный метек (чужеземец), без роду и племени, ни с кем не знаком, и никто тебе не поможет и даже не подумает, что ты тоже где-то родился и до сих пор жил. Сам ты все хорошо теперь понимаешь и потому слушайся моего каждого слова!
И вдруг его глаза над сизыми мешками только, что сочувственно-добрые стали жесткими и свирепыми, и он заорал:
– Будешь сегодня весь день вскапывать мне виноградник, если не хочешь прямо сейчас с милой жизнью расстаться, в недра земные навечно спустившись! Вот видишь эти ровными рядами через одинаковое расстояние посаженные лозы? Здесь их уже не меньше сотни, и под каждой из них я этой мотыгой закопал живьем лодыря, который ленился работать.
Как я уже сказал, он был очень силен, высокий, широкоплечий, кроме того, у него была большая мотыга, которой он владел очень искусно. Свои слова Силей сопровождал быстрым вращением мотыги, было видно, что он ею владеет, лучше, чем спартанский воин своим коротким мечом. Он отобрал у меня все ценное, дал лопату и показал, где копать. Я еще мог полагаться на свою цветущую молодость и на крепкие руки. Человек я не слабый и в трусости не замеченный и потому сказал ему, что работать не буду и попросил, чтобы он открыл мне ворота. Он, как будто ждал этих слов и ручкой мотыги ударил мне по ногам, я упал… долго он меня избивал и своими мозолистыми руками, и, хоть босыми, но крепкими ногами. Я сначала только успевал голову защищать, а потом стал кричать, что буду работать. После этого я целый день работал как раб, хоть все тело болело и ныло. Ночью, глаз ни на миг не сомкнув, я решил, что утром либо убегу, либо погибну, но в постыдное рабство увлечь себя не позволю. И вот ранним утром, когда солнце только всходило, он дал мне лопату, и я начал работать, пока он рядом стоял, но как только он повернулся и пошел от меня, так я его сзади лопатой сильно ударил. Метил в голову, но попал по плечу. Страшно он закричал то ли от гнева, то ли от боли и замахнулся на меня мотыгой, что держал в другой, здоровой руке. Если б я испугался и побежал, то он достал бы меня мотыгой своей, но я сам пошел в наступление и ударил его лопатой по ногам, но опять плохо попал, не ребром, а плашмя. Он все же упал на колени и, опять мотыгой пытался меня зацепить. Тут я не выдержал и со всех ног бросился к закрытым воротам. Никогда так я не прыгал: опершись руками на высокий черенок от лопаты, я с разгона сумел перебросить себя через ворота высокие. Падая на бок, я сильно ударился, но боли не чувствуя, вскочил и побежал, не разбирая дороги. Я прибежал к каким-то другим неизвестным мне людям и рассказал о Силее, о том, как он меня избил и заставил работать; сказал и о телах сотни путников, закопанных под его лозами. Соседи сначала надо мной посмеялись, а потом сказали:
– Что это, странник несчастный ты говоришь о нашем соседе Силее, с ума ты, видимо спятил или вчера неразбавленного вина перепил! Силей, конечно, грабитель, потому его так и зовут, но он не убийца. Шел бы ты лучше дорогой своей, туда куда шел, пока мы тебя не взяли за руки и не отвели к Силею и не рассказали ему, как лживыми словами его ты порочишь.
Потом я понял, что очень легко отделался потому, что узнал, что в этой области существовал обычай у виноградарей убивать путников в пору виноделия, когда совершался обряд в честь духа Лозы.
359. Геракл убивает Силея
Когда Геракл от одной из новых служанок Омфалы услышал рассказ убежавшего от Силея путника, он ей, красуясь, сказал:
– Я сам разберусь во всем и, если Силей окажется злодеем, то поступлю с ним справедливо. С младых ногтей мне больше всего ненавистна несправедливость. Приходи милая сегодня вечером, как только все предадутся сну благодатному, ко мне, не пожалеешь. Я тебе расскажу о некоторых своих подвигах и потом мы вместе насладимся сладкими ласками Афродиты Филомедеи, ведь в этом деле должны участвовать двое.
