Kitabı oku: «Император Николай I и его эпоха. Донкихот самодержавия», sayfa 3
Что это, придирки самодура или нормальные требования к расхлябанности и разложению дисциплины генерал-инспектора?
Его современник Филипп Вигель подчеркивает: «Он был несообщителен и холоден, весь предан чувству долга своего; в исполнении его он был слишком строг к себе и другим. В правильных чертах его бледного белого лица видна была какая-то неподвижность, какая-то безотчетная суровость. Скажем всю правду: он совсем не был любим».
Любить изо всех сил старающегося быть строгим и требовательным командиром парня действительно было не за что. Авторитета у него не было никакого, в пирушках он не участвовал, в гусарских приключениях не светился, панибратством не занимался. Николай просто искал свое место в армии, которое никак не мог сам для себя определить. На фоне овеянных славой «героев 12-го года» это была лишь смешная попытка показать свою значимость.
Вспыльчивый, как в детстве, Николай и в армии показывал свой крутой нрав. В 1820 году сразу 52 офицера Измайловского полка предприняли демарш, подав прошения об отставке из-за грубости великого князя. Общаясь с гвардейцами, тот за крепким словом в карман не лез. В 1822 году в Вильно перед строем Егерского полка наорал на капитана Василия Норова (будущего декабриста), пригрозив: «Я вас в бараний рог согну!» Вызывать великого князя на дуэль было не положено, вновь все кончилось отставкой и переводом из гвардии в армию.
В армии все тоже прекрасно ориентировались в дворцовых хитросплетениях и понимали разницу между братьями «екатеринскими» и братьями «павловскими». В Николае однозначно видели гены взбалмошного отца и тихо его ненавидели. Популярности у него не было никакой. Объяснять, что это были не его личные прихоти, а требования долга и устава, тот считал ниже собственного достоинства, офицерам же из не самых захудалых семейств, для которых и Романовы были выскочками на престоле, тоже зазорно было лебезить перед необстрелянным юнцом, признававшим не заслуги, а «фрунт».
Однако в этом деле он действительно знал толк. Как писал генерал-лейтенант Александр Михайловский-Данилевский: «Необыкновенные знания великого князя по фрунтовой части нас изумили, иногда, стоя на поле, он брал в руки ружье и делал ружейные приемы так хорошо, что вряд ли лучший ефрейтор мог с ним сравняться, и показывал также барабанщикам, как им надлежало бить. При всем том его высочество говорил, что он в сравнении с великим князем Михаилом Павловичем ничего не знает; каков же должен быть сей? – спрашивали мы друг друга».
Инженерному же делу он отдавался с упоением. Он ежедневно посещал подведомственные ему учреждения. Чувствуя в себе недостаток знаний, просиживал на лекциях офицерских и кондукторских классов Главного инженерного училища, занимался черчением, архитектурой, чтобы не попасть в глупое положение, утверждая проект, в котором ничего не понимал.
Вспоминают случай, когда Николай, налагая денежный штраф на одного инженер-офицера, у которого при строительстве свалился карниз, приказал сделать вычет и из своего жалованья, как лица, виновного в утверждении проекта.
Будучи в 1822 году в Вильно, он обратил внимание на то, что молодые люди, поступающее в гвардейские подпрапорщики, оказывались совершенно несведущими в военных науках. Желая устранить этот недостаток, он повелел собрать подпрапорщиков 2-й бригады 1-й гвардейской пехотной дивизии в бригадную квартиру и организовал соответственное их обучение под личным своим наблюдением. Этот опыт привел к тому, что, по возвращении гвардии в Петербург, великий князь представил проект об учреждении постоянной Школы гвардейских подпрапорщиков.
Именно благодаря ему была налажена подготовка кадров в Главном инженерном училище. «Кротость, согласие и беспрекословное повиновение властям, – напуствовал Николай учеников, – суть отличительные признаки посвящающих себя военной службе и в особенности вступивших в Главное инженерное училище… Порядок и строгое исполнение возложенных на каждого обязанностей, будучи непреложными правилами, удобоисполняемыми во всяком возрасте и звании, доведут до добродетелей, вышеупомянутых и необходимо нужных во все время жизни».
