Свободное падение

В полудрёме снова привиделся Миха. Первое время Стах приезжал к нему на могилу каждый год, потом засосала стремительная жизнь: новые друзья, новые клятвы в верности. Нет, Миху не забыл, просто вспоминал редко. «Надо бы новый памятник… Надо бы матери его помочь…» – вроде ещё совсем недавно крутились в голове мысли, но время – сколько не убеждай в обратном – течёт не одинаково: то тянется, как резина, то вдруг скачет сразу на десяток лет, а планы так и остаются не выполненными.

Стах оторвал от стекла голову, глядя на приближающуюся автозаправку.

– Мужики, я вас не очень задержу, если мы на минуту у заправки тормознём?

Водители подозрительно переглянулись, но фура съехала с трассы, остановилась у бордюра, расцвеченного вперемежку белым и красным цветом. Пока Стах устало ковылял к магазину, дальнобойщики закурили.

– Думаешь, он из этих, которых ищут? – спросил молодой.

– Считай сам, – седой загибал пальцы. – Из-под рукава кровь течёт. На джинсах пятна, тоже наверняка от крови. Нарисовался на трассе ни свет, ни заря. Говорит – с пьянки, а сам с сумкой дорожной. Тебе мало?

– У грабителей всё продумано, а этот… – Парень недоумённо пожал плечами. – Всё у него не слава Богу. Да и сумку полиция перетрясла, – сумка, как сумка, а кровь… может просто по пьяни попыряли друг друга битыми бутылками. Мало ли.

– Может и так, но зря я полицейским про кровь не намекнул. В Зареченске у поста остановимся. Пусть разбираются.

Зайдя в туалет, Стах влажными салфетками вытер от крови руку. Наложил поверх промокшего бинта кучу салфеток, перетянул купленным в магазине скотчем. Вернулся к машине с бутылкой водки и батоном. Попытался переставить пакет с покупками в левую руку, чтобы правой дотянуться до двери тягача, но вдруг завертелся в тёмном круговороте.

Нашёл он себя лежащим у бордюра. Седой дальнобойщик брызгал ему в лицо водой из пластиковой бутылки, молодой – расстёгивал куртку.

– Всё хорошо, мужики, – неверным жестом отстраняя от себя руку молодого водителя, Стах попытался подняться, но не смог.

Пришлось всё-таки прибегнуть к помощи. Встав на ноги, отряхнул джинсы и, понимая, что врать дальше бесполезно, негромко сказал:

– У вас проблем не будет. В Зареченске на объездной кладбище есть, там сойду.

– А Парамоновка? – спросил молодой.

– Всё по порядку, – ответил Стах. – Водка цела?

– Цела… – Парень поставил пакет на сидение, полез в кабину. – Кто там у тебя?

– Друг. – Осторожно, чтобы не напрягать простреленную мышцу, Стах полез вслед за ним. – В Афгане погиб.

– В больничку бы тебе для начала.

– Успеется. – Стах захлопнул дверь, устало прислонился виском к стеклу.

До Зареченска доехали молча. Солнце стояло низко над горизонтом, сеясь сквозь игольчатое сито хвои, окутывая золотистыми облаками сосны, блестя в стеклянных боковинах автобусной остановки. Перетекая из окна в окно по стоящим у объездной дороги многоэтажкам, оно сверкало порой до слепоты, но, не радовало, а лишь сильнее подчёркивало чуждость всего того, что было за автомобильным стеклом, о которое плющился висок Стаха. Между двумя мирами, как между двумя сообщающимися сосудами пережали трубку. Пережали в том самом месте, где Стах рассеяно тёр пальцами, сунув под куртку руку.

Потянулся сектор частной застройки. Фура остановилась рядом с шиномонтажной мастерской, в двадцати шагах от которой находился вход на кладбище. Стах полез в карман за деньгами.

– Не надо, – остановил его седой, выпрыгивая из кабины.

Стах пожал плечами, покачиваясь, вышел. Пока он ковылял к воротам кладбища, водители сняли запаску. Молодой покатил её к шиномонтажке, сдал мастерам. Уже у входа на кладбище у Стаха снова потемнело в глазах, – роняя с плеча сумку, схватился за створку ворот.

Прикуривая, молодой дальнобойщик исподлобья глянул ему в спину.

– Блин! Дался на нашу голову. – Вернув седому зажигалку, парень поспешил Стаху на помощь.

И опять Стах неловко отстранял его руки.

– Всё-всё! Я в норме.

Выпрямился, вошёл в ворота. Опасаясь, что он снова свалится, водитель неуверенно шагнул вслед за ним.

– Уверен, что тебе не надо в больницу?

– Уверен. – Стах растерянно оглянулся по сторонам. – Ни хрена не узнаю. Тесно здесь как-то стало, – подняв руку, привлёк внимание старика, который неподалёку охапками перекладывал жёлтые палые листья из высокой кучи в тачку. – Слышь, отец! Афганец тут у вас лежит, Михайлов фамилия. Где-то здесь с левой стороны.

– Колька? Михайлов? – Разогнул спину старик. – Да вот же, в двух шагах стоите.

И вправду – два шага, а не узнать: оградку укрыла тень неизвестно когда выросшего каштана, покосившийся памятник от этого сделался ещё меньше. Могила хоть и засыпана листьями, а ухожена: оградка покрашена, бурьянов не видно. Значит, жива ещё Зинаида Петровна.

Стах вынул из пакета бутылку водки, батон, два пластиковых стакана. Наполнив водкой стаканчик, поставил его на могилу, прикрыл ломтём батона. Второй стакан примял пальцами с боков так, что водка хлестнула через край. Некоторое время стоял, склонив голову, потом молча выпил.

Водитель опёрся руками на оградку, неотрывно глядя на памятник.

– Ты за руль скоро? – Оглянулся Стах, кривясь от водки и тылом ладони утирая губы. – Помяни Кольку.

Парень отрицательно покачал головой, но вышло это у него как-то нерешительно. Несколько секунд он в раздумье сжимал и разжимал губы, будто решал трудную задачу и, когда Стах потеряв к нему интерес, согнулся, разметая вправо и влево листья с каменной плиты, махнул рукой.

– Ладно, наливай! Только символически. Помянуть солдата – дело святое.

Парень вошёл в оградку, осторожно взял хлипкий стаканчик. Опустив глаза, выдержал паузу.

– Вечная память тебе, Колян! – Залпом выпил, отщипнул крохотный кусочек от протянутого ему батона.

Стах оглянулся на старика.

– Зайди, отец, помяни Кольку.

Старик охотно зашёл в оградку.

– Кольку помню хорошо. Я у него учителем физкультуры был. Лучше него стометровку никто не бегал. – Старик взял суетливыми неосторожными пальцами стаканчик, пробормотал положенные в таких случаях слова, выпил. Дрожащей ладонью утёр растёкшуюся по седой щетине водку. – Теперь и я вот здесь обитаю. А что в городе делать? Улицы, дома – старые остались, а город – чужой. Не мой город, хотя всю жизнь в нём и прожил. Друзья все здесь – по разным углам лежат. Дети разъехались, ученики тоже. Тех, кто подрос, уже не знаю. Я в городе чужой, а здесь все свои.

Слова старика ударили прицельно, нашли в душе Стаха слабину, о которой он ещё вчера едва бы догадался. Глупо и позорно его прошибла слеза. Испуганно полез в карман за сигаретами, дрожащей рукой прикурил, присел перед невысоким памятником, теперь вровень глядя в плоское гранитное лицо Михи.

Дальнобойщик зашуршал листьями.

– Ну, что? Едешь с нами?

Стах зажмурился, выдавливая из глаз остатки слёз.

– Нет, мне ещё надо мать его проведать. – Мизинцем небрежно утёр мокроту в углу глаза, будто снимал случайную соринку; закряхтел, поднимаясь с корточек. – Отец, Зинаида Петровна, как?

– Болеет, – ответил старик. – На работу шёл, видел её у дома. На сердце жалуется.

Стах снова почувствовал, как подкатывает к горлу.

– Ну всё, отец, бывай. – Он тронул на прощание плечо старика, скрипнул железной калиткой, пошёл вперёд, чтобы дальнобойщик не разглядел его вновь повлажневших глаз.

У ворот, когда окончательно просохли глаза, обернулся, прощаясь.

– Спасибо тебе ещё раз.

Пожал на прощание дальнобойщику руку, но не отошёл от ворот и двадцати шагов, как парень нагнал его.

– Пока время есть, схожу с тобой.

– Да ты не смотри, что меня штормит. Я мужик крепкий. Тем более она рядом живёт, – два дома отсюда.

– Сумку давай, – не терпящим возражения голосом сказал парень. – Не ты один воевал. У меня тоже таких могил по России разбросано. Война другая, а могилы те же.

Стах молча отдал сумку, пожал плечами, мол, как знаешь.

У небольшого домика со стеклянной верандой остановился.

– Кажись тут, – с надеждой в глазах оглянулся на парня. – Зайдёшь со мной? Так… – он смущённо улыбнулся, – для поддержки. Давно уже ничего не боюсь, а сейчас чего-то нутро дрожит. Под душманскими стволами было не так страшно, как под её взглядом.

– Знакомо. – Парень прошёл вперёд, толкнул калитку. – Ну, давай, что ли…

Курицы во дворе разгребали лапами опавшие листья. Собачья конура у калитки видно давно уже пустовала, – только вбитый в землю крюк и обрывок ржавой цепи напоминали о том, что у будки когда-то был хозяин. Корзина испещрённых червоточинами яблок стояла у подгнивающего от сырой земли деревянного штакетника. Зелёная краска шелушилась на деревянной раме веранды.

Стёкла тонко задребезжали от осторожного стука в дверь. Склонив голову, Стах прислушался, скрипнул деревянным порожком, постучал ещё раз.

– Может, за домом, в огороде? – предположил дальнобойщик.

– Может и так, – согласился Стах, рассеяно спускаясь с порога.

Зинаида Петровна и вправду была в огороде. В старой тёмной куртке, повязанная серым шерстяным платком, она копала огород. Устало опёрлась на лопату, и никак не могла взять в толк, что за гости к ней пожаловали.

– Здрасьте, тётя Зина, – крикнул ей Стах.

Женщина ломала брови, пытаясь вспомнить. Видно что-то крутилось в её мозгу, где-то совсем рядом, – но вспомнить не могла.

– Я Лёша Стахов, – сказал он, подходя. – Не помните?

– Лёша?.. – Несколько секунд на её лице не было никаких чувств, кроме прежнего умственного напряжения, и вдруг губы жалко дрогнули. – Господи! Да, как же я тебя не узнала?

Стах торопливо шагнул к ней, здоровой рукой приоткрыл объятия. Женщина ткнулась лицом в его плечо, негромко расплакалась.

– Ну, тёть Зин, – чуть насмешливо и покровительственно сказал он, поглаживая ладонью покрытый мягким платком затылок, а у самого, сквозь защитную насмешку, дрогнул голос, и слёзы неожиданно подкатили к горлу, – судорогой кривить отвердевшие мышцы лица.

Несколько раз шмыгнув носом, женщина, наконец, отстранилась от Стаха, стала поправлять платок.

– Идёмте в дом, угощу чем-нибудь.

В доме Зинаида Петровна угощала чаем и пирожками, сбивчиво рассказывала о своей жизни: выкладывала обиды на Собес, сетовала на дороговизну, жаловалась на обнаглевших молодых соседей, которым старые люди – как кость в горле.

Минут через пятнадцать громкий трубный сигнал автомобильного клаксона раздался под окном.

– Ты с нами? – Поднялся со стула дальнобойщик. – Или как?

Стах утвердительно кивнул, стал оправдываться перед женщиной: мол, нет никакой возможности задержаться, машина на улице ждёт, а чужих людей задерживать неудобно. Женщина метнулась на кухню, завернуть ему в дорогу пирожков.

Стах вынул из кармана пачку долларов, отсчитал себе несколько купюр на первое время, пачку поставил на старомодный сервант, возле маленького бронзового бюста Пушкина. Чуть подумав, задвинул деньги за бюст, чтобы не бросались в глаза.

– Тёть Зин, – крикнул в кухню. – Я вам тут немного денег оставлю. На сервант ложу, за Пушкина. Сделайте Кольке новый памятник, а то, что останется, в кубышку не кладите, – тратьте смело, здесь вам надолго хватит.

Он отошёл от серванта, наткнулся рассеянным взглядом на плюшевый настенный ковёр с оленями, – один из ковров забытого провинциального детства. Уже тогда они были раритетами, а теперь и вовсе стёрлись из памяти. Усмехнувшись, Стах погладил ковёр рукой, как любил это делать в детстве, наблюдая, как плюш меняет цвет, но поблёкшие ворсинки уже не меняли под ладонью оттенки красок. В мире вещей старость тоже не радость.

Зинаида Петровна проводила до калитки. Пока Стах прощался, молодой водитель залез в кабину. Седой неодобрительно качал головой:

– Возишься с ним как с яичком писанным.

– Дядь Вить, ты не поймёшь.

– Ишь ты – не пойму! В отцы тебе гожусь, между прочим.

– Ладно, извини. Я к твоему возрасту отношусь с уважением, но это может понять только тот, кто воевал.

– Ты проверял, что он воевал? Повадка у него бандитская. Помяни моё слово, он из тех, кого ищут. У тебя по молодости романтика в одном месте ещё играет, а я жизнь повидал, и она мне подсказывает, что на посту его надо сдать. Чтобы потом локти не кусать, что мог чью-то жизнь спасти, а не спас.

– Не знаю, – с сомнением покачал головой парень.

Седой постучал себя отогнутым большим пальцем в грудь,

– Я знаю!

Стах открыл дверь, и водители замолчали. Фура тяжело снялась с обочины, Стах помахал женщине рукой, долго смотрел на мелькающие в зеркале заднего вида домики городской окраины, пока их не затянуло белым тоскливым дымом осенних костров.

Когда подъехали к милицейскому посту на выезде из Зареченска, Стах уже дремал, забившись в угол кабины. Молодой дальнобойщик едва слышно шепнул:

– У меня рука не поднимется, дядя Витя.

Седой молча похлопал напарника по колену, мол, – я сам. Фура остановилась, парень поймал напарника за плечо, отрицательно качнул головой, мол, брось, дядя Витя, не стоит. Седой сердито дёрнул плечом, спрыгнул на землю. Не отрывая головы от стекла, Стах открыл глаза, глянул в зеркало заднего вида.

– Решили всё-таки сдать? – негромко спросил он, оттолкнувшись плечом от двери.

Парень опустил руку, нащупывая монтировку.

– Не суетись, сам выйду. – Стах открыл дверь, морщась от боли, полез из кабины.

Обойдя фуру, седой водитель нерешительно остановился у заднего колеса полуприцепа, пнул его носком ботинка. Зачем-то заглянул под фуру и, с полминуты посидев на корточках, досадливо чмокнул щекой, пошёл к гаишнику.

– Здравия желаю, товарищ капитан. На Парамоновку не подскажете как?

Усатый пожилой капитан, похлопывая жезлом по ладони, охотно разъяснил:

– Километров через пятнадцать указатель будет, оттуда ещё с километр до деревни. С трассы её не видно, там спуск к реке, так, что главное указатель не пропусти.

Увидев выходящего из кабины Стаха, водитель крикнул ему:

– Куда тебя понесло? Сейчас едем.

– Напарник? – спросил капитан.

– Нет, напарник в кабине, – досадливо отмахнулся дальнобойщик. – Шуряк мой.

– Чего он у тебя такой помятый?

– Голова воровка – деньги пропила, а теперь болит. Сестра упросила взять его с собой в рейс. Дома дружки не дадут из запоя выйти, а я ему сухой закон объявлю. Беда мне с ним. Ну, всё, капитан, спасибо.

– Счастливого пути, – откозырял гаишник.

Водитель вернулся в кабину, недовольно хлопнул дверкой.

– Куда тебя понесло? Решил с гаишниками пообщаться?

Стах вместо ответа снова привалился головой к стеклу.

– Странная страна Россия, – сказал седой, трогая фуру с обочины, и замолчал, оставляя неясным, что он имел ввиду.

Только когда уже отмотали от Зареченска несколько километров, он заговорил снова:

– Довелось в своё время по Германии поездить. Красота, чистота, дисциплина – всё на зависть. Плёнку от сигаретной пачки в окно машины выбросил, а сзади кто-то уже звонит на пост дорожной полиции. Стоп, дорогой, мусорить не красиво! Будь добр – штраф. Умом понимаешь, что только так и можно воспитать в людях культуру, а в глубине души что-то свербит, – не хочет она красоты и порядка ценой стукачества. Оттого у нас в России всё по-другому, и никто до сих пор толком так и не ответил на вопрос: благо это наше или наша беда?

В кабине установилась тишина. Стах делал вид, что дремлет, и только много времени спустя, когда какая-то радиостанция уже успела прогнать по эфиру две-три бессмысленные песенки, сказал, не открывая глаз:

– Спасибо, мужики.

Очнулся он от забытья, когда под колёсами останавливающейся фуры захрустел щебень обочины.

– Станция «вылезай», – сказал седой, не глядя на Стаха.

Молодой нагнулся за стоящей в ногах сумкой.

– Может всё-таки в больницу?

– Тётка у меня здесь всю деревню травами лечит. – Глядя на указатель «Парамоновка», Стах ощупью шарил по двери в поисках ручки. – Кого хочешь на ноги поставит.

– Ну, бывай, – молодой крепко пожал ему руку.

Седой молча смотрел на дорогу, нетерпеливо барабаня пальцами по рулевому колесу. Прощаясь с ним, Стах так же молча поднял открытую ладонь, спрыгнул на землю. Фура снялась с обочины, белая известковая пыль укрыла с головой.

Минут десять Стах шёл по пустынной дороге, обсаженной поредевшими осенними берёзами, потом открылся вид на лежащую вдоль реки деревню, будто заляпанную жёлтыми берёзовыми листьями–веснушками.

Стах кинул на обочину сумку, тяжело стянул с себя куртку и, держа её в опущенной руке, с минуту не мог пошевелиться, будто в землю врос.

За оградой крайнего дома сгребала опавшие листья немолодая женщина, – тётя Галина, последний человек из всей большой родни. Опёрлась на грабли, приложила ладонь ко лбу, разглядывая стоящего против солнца Стаха.

Чуть дальше, на берегу реки двое мальчишек лет десяти прятались за перевёрнутой лодкой, дымили сигаретой, пряча её по очереди в кулаках и старательно разгоняя руками дым. Сигаретный дымок мешался с густым дымом осенних костров и был почти невидим, но пацаны просчитались где-то в другом месте, – прячась за забором, к ним подкрадывалась молодая женщина с длинной хворостиной в руке.

Вся остальная деревня казалась вымершей. Солнце ярко горело в надетой на штакетник трёхлитровой стеклянной банке, жёлтые листья пятном лежали у подножия облетевшего клёна – яркие, как световой круг под абажуром настольной лампы. Ветви облетевших яблонь ютились на крышах домов; за обрывом искрилась река.

Когда женщина настигла курильщиков, Стах разжал пальцы, роняя куртку под ноги. Высоко подпрыгивая от обжигающей хворостины, мальчишки испуганно неслись к реке. Женщина некоторое время бежала вслед за ними, потом остановилась, что-то крича вдогон и потрясая хворостиной.

Криво усмехнувшись, Стах вышел из оцепенения, вытер в куртку ноги и, подняв сумку, стал спускаться к дому, за оградой которого тётя Галина всё ещё держала у лба ладонь, не узнавая.