Геракл отпросился на несколько дней у ожидавшей родов Омфалы (в другое время она его не отпустила бы), и сам без лука, без дубины и без львиной шкуры явился к воротам нечестивого виноградаря. Там он, как бы устав с дороги, сел, прислонившись могучей спиной к створке ворот. Ворота от навалившейся тяжести завыли и заскрипели, и тут же открылись и выпустили Силея.
Увидев уставшего Геракла, виноградарь весь просиял, видно очень он обрадовался новому крепкому одинокому путнику. Он, как всегда, с притворным радушием, пригласил сына Алкмены к себе в дом и там, усадив за стол, сам подал ему таз с рукомойной водой. Силей стоял перед Гераклом и всем своим видом излучал добродушие и гостеприимство. Геракл внимательно посмотрел в его казавшиеся добрыми глаза и, хмыкнув, стал закатывать рукава для умывания. Тут в лице Силея произошла большая метаморфоза, а в руках оказалась мотыга.
– С виду ты сильный, чужеземец, значит много вскопаешь земли мне. Если вздумаешь со мною бороться, то я тебя искалечу вот этой мотыгой, на цепь посажу, как собаку и потом все равно будешь работать, как раб!
Силей громко кричал и быстро-быстро вертел мотыгу в руках, стараясь Геракла напугать и заставить работать.
Некоторые говорят, что знаменитый герой, не обращая внимания на мотыгу, встал из-за стола и, убив Силея голой рукой, возвратился к Омфале в приятное рабство.
Однако Иолай об этом подвиге, рассказанном ему самим Гераклом, всем поведал иначе:
– Когда мой дядя, любимейший друг мой и великий герой, сел за стол, виноградарь испугался, увидев вблизи его мощное тело, которое светилось не только божественной красотой, но и дышало силой неимоверной. Силей тогда предложил дяде достойную плату за работу и даже хотел дать ему одну из мотыг, но Геракл отказался и, демонстрируя трудовое рвение, стал, как бы, по неопытности вырывать виноградные лозы с корнями. Под первой же лозой он обнаружил человеческий череп и белые кости. Поняв, что дальше притворяться нет смысла, Силей с криком накинулся на Геракла сзади со своей огромной мотыгой, но дядя мой ожидал нападения и легко вырвал эту мотыгу из разбойничьих рук и ею же злодея одним ударом убил. Так мой дядя, величайший в Ойкумене герой явил всему миру истинный образец справедливости, которая из всех человеческих достоинств самая главная, ибо лишь в ней в совокупности заключены все добродетели. Дядя часто мне говорил, что справедливость – это, прежде всего, равенство, и он старался везде его устанавливать, иногда силой, иногда, как с этим виноградарем – личным примером. Ведь он мог прийти к Силею с луком или дубиной, и даже голой рукой он мог легко убить нечестивца-злодея, но он сначала, найдя останки несчастных, убедился в злодействе Силея, потом дождался, когда тот первым на него нападет и только потом его жизни лишил его же оружьем – мотыгой.
360. Геракл сочетается с Ксенодикой
(продолжение рассказа Иолая)
Это еще не весь мой рассказ о подвиге моего дяди, справедливо убившем злодея Силея, ведь была у него дочка Ксенодика. О ней многие слышали, но мало кто знает от чего она умерла. Я расскажу то, что дядя мне сам рассказал, ведь у него от меня никаких не было тайн и секретов и лишь позабытые мелочи своими словами дополню.
Когда дядя мой хотел уж покинуть виноградник нечестивца Силея, он вдруг увидел спрятавшуюся за дальней лозой пышнокудрявую деву роста совсем небольшого, но зато очень приятную ликом.
Юной и чистой сияла Ксенодика красотою так скромно и дивно, как при восходе луна серебристая мягко светит в сумраке вечера. Скромной и стыдливой дева с виду была, такие средь женщин подруг себе долго не ищут, не принимают они в хороводах веселых участья в страхе навлечь на себя насмешку завистливых женщин; ведь красота, как известно, внушает женщинам зависть.
Поняв, что она обнаружена, девушка с испуганным криком приподняла подол, обнажив прекрасные бедра, и бросилась бежать, высоко поднимая колени. Дядя мой, хоть телом могуч и молод не слишком, но всегда бегать мог очень быстро, словно эфеб, еще не отягченный годами. Он в несколько прыжков догнал юницу и, повалив на мягкую землю, стал везде ее щупать и одновременно строго расспрашивать:
– Раз уж ты мне попалась, девица с такими прекрасными бедрами, нежными на ощупь и одновременно такими приятно упругими, расскажи обо всем совершенно правдиво, чтоб знал я: Кто ты такая? Родители кто? Откуда ты родом и почему прячешься здесь, ведь не живешь же ты, я полагаю, здесь, под лозою?
Видно было, что дева от пылких дядиных ласк сначала говорить не могла, она вся выгнулась и застыла, и только когда он перестал ее везде трогать, встрепенулась. Робкое виноватое выражение глаз у нее появилось, как у побитой собаки, виляющей хвостом, и голосом, в котором, как и в глазах, слезы дрожали, она сказала:
– Путник, силой могучий! Ты нечестивого Силея сегодня убил, но на мужа худого ты не походишь, хоть и трогал меня только, что там, где не надо. Все, что ты хочешь узнать, тебе расскажу я без утайки, только умоляю больше меня везде не трогать сильными такими руками. Моя унылая жизнь так несчастливо сложилась, что мать моя умерла очень рано, когда рожала меня, и теперь, лишившись родителя, я – круглая сирота. Знаю я, что мой отец многих путников жизни лишил, заставляя, как рабов, возделывать свой виноградник. Ксенодика имя мое, и я дочерью прихожусь убитому тобой нечестивцу Силею, низкому духом. Вот такую вещая Пряха злополучную мне выпряла Долю.
Так дяде моему Ксенодика отвечала, горючими заливаясь слезами то ли от нежданного счастья, то ли от внезапно нахлынувшего горя или сразу от того и другого. Девушка ему показалась нисколько не хуже нимфы-невесты, блистающей смуглой прелестью тела. Целомудренной сияла она красотою так чудесно, как серебряными лучами Селена тихо светится в безмолвном сумраке ночи.
Дальше, думаю, случилось обычное дело: пышнокудрявая дева, увидев моего дядю – могучего русоволосого мужа с телом прекрасным и с бездонной в глазах синевой, с первого взгляда влюбилась в него. В дядю не может не влюбиться тот, кто ему понравится самому, я это по себе знаю.
Тут появился Дикей и сказал, что его племянница очень скромна и стыдлива. Всю свою короткую жизнь она прожила в болезненном страхе навлечь на себя гнев непомерный отца, которого она никогда не любила и всегда очень боялась.
После того, как Геракл вместе с Дикеем похоронил Силея, он стал пробовать разные вина, что в большом разнообразии и в огромном количестве были у виноградарей – братьев, и обильные возлияния Зевсу и Дионису продолжались до тех пор, пока опьяненный Дикей на непослушных ногах не ушел почивать.
Дядя мой тоже не трезвый тут же направился к непорочной дочке Силея. Я представляю, как нежное сердце невинной Ксенодики открылось для светлого счастья, милым стыдом осветила она ложе, сладкое для Геракла. Он всю ночь в упоенье любовном сочетался с Ксенодикой любовью и лаской, а утром, как обычно, ушел.
Для моего дяди с девами сладостной была всегда только первая ночь, он называл ее «ночь тайн» и говорил, что даже в несильной любви должна всегда присутствовать какая-нибудь неизвестность. Да, и Мэонийка его ожидала, при долгом отсутствии она ведь могла его, как беглого раба, объявить в розыск.
361. Смерть Ксенодики
(продолжение рассказа Иолая)
Осиротевшую девушку стал воспитывать ее дядя, справедливый Дикей. Ксенодика ненадолго пережила злодея отца, однако после смерти родителя, она приняла смерть совсем не как Эригона (рожденная утром). Многие путают Ксенодику с Эригоной, и я расскажу подробно о смерти дочки Икария, ведь я был с ней знаком, хоть и не близко.
Однажды Вакх с приветствием вошел в дом старого афинянина Икария, отличавшегося искусством в насаждении растений и неутомимыми плясками. Старец попытался сразу изобразить радушную пляску в честь гостя, а его дочь Эригона (рожденная утром) подала сыр, овощи и напиток из козьего молока. Благодарный Дионис дал гостеприимному старцу лозу и научил выращивать виноград, а потом дал и чашу, сладким наполнив вином, бодрящим и терпким! Когда Икарий собрал первый урожай винограда и сделал вино, он радушно позвал его пробовать соседей – геоморов (земледельцев). Думая, что их позвали ненадолго, лишь для утоления жажды, селяне пришли со своими лопатами и другим инструментом, чтоб без присмотра его не украли. Вино – лучший напиток для смертных, пьющих в меру, не в меру же оно – огромное зло. Чашу за чашу геоморы с песнями пили, и скоро сильно они захмелели. Не знали селяне, что пьющего вдоволь хмельное вино делает полным безумцем. Поэтому, когда один из крестьян, не удержавшись на ногах, покатился по земле, толпу деревенщин охватило подозрение, что сосед отравить всех их собирался. Один резвый крестьянин в хмелю схватил заступ, другой – серп изоострый, третий вооружился секирой, четвертый камень припрятал, а пятый пастуший посох схватил рукой возмущенной. Икарий не заметил приготовлений пьяных соседей потому, что он, как всегда, выпив в меру вина, выписывал резвую пляску с закрытыми от блаженства глазами. Тут кто-то сбил с ног танцора, по голове ударив лопатой, и вот они уже всем скопом на Икария навалились. Потоки крови, струившиеся из разбитой головы первого в Афинах виноградаря, смешались с вином. Отлетая в крепких объятьях чернокрылого Танатоса в мрачный Аид, душа Икария пискнула, что медосладкий напиток Бромия-гостя стал слишком ей горьким. Убив хозяина, гости заснули, а пробудившись, убийцы поплакали над мертвым и отнесли его тело в ближайшую рощу, где омыли в источнике и схоронили. Эригона же всю ночь крепко проспала, а утром, нигде отца не найдя, много дней его тщетно искала, пока некий садовник о том злодействе правды всей ей не поведал и не показал могилу убитого старца! Впала дева в безумие скорбное, срезала кудри над милой могилой и слезами оросила хитон и пеплос девичьи… В помрачении ума она подбежала к дереву и, сделав петлю, жизни лишила себя, на ветке высокой повиснув.
Эригона умерла от невыносимого горя после убийства селянами Икария, родителя милого, а Ксенодика – от безысходной тоски не по убитому злодею-отцу, а по покинувшему ее возлюбленному Гераклу.
Дядя рассказывал мне, что он часто вспоминал светящиеся безграничной любовью восторженные глаза на нежном девичьем лице Ксенодики и однажды даже хотел к ней вернуться, чтоб еще одну ночь с ней провести. Однако в это время царица Омфала только, что, оправившись от родов, властно требовала жарких объятий каждый день и страстных ласк каждую ночь. Геракл смог вырваться лишь, когда Омфале пришло время опять рожать. Придя к Дикею, он узнал, что Ксенодика каждый день по много раз его вспоминала и, в конце концов, жить больше не захотела, сначала есть и пить перестала, потом легла и, больше не вставая, умерла от безнадежной любви.
Еще Дикей рассказал о таком же нечестивом, как Силей, земледельце Литиерсе, жившем в Келенах.