Главное инженерное училище размещалось в печально известном Михайловском замке, переименованном со временем в Инженерный замок. Училище имело два отделения: трехгодичное кондукторское готовило инженерных прапорщиков со средним образованием, а двухгодичное офицерское давало высшее образование. На офицерское отделение принимали лучших выпускников кондукторского отделения, а также офицеров инженерных войск и других родов войск, пожелавших перейти на инженерную службу. Для преподавания были приглашены лучшие педагоги того времени: академик Михаил Остроградский, физик Федор Эвальд, инженеры Федор Ласковский, Генрих Леер, Алексей Шуляченко. Из выдающихся выпускников можно отметить великого князя Николая Николаевича-младшего, будущего героя обороны Порт-Артура генерала Романа Кондратенко, военного теоретика Андрея Зайончковского, автора фундаментальных трудов по истории войн и биографии самого Николая I, знаменитых генералов Белого движения Александра Лукомского и Федора Абрамова и пр.
Дисциплина, послушание, строгое подчинение, беспрекословное следование воинским уставам – суть добродетели того катехизиса военного, которым жил и сам Николай. Кому это могло понравиться в армии – победительнице Наполеона? Так что об искренней любви подчиненных он мог только мечтать.
Мина под престол
Последние годы жизни Александра I представляют собой цепь сплошных загадок и нелогичных поступков. То он ударялся в масонство, то бросался в мистику, то становился жутко религиозным, то санкционировал приход в Россию иезуитов, гонимых по всей Европе.
Он не мог не понимать, что после такой войны империя нуждается в решительных переменах, о которых было столько разговоров в начале века, – крестьянская реформа, образование, финансы, государственное управление, армия. До Отечественной войны «правитель канцелярии комиссии о снабжении резиденции припасами» Михаил Сперанский (настоящая находка для реформаторов – работоспособность по 18–19 часов в сутки) представил императору целый пакет законов, требовавших срочного утверждения для преобразований в государстве. Пришел Наполеон, стало не до реформ. Но после победы, когда все общество ждало перемен, Александр напротив вообще положил все проекты Сперанского под сукно (кроме учреждения Государственного совета). Не хотел ссориться с разоренными помещиками.
Некогда близкий к Александру князь Адам Чарторыйский писал: «Императору нравились внешние формы свободы, как нравятся красивые зрелища; ему нравилось, что его правительство внешне походило на правительство свободное, и он хвастался этим. Но ему нужны были только наружный вид и форма, воплощения же их в действительности он не допускал. Одним словом, он охотно согласился бы дать свободу всему миру, но при условии, что все добровольно будут подчиняться исключительно его воле».
Ему говорили, что надо максимально использовать результаты победы над Наполеоном. Прихлебатели тут же начали величать Александра «императором Европы» – он продемонстрировал потрясшую тех же прихлебателей мягкость, отказавшись практически от всех дивидендов от победы.
Ему говорили о необходимости перевооружения армии, век пара наступал – он вообще игнорировал намеки, сосредоточившись на плац-парадах.
Ему не советовали давать послабления ненавидящим Россию полякам, воевавшим на стороне Наполеона, – он в 1815 году даровал Польше Конституцию, гарантирующую неприкосновенность личности, свободу печати, независимость суда, признание польского языка официальным в сфере суда и администрации в обмен на «неразрывную связь с Россией». Он явно не консультировался при этом с няней своего младшего брата, через 15 лет поляки продемонстрировали Николаю эту «неразрывную связь».
Ему говорили об экономии расходов – он ради экономии, по совету графа Алексея Аракчеева, ввел военные поселения для 500 тысяч крестьян, где рекрутов наделяли землей и разрешали проживание семьями для организации самим «подножного корма». Однако эта сторона частной жизни настолько была строго зарегламентирована, что в поле шли строем, пахали в мундирах, обедали по расписанию. За возжигание лучины после десяти вечера баб секли, пацанва запихивалась в короткие мундиры. Полы мылись до такого блеска, что для того, чтобы выйти до ветру, мужик, опасаясь их запачкать (наказание – десять шпицрутенов), должен был с печки прыгнуть на стол, а оттуда через окно на улицу. Когда император проезжал по деревням, мужики толпами валились в ноги, умоляя отменить постылые поселения. Ни в какую.
Ему говорили о необходимости укрепления позиций православия – он делал прокурорами Святейшего синода вообще неверующего Александра Яковлева, католика князя Александра Голицына и вольнодумца князя Петра Мещерского.
Ему говорили о засилье немцев в органах власти, генерал Алексей Ермолов даже просил сделать его «немцем» вместо вручения награды, но Александр, напротив, под предлогом «борьбы с коррупцией» наводнил правительственные учреждения тевтонами, чем только вызвал бешеное сопротивление любым его начинаниям со стороны «старых русских».
От него ждали поддержки революции в Греции (Екатерина II в свое время настояла на том, чтобы первенца Павла назвали именно Александром, в честь македонского царя, надеясь, что именно он станет во главе возрожденной Греции). В Одессе вовсю бушевали греки из общества «Филики Этерия», требуя вмешательства России. Министр иностранных дел империи грек Иоанн Каподистрия пытливо заглядывал в глаза Александру, не пора ли двинуть флот в Эгейское море, как некогда бабушка делала, плевав на то, что там кто подумает в каком-то лондонском Сити. Ни в какую – негоже, мол, грекам бунтовать против своего законного государя – турецкого султана.
Его предупреждали: в армии зреет заговор, созданы тайные общества в самой гвардии, замешаны члены высшей аристократии. Хитрый «византиец», как называл его Наполеон, лишь отмахивался – балуются ребятишки, фрондируют.
«Когда я подумаю, как мало еще сделано внутри государства, то эта мысль ложится мне на сердце, как десятипудовая гиря; от этого устаю», – признавался Александр в частном разговоре. По существу, он перестал вообще заниматься делами государства, отдав его в верные руки «без лести преданного» Аракчеева. Филипп Вигель писал, что «он был подернут каким-то нравственным туманом» и напоминал помещика, который, наскучив сам управлять, сдал все на руки строгого управителя и успокоился на уверенности, что в таких руках крестьяне не избалуются.
Австрийский канцлер Меттерних замечал: «Переходя от культа к культу, от одной религии к другой, он все расшатал, но ничего не построил. Все в нем было поверхностно, ничто не затрагивало его глубоко».
Декабрист Дмитрий Завалишин утверждал, что Александр «…терпеть не мог популярных людей, желая один быть исключительно популярным, не любил и никакой репутации, независимой от его благоволения».
Историк Василий Ключевский пояснял: «Самое ограничение произвола у него выходило произволом же. Это был носитель самодержавия, себя стыдившегося, но от себя не отрекающегося». Эдакий «голубой воришка» Альхен на троне.
Был ли он фаталистом, мучался ли, как утверждают некоторые исследователи, угрызениями совести за соучастие в убийстве отца, жил ли по принципу «будь что будет», желал ли серьезно отречься от престола, трудно сказать. Однако апатия последних лет жизни императора была налицо.
Возможно, главным, что сводило его с ума, было то, что у одного из самых ярких мужчин эпохи не было наследника мужского пола. Империю оставить ему было не на кого.
Согласно указу Павла I о престолонаследии 1797 года, отменявшему петровское назначение императором кого угодно, в случае бездетности царя устанавливалось четкое определение будущего главы России – только по мужской линии и только следующему по старшинству брату. То есть Константину. Однако тот категорически отказывался от столь великой чести. Он просто маниакально был уверен, что его «задушат, как отца задушили», панически боялся Петербурга, куда его было калачом не заманить, и все время проводил в Варшаве императорским наместником в царстве Польском.
Следует заметить, что не из скромности тот прятался в разорванной Речи Посполитой. В свое время в столице он запятнал себя гнусной историей, о которой знал весь высший свет. Летом 1803 года пленившийся красотою жены придворного ювелира Елизаветы Араужо, цесаревич попытался добиться от нее взаимности. Но получил отказ. Между нами говоря, мадам Араужо не была столь уж Пенелопой – в ее любовниках значился приятель и собутыльник цесаревича генерал-лейтенант Карл Боур, имевший репутацию своеобразного «министра наслаждений» для повесы-наследника. Но вот ему-то она изменять, пусть даже и с наследником престола, не захотела.
Отличавшийся буйным нравом (весь в отца), Константин решил отомстить как истинный монарх. Послал к дому ювелира карету, которая якобы должна была отвезти мадам Араужо к больной тете. Но повезла ее в Мраморный дворец на Адмиралтейском острове, где ее ждала дюжина конногвардейцев (Константин был шефом полка). Что там с ней сделали, можно только догадываться, но, выбросив ее потом под домом, анонимная карета тут же уехала, а истерзанная ювелирша скончалась в тот же день. Разразился грандиозный скандал, вмешался лично император, создал комиссию во главе с графом Татищевым. Комиссия профессионально разобралась в деле, объявив, что ювелирша скончалась «апоплексическим ударом» без малейших следов насилия. Что такое «апоплексический удар» в Петербурге, знала уже вся Европа.
Генерал Боур, которого назначили главным виновником, был выдворен со службы (после Аустерлица в 1805 году принят обратно), а цесаревичу все сошло с рук. Но в обществе после этого он получил стойкое прозвище «покровитель разврата». Безутешному рогоносцу сунули изрядную пачку ассигнаций, чтобы тот смог утешиться где-нибудь в Берлине или Риме, и он быстро забыл про «высочайший» скандал.
Припомнили цесаревичу и не менее гнусную историю с его супругой, великой княгиней Анной Федоровной, урожденной принцессой Саксен-Кобургской, случившуюся годом ранее, сразу после убийства императора Павла. Александр Тургенев писал, что ушедший в пьяный разгул Константин с головой ушел в роман с фрейлиной княжной Жанетой Святополк-Четвертинской и вознамерился избавиться от своей беременной супруги. Уговорил другого своего собутыльника, кавалергардского штаб-ротмистра Ивана Линева, заявить, что тот якобы состоит в связи с цесаревной. Естественно, дело тут же дошло до Марии Федоровны, которая, поверив сыну, прогнала с глаз долой несчастную великую княгиню.
Нрав его не раз проявлялся и в полку, когда на учениях кирасирской бригады, неожиданно рассвирепев, он с палашом набросился на поручика Петра Кошкуля. Тот вышиб палаш и встряхнул буяна: «Не извольте горячиться». Одумавшись, тот прилюдно извинился перед поручиком, заявив собравшимся офицерам, что в любое время «готов дать каждому полное удовлетворение». Знал ведь, что по дуэльному кодексу никто не может его вызвать. Кроме известного бретера будущего декабриста Михаила Лунина, который, помня репутацию «покровителя разврата», мгновенно откликнулся: «От такой чести никто не может отказаться». Цесаревич предпочел замять честь шуткой.
Еще в павловское время Константин приказал за ошибку в строе дать 50 палочных ударов унтер-офицеру Лаптеву из рязанских дворян, что считалось крайним оскорблением чести. Но при «батюшке» сходило с рук.
Как писал Денис Давыдов: «Неглупый от природы, не лишенный доброты, в особенности относительно близких к себе, он остался до конца дней своих полным невежею. Не любя опасностей по причине явного недостатка в мужестве, будучи одарен душою мелкою, не способною ощущать высоких порывов, цесаревич, в коем нередко проявлялось расстройство рассудка, имел много сходственного с отцом своим, с тем, однако, различием, что умственное повреждение императора Павла, которому нельзя было отказать в замечательных способностях и рыцарском благородстве, было последствием тех ужасных обстоятельств, среди которых протекла его молодость, и полного недостатка в воспитании, а у цесаревича, коего образованием также весьма мало занимались, оно, по-видимому, было наследственным».
Военные способности Константина также были весьма посредственными. Во время итальянского и швейцарского походов 1799–1800 годов 20-летний генерал-инспектор артиллерии Константин был прикомандирован к корпусу генерала Вильгельма Дерфельдена, но наломал там таких дров, что после битвы при Треббии главком Александр Суворов заметил: «Зелено, молодо, и не в свое дело прошу не вмешиваться».
В ноябре 1805 года под Аустерлицем он так удачно командовал гвардейской кавалерией, что после уланской атаки вся русская гвардия (3,5 тысячи) оказалась отрезанной от главных сил и оказалась под угрозой полного истребления французской кавалерией. Из-за глупости цесаревича в самоубийственную атаку («Ребята, спасайте честь гвардии!») вынуждены были броситься два эскадрона кавалергардов, смявшие мощным порывом мамелюков и конных егерей, которые уже отнимали у семеновцев знамена. В полном окружении кавалергарды отчаянно рубились 15 минут с четырьмя эскадронами конных гренадер и пехотой французов, пока семеновцы перетаскивали через Раусницкий ручей артиллерию (ее генерал-инспектор в это время грыз свой мундир в тылу), – выжили лишь 18 человек, все перераненные попали в плен, где ими восхищался сам Наполеон. Александр за это одарил брата орденом Святого Георгия 3-й степени и спровадил в Петербург, подальше от театра военных действий. В 1807 году после неудачной битвы при Гейльсберге уже главнокомандующий Леонтий Беннигсен удалил столь экстравагантного командующего гвардией из армии. Во время Отечественной войны действовал всем на нервы, канюча о том, что русские войска непременно потерпят поражение, поэтому надо срочно подписывать мир с Наполеоном. Теперь его выпер из армии уже военный министр Михаил Барклай де Толли. Император попытался хоть куда-нибудь пристроить эту бестолочь, поручил формировать кавалерийский полк в Москве. Теперь уже взвыл генерал-губернатор граф Федор Ростопчин, взмолившись, чтобы убрали подальше великого князя. Александр попытался было отправить его в Нижний Новгород формировать ополчение, но Константин не пожелал быть новым Кузьмой Мининым и вернулся в армию. Там