Kitabı oku: «Обнажённая натура продаст художников», sayfa 5

Миф-универсал

– Фу-у-у! – воскликнули тем же грудным женским голосом. – Как это мерзко и отвратительно! Опять нажрался, свинья!

Из сумрака мастерской к безобразной обеденной лавке, что выполняла роль стола и была загажена раздавленными кусками мокрого хлеба, завалена опрокинутыми пустыми бутылками из-под водки, увенчана огромным тазиком с капустной и прочей съедобной гадостью, освещённая тремя огарками расплывшихся свечей, подсвеченная огненными дырочками остывающего мангала с корытом, – вышла прекрасная в своей строгой красоте, необыкновенно изящная дама. В летнем брючном костюме цвета хаки. С тёмно-бордовыми волосами, туго собранными на затылке. Похудевшая, повзрослевшая до той чудесной черты молодой женщины, когда приходит одновременно всё: истинная острота ума, томление духа и красота тела, пусть даже в коварном образе обольстительной ведьмы. Это была она. Тамара.

Точилин не ожидал такой слабости от виновника нынешнего безобразия – Тимофея Лемкова. Будто снятое с вешалки тяжёлое, грязное пальто путевого обходчика далёкого железнодорожного полустанка, карманы которого набиты болтами и гайками, Лемков вдруг звучно рухнул за спиной Тамары на бетонный пол. Гостья брезгливо поддёрнула плечиками, искоса глянула на упавшего и спросила:

– Опять водку жрёте, алкаши? – и покачала укоризненно головой. – Ба-а-а! Знакомые все лица, рожи, морды.

– Кого, интересно, к лицам отнесли, – прохрипел Точилин. – Тебя что ли, Тим?

– Нав-верно, – отозвался чернокожий Тима. Он по-прежнему стоял на четвереньках на полу, затаил дыхание, чтобы сдержать судорожную икоту.

Артур безмолвно вернулся на диван, присел рядом с Точилиным, как совершенно посторонний гость, воспитанный человек, сложил руки на коленях, разгладил складки на своих потёртых дешёвых брючках.

– Что за вонища у вас? – возмутилась Тамара. – Неужели нельзя проветрить помещение? Живёте как свиньи в хлеву!

Она говорила высокомерным тоном повелительницы.

– К вашему сведению, мадама, свиньи в хлеву не живут, – вежливо возразил Артур. – В хлеву живут овцы, козы и… козлы, – добавил он осторожно и совсем некстати.

– И бараны!! – продолжала воинствующая Тамара. – И даже свиньи так не живут! Ферштейн?!

Увидев, что Точилин, Ягодкин и негр в белой рубашке даже не пошевелились и никак не отреагировали на падение хозяина мастерской и на её возмущение, она повысила голос:

– Что сидите, как остолопы?! Поднимите товарища. Видите, – глубокий обморок у человека!

– О, господа, это наш Тима так низко пал, – фальцетом пропел Артур, заглянул под лавку.

Поднялся, наконец, с четверенек чёрный Тима, отряхнул стальные брюки. Он был красавцем этот плод трагической любви русской женщины и африканца. Высоченный, под два метра, стройный, как греческий атлет. От негроидной расы у него был только шоколадный цвет кожи и слегка приплюснутый нос. В остальном Тима являл собой великолепный человеческий образчик совершенства.

– Это ещё кто? – изумилась Тамара, чуть отступила, оглянулась, будто только что поняла, в какой вертеп попала.

– Негр, – запросто ответил сам чёрный Тима. – Ты хорошо видишь глазами, белая женщина?

– Нормально, – испуганно прошептала Тамара. – Откуда негр?

– Фром Нью – Джерси, – пояснил Тима-сын, продолжая отряхиваться от пыли и грязи, налипшей на стальные брюки.

– Джерси? – переспросила Тамара, по чисто женской традиции делая ударение на «и». – Костюмчик из джерси? Ткань такая? Новый материал?

– Совсем из ума сошёл, белый женщина, да?! Какой материал! – возмутился Тима-сын. – Не знаешь, Нью – Джерси – Юнайтед Стайтс оф Амэрика?! Штат такой. Рядом – Нью-Йорк сити. Деревня!

– Нью – Йорк – деревня? Я и не знал, – негромко пробухтел так и не протрезвевший Артур. – Ни фига! Нормально! Негр – из деревни, – и рассудил сам с собой. – Ну, что ж, если есть деревня Париж в российской глубинке, значит, найдётся и деревня Нью-Йорк.

– Оп-паньки! – восхитилась Тамара. – Откуда в этом вонючем подвале американы?

– Не твоё дело, – отрезал Тима-сын, присел на табуретку. – Ты кто? Зачем здесь? – повернулся к Точилину и приказал:

– Жора, подними папу.

– Жора? – удивилась Тамара и проводила взглядом узнаваемую личность.

– Конечно-конечно, – с готовностью ответил Точилин, послушно отправился выполнять приказание. – Тимоша, вставай!

– Папу? – удивилась Тамара. – Точила, он сказал: папу?!

– Папу, – утвердительно качнул головой чернокожий Тима.

– Тогда я – твоя мама, – небрежно усмехнулась Тамара.

Не так-то просто было смутить негритянского Тиму.

– Пошла!.. Знаешь куда?! – грубо заявил он. – Мама нашлась. Такую маму имел на баобабе каждый день Африка. Висела на верёвка для гиен. Качалась. Как пришла, так и пошла – на фик! Фак ю!

– Пошёл сам! – не растерялась Тамара и показала негру средний палец левой руки. – Это – фак ю тебя!

– В жопу. Пошла, быстро! Обратно, на улицу – марш! Пришла тут. Мамана. Команды даёт. Палец показала и что? Не обидно. Показывай. Всё-равно. Мы тут папу оплакали. Думали, – умер. Он живой. Сидим, радость – пьём водка. Хорошо было. Пришла тут твар такой. Мы тебя в аду зажарили? Да, зажарили! Пришла тут. Такая вся… коза.

– Как оплакали? – ничего не понимала Тамара, отступила спиной к стене, озиралась вокруг, посматривала то на безжизненное тело Тимофея, то на Точилина и Артура. – Он что умирал? Тима умирал, да?! Наверное, я виновата.

– Наверное, – злобно пробурчал Точилин. – Хэ! Конечно, ты во всём и виновата!

– Умирал. Да! – один противостоял агрессии великолепной гостьи чёрный Тима. – Ты виновата, твар. Понятно. Да. Вижу, что ты. Больше некому!

Между тем Точилин склонился над распластанным на грязном бетонном полу телом Лемкова, но поднять друга не решался, потому что несло от него… не цветочками. В общем, понятно, чем могут пахнуть внутренности сильно выпивающего человека. Одновременно, Точилин не мог оторвать взгляда от великолепной в своём нынешнем облике Тамары. Она потрясающе выглядела. Эдакий симбиоз деловой женщины, дорогой шлюхи и базарной стервы.

Артур подошёл на помощь, ткнул загнувшегося Точилина легонько под зад коленом и проскользнул тенью в сортир. Точилин распрямился и замер. Зашевелился на полу Тимофей. Хрипя, отплевываясь, с трудом поднялся на четвереньки.

– Чё приперлась, стерва? – просипел он.

– Потрясающее ничтожество, – сощурилась Тамара, будто присматриваясь к явлению с того света. – Вы уже все тут спились окончательно.

– Что тебе ещё от меня нужно?! – напряжённо и членораздельно прохрипел Тимофей, встал на колени, выпрямил спину. В долгополом, растянутом своём, драном свитере, бородатый Лемков выглядел странником, нищим оборванцем, что встал на колени перед барыней в ожидании милостыни.

– От тебя ж несёт, как от помойного ведра! – злобно, истерично выкрикнула Тамара. – Посмотри, во что ты превратился?! Художник!

– Тебе какое дело?! – заорал Тимофей. – Всё выгребла и – проваливай!

– Для твоего же блага! – тихо сказала Тамара. – Для твоего же блага, Тимоша. Пойми меня!

– Для моего?! – заблажил Тимофей. – Для моего?! – и шагнул было одной ногой к женщине, но подняться со второго колена не смог. Тамара шарахнулась от него, стукнулась затылком о пустой стеллаж, отчего упал сверху одинокий глиняный горшочек и, жалобно хряснув, рассыпался у ееёног.

– Тима, я всё сейчас объясню, – воскликнула Тамара.

– Мне? – изумился Тима-сын. – Не надо.

– Тебе надо… – продолжила Тамара, коротко и зло глянула в сторону чернокожего Тимы, мол, куда ты-то лезешь, и вновь обратилась к Тимофею Лемкову:

–…надо сломать эту свою скотскую жизнь. Сломать враз и бесповоротно, как засохший сучок! – вдохновенно призывала Тамара и даже приложила руки к груди. Пальцы её блеснули перстнями и золотыми кольцами. – Соберись силами, Тима, соберись. Бросай всё. Поехали со мной. Начнём новую жизнь. Я всё устроила. Вот. Вот, – она принялась копаться в своей дамской сумочке. – Как же тут у вас темно! На улице солнце встает. Асфальт полили. Свежо, прохладно. У вас тут – могильная сырость, мрак, как в склепе. Смрад. Вот, – она протянула Тимофею бликующую карточку, размером с визитку.

– Что это? – спросил с неприязнью Тимофей, но принял карточку из рук бывшей возлюбленной.

– Часть твоих денег. Очень больших денег! Остальные на другом счету. Тоже на твое имя. Я почти ничего себе не взяла. Так – мизер, самую малость. Мы же будем жить вместе?! Да, Тима, вместе?! Ну, подумай, сколько тебе осталось, Тим? С твоей язвой, больными почками?! Только ради тебя я пошла на всё это. Только… только нам надо как можно быстрее уезжать отсюда. Бежать из Москвы. Как можно быстрее. Из страны. Ты будешь писать прекрасные картины на Монмартре. Я буду продавать их у Лувра или музея де Орсе. У нас будет своя галерея на улице де Криме. Мы станем богатыми людьми. Мы будем счастливы вместе, Тима!

– Сомневас, – заявил Тима-сын. – С такой мигера будет счастливый только дэвил. Вельзевул, да. Мефисто. О! Помню.

– Заткнись! Грамотный больно! – фыркнула Тамара. – Не с тобой разговаривают!

– Это ещё совсем не больно, – проворчал Тима-сын с тихой ненавистью к чрезмерно деловой женщине. – Больно – дальше будет.

– Что ты вдруг такая заботливая стала? Что ты сказала? – переспросил Тимофей. – Из страны? Ты сказала: из страны? Это что за ерунда? – он потряс перед лицом карточкой. – Визитка?!

– Не ерунда, – ответила Тамара, – это деньги, Тима.

– Разреши, посмотрю, – поднялся с табурета чернокожий Тима, взял из рук Тимофея-отца карточку, покрутил перед глазами. Он оказался очень рослым, этот приёмыш, на голову выше папаши. Значит, точно, где-то метр девяносто с гаком.

Тамара вдруг стремительно шагнула к нему и выдернула из его рук блестяшку.

– Дай сюда! – зашипела она. – Не трогай чужое! Ферштейн?!

– Кредитка, – небрежно сказал Тима-сын, дёрнул белыми плечами в ослепительной рубашке. – «Мастер-кард». А ты, змея, всё шипишь? Шипи-шипи… Она не любит тебя, папа. Нет. Любит деньги. Только.

– Все любят деньги, – прошептала Тамара.

– Любят, – согласился Тима-сын, – не так сильно, – и обратился к молчаливым Точилину с Ягодкиным. – Ребьята, давай наводить порядок жилище. И – спать.

– Не выпускайте её, – неожиданно твердым голосом приказал Тимофей-старший. – Пойду, сполоснусь под душем, переоденусь. Тогда всё решим.

Чернокожий Тима тут же отошёл к выходу, перекрыл отступление великолепной Тамары. В чёрной гулкоте подвала громко клацнула задвижка на входной двери. Хрумкнул запираемый на ключ замок.

– Дав-вайте обговорим, обсудим всё с-спокойно, – с трудом выговорила, заикаясь, Тамара, напуганная таким неожиданным оборотом дел. Она мгновенно потеряла уверенность, стояла у стеллажа, сверкая изумительными глазами то на Артура, то на Точилина, то в темноту, где шуршал подошвами туфель чёрный Тима. Затем выплыл белый крест его раскинутых в стороны рук.

– Хода нет. Говорить будешь с папой, – раздался грозный голос Тимы-сына. – Они – гости. Он – хозяин.

– П-почему он называет Тиму папой, Точила? – прошипела Тамара в сторону Точилина.

– Потому что он – мой папа, – отозвался Тима-сын. – Помолчи женщина. Сейчас мы будем тебя судить. Мы жарили-жарили тебя аду. Но ты вернулся. Судить будем.

– Если решим её насиловать, – нагло заявил пьяный Артур, – тогда я – третий.

– Почему это?! Почему третий?! – возмутился Точилин, будто наглый Бальзакер сказал, что будет первым.

– Тимофей, на правах хозяина, – первый, – вполне трезво рассуждал пьяный Артур. – Негр никого, конечно, вперед не пропустит.

– Закричу! Позову на помощь, – прошептала в ужасе Тамара. – Расцарапаю вам рожи, уроды! Ферштейн?!

– Не будешь кричать, – твердо заявил чёрный Тима.– Будешь сидеть, молчать. Никто тебя не тронет, пока папа не скажет, – и подставил гостье под колени табурет. – Ферштейн ор андестенд? Садись, я сказал. Вот – кушай, водка есть. Пей.

Послышался шум льющейся воды в душе, и завывания Тимофея. Он распевал свой осипший голос:

– Хо-о-одят ко-о-они над реко-о-ою…

Похоже, с-покойный хозяин ковчега изгоев оживал для нового этапа жизни.

Сепаратные разговоры

Пока Лемков споласкивал своё бренное тело под душем, компания гостей не бездельничала. Артур прибирал со стола, сгребал с досок столешницы крышкой от банки остатки съестной массы в полиэтиленовый пакет. Точилин накидал на пол газет, хоть как-то прикрывая липкий, вонючий, бетонный пол. Мокрый костюм топорщился на обычно выглаженном, аккуратном Точилине, будто картонный. Пришлось снять пиджак и галстук. Он остался в серой рубашке. Белой на похороны не нашлось. Чёрный Тима отнёс поближе к лестнице все пустые бутылки, подсветил себе зажигалкой и воскликнул:

– Есть водка?! О-о-о! Много водка?! Ящик?! Хорошо!

Принёс, поставил на лавку полную бутылку «Посольской» с винтом. С завинчивающейся пробкой.

Тамара так и стояла, вжавшись спиной в опустевший стеллаж, отчего напоминала носовую корабельную статую. Брючный костюмчик у неё был из тонкого, фактурного материала, соблазнительно облегал её рельефную фигурку. Чуть скуластое личико, с раскосыми татарскими глазами было бы очень милым, если бы его не коробила гримаса испуга, ненависти и злобы.

На обеденной лавке с неприхотливой снедью обходительным негром Тимой были культурно установлены три новые стеариновые свечи в стеклянных литровых банках из-под солений. Свечи красиво высветили изумрудное, баночное стекло и осветили убогое, опустевшее прибежище художников и бомжей, названной Лемковым «ковчегом изгоев» ещё во времена Олимпиады-80, когда власти выселяли из столицы за сто первый километр всех пьющих, бомжей и малоимущих.

Под самым потолком мастерской на дощатых ставнях узких окон едва обозначились солнечными лучами оранжевые щели. Мрачное цинковое корыто, доверху наполненное воском, по-прежнему громоздилось поверх шашлычного мангала посередине мастерской. Тамара иногда посматривала на это загадочное сооружение, пыталась определить, что бы это могло быть.

Когда прекратилось шипение воды в душе, Точилин, Ягодкин и Тима-сын втроём уселись на диван, приготовились к выходу главного прокуратора – Тимофея Лемкова. Тамара, как и положено осуждённой, осталась стоять.

Тимофей-старший вышел в залу в старом драном, махровом халате. Ожесточенно пошебуршил руками мокрые волосы под серым вафельным полотенцем. Ноги его шаркали по полу в кожаных сандалиях времен счастливого детства.

– Выкладывай всё, как есть, миф-универсал, – обратился он к нежданной гостье, но даже не взглянул на неё, уселся верхом на табурет, с хрустом свернул головку с «Посольской» и разлил по четырём чистым пластиковым стаканчикам горячительную жидкость. – Какую подлянку ещё задумала?

Точилин глянул на Тамару, с горечью осознавая, что так и не смог разлюбить эту великолепную стерву. Он ожидал, что нежданная гостья возмутится, возможно, прояснит, почему Тимофей небрежно называет её мифом-универсалом.

– Ладно, – неожиданно бодро ответила Тамара, точно так же уселась верхом на второй табурет, придвинулась к лавке. Лихо опрокинула в себя водку, налитую, вероятно, для Артура. Тот лишь похватал пальцами воздух. Точилин и чёрный Тима последовали примеру решительной женщины.

Тамара не отважилась закусить наваленной в тазик снедью, осевшим от выпитой водки голосом она заговорила:

– Мальчики, давайте прекратим балаган. Я обещала, что устрою тебе новую жизнь? – обратилась она к Тимофею-старшему. С полотенцем на голове, сгорбленный, жалкий, Лемков выглядел как бедуин в чалме, что растерял всех своих верблюдов и засыхает в пустыне от жажды.

– Обещала, – продолжила она. – Я долго ждала твоего решения. Не дождалась. Тогда я поступила решительно и резко…

– Резко, – повторил Тима-сын, удивлённо хмыкнул. – Резко. Хорошо сказала. Запомню.

– Вместо того, чтоб твоему барахлу пылиться ещё тысячу лет, я его реализовала.

– Реализовала, – вторил ей Тима-сын. – Файн! – и шутливо пропел:

– Ай лайк ит! Мув ит, мув ит!⁸

– И представь, – Тамара зыркнула прекрасными, но злыми глазами в сторону чёрного Тимы, но обращалась к Лемкову. – Получилась очень приличная сумма, с которой ты сможешь начать совершенно новую жизнь.

– Сколько? – спросил с набитым ртом Тимофей.

– Коммерческая тайна, – понизив голос, ответила Тамара. – Скажу только тебе, Тима, тет-а-тет.

– Говори, – потребовал Тимофей. – От сына и друзей у меня тайн нет.

– Да, – ввернул оживший Артур. – У друзей нет тайн от друзей.

– Помолчи, – грозно потребовал Тима-сын.

– Не стоит озвучивать, – засомневалась Тамара, – это очень приличная сумма.

– Сколько? – настаивал Тимофей-старший.

– Ну, как хочешь, – проворчала Тамара. – Только на этой кредитке – сто десять тысяч с небольшим, – и она вновь выложила перед Тимофеем на лавку блескучую карточку.

– Долларов? – восторженно прошептал Точилин.

– Гривен! – огрызнулась Тамара. – Конечно, долларов, Точила. Ферштейн?!

– Заладила: ферштейн-ферштейн, – огрызнулся Точилин. – Слов других не выучила, фройля?! Нихт фирштейн!

– За всё? Сто десять?! – зловеще усмехнулся Тимофей.

– Ах, ты – оборвыш! – смело заблажила вдруг Тамара. – Алкаш непросыхающий! У тебя в жизни больше червонца баксов на руках никогда не водилось! Что ты корчишь из себя Рокфеллера, идиот?!

– Вот оно – попёрло настоящим, смердящим, – тяжко вздохнул Тимофей. – Э-э, хе-хе. Миф-универсал, одно слово.

– Вот же – Раша! – прохрипел чёрный Тима. – Сумансшешая страна! Рокфеллеры подвале сидят.

– Че тебя корёжит, рванина драная?! – продолжала злобствовать отважная Тамара. – Ты должен броситься мне на шею и умолять увезти отсюда! Тебя же лечить надо, облезлый! Ты скоро сдохнешь от пьянства и своих болячек!

– Заткнись, – спокойно попросил Лемков.

– Да, – поддержал Тима-сын. – Замолкни, женщина. Что разоралась, не знаю, как… кондуктор?! Есть ещё Москва кондукторы автобусы, нет, а, Жора?

– Послушай, – продолжил Лемков, низко наклонился к сведенным коленям некогда любимой женщины, но прикоснуться руками не посмел. – Одна картина в золоченой раме, что ты спёрла, потянет на поллимона гринов. Это в первом прикиде. И не на аукционе. Ведь это – подлинник.

– Отдала через посредника за сотню. Поторопилась, знаю, – попыталась оправдаться Тамара. – Но ты же сказал: это копия, что ни один эксперт не докопается, что подделка!

– Ты – полная дура! – злобно прошипел Лемков. – Я сказал: копия, чтоб ты губы не сильно раскатывала! Это был подлинник. Чужой. Я должен был сделать копию. Не успел. Теперь мне башку оторвут и закопают. Дальше, – он остановил жестом Тамару, которая выпрямилась на табурете для решительного объяснения. – Ты унесла все мои копии: Коровина, Репина, Дейнеки, Петрова-Водкина…

– О! Водкина! – воскликнул осоловелый Артур и будто ожил для радостей жизни. – Налейте водкина, друзья! Не стесняйся, пьяница, носа своего, он ведь с нашим знаменем цвета одного! – процитировал он «нетленки» Губермана.

– Заткнись! – потребовал чёрный Тима. – Папа говорит.

– А мои картины? Куда дела мои картины?! – встряхнул полотенцем на голове Тимофей.

– Сдала в банк, на ответственное хранение. Мои друзья, по первому нашему требованию, переправят их в любую галерею Европы, – ответила Тамара.

– По-нашему? – возмутился Лемков. – Нашему?

– Да. Нужны две подписи под заверение нотариуса, – тихо и терпеливо пояснила Тамара. – Твоя и моя.

– А я тебе разрешал всё это, – Лемков махнул рукой в сторону двери, – выносить?!

Тамара смиренно склонила голову.

– Ты бы никогда не разрешил и… подох бы от пьянства в своем вонючем подвале! – воскликнула она. По её щекам покатились крупные… восковые слезы.

Точилин удивленно глянул на корыто с воском, поверхность которого затуманилась и теперь действительно напоминала холодец, сваренный из свиных ножек.

– Что ж теперь?! – всхлипнула Тамара. – Что?! Ну, убейте меня!

– Папа тебя резал куски, – усмехнулся Тима-сын. – Мы тебя пожарили, отправили в ад. Прощай.

– Что ты несёшь, ниг-гер? – злобно фыркнула слюнями Тамара на всю благообразную троицу, чинно сидевшую на диване.

– За нигера ударю даже белую женщину, – грозно проворчал чёрный Тима.

– Давай, – смело сказала Тамара и выпрямилась.

Тима-сын коротко взмахнул длинной рукой. Клацнули зубы. Лицо молодой женщины завесилось растрепавшимися волосами. Цокнула о цемент пола отлетевшая, тяжёлая заколка. Тамара медленно вернулась в исходную позицию, повернувшись к ошалевшим зрителям на табурете всем телом, долго и злобно смотрела на чёрного Тиму, сверкая белками глаз сквозь завесу чёрных блестящих волос.

– Ты мне за всё ответишь, негр, – злобно прошипела Тамара.

– Негр – это хорошо, – согласился Тима-сын и заложил ногу на ногу. – Давай, рассказывай, как ограбила моего папу. Рассказывай. Я буду слушать, потом советовать, как с тобой поступать, наглая женщина. Своровала всё. Пришла. Сидит, за-ра-за. Ругается еще. Папа чуть не умер. Написал записку. Я летел из Европа. Один день делал визу через амэрикэн посольство в Германия. Разрыв сердца получил. Папа тут лежит свеча руке. За что ты довела папу? Отвечай.

После хлесткой пощечины Лемков, Точилин и Ягодкин остались потрясены решительным поступком чёрного Тимы, но никто не посмел комментировать.

– Убьём её? – спросил Тима-сын всю компанию. – Разрежем куски, пожарим корыто? Репетиция был, да?!

Нарушил, как говорится затасканным литературным штампом, повисшую зловещую тишину, сам болезненный Лемков. Он хрипло откашлялся, кротко взглянул из-под чалмы полотенца на приёмного сына и попросил:

– Не надо, сынок. Грех это.

– В Америка я грохнул бы эта женщина, не задумался. Бросил труп Гудзон и плыви себе Раша.

Чёрный Тима зловеще помолчал, потом широко улыбнулся, сообразил, видимо, что изрядно всех напугал, сказал:

– Шутка, – и задорно рассмеялся.

Точилин с Ягодкиным задвигались, заёрзали задницами на колких пружинах продавленного дивана, облегченно похмыкали.

Царственным жестом усталой матроны Тамара убрала с лица блестящие пряди волос.

– Понятно. Шутники собрались. Давайте думать, придурки, что дальше делать, – устало предложила она.

– За придурков точно глаз дам! – обозлился уже серьёзно чёрный демон Тима и приподнялся, навис над велико-лепной женщиной. – Держит нас за придурков, стерва! Отдай папе всё! Картины, деньги и – вали! Куда хочешь, с кем хочешь.

– А если захочу с тобой, негр, – неожиданно смело заявила Тамара. – Поедешь?

– С тобой?! – презрительно прищурился Тима. – Твар! Никогда! Я лучше с улица за сто долларз сниму девушка, воспитывать буду, в Америка увезу. Но с тобой, стьерва и продажная простьитутка, – никогда!

– На том и порешим, – устало согласилась Тамара. – Кончайте валять комедию. Расходитесь. Нам надо с Тимошей потолковать наедине. Послезавтра утром мы улетаем через Афины в… Не важно. Улетаем в другой мир. В другую жизнь. Все свободны, господа. Паспорта, визы… я всё сделала, Тима. Вот твой паспорт, – она выложила потрёпанную красную книжицу Лемкова, старый его, зарубежный паспорт на обеденную лавку. – Собирать тебя – только умыть. Всё. Повторяю: все свободны! Переговоры окончены. Сейчас, – она глянула на золотые часики на своём запястье, – почти десять. Полчасика разрешаю надо мной издеваться. Морально. Потом подъедут мои ребятки и рассчитаются с вами сполна. С каждым. С тобой негр – особый расчёт!

– Плевал я на твоих ребьяток! – ответил Тима-сын. – Убьем её сейчас, папа! Такой наглый женщьина! Одурьеваю!

– Не стоит о неё мараться, сынок, – вяло возразил Лемков.

– Вот! – вскрикнула Тамара и вытянула над лавкой кулачок с зажатым мобильным телефоном. – Уже вызвала ребят. Будут с минуты на минуту. Они знают, где я!

Чернокожий Тима мгновенно перехватил её руку и выдернул синий телефончик с короткой антеннкой. Глянул на дисплей, повернув к банке со свечой, хмыкнул.

– Врьёт эта женщина! Всё врьёт, – вздохнул он. – Нет сети. Не достаёт в этом подвале твой «Сименс». Не достаёт. – Он вынул из внутреннего кармана пиджака крохотный сотовый, откинул крышечку, пиликнул по клавишам. – «Моторола» – другой дело! Работает. Чёрную братву позвать с Лумумба? С унивьера, а? Водку попьём вместе твое здоровье, папа. Что будем делать? Говори.

– Сваливать, – коротко ответил Тимофей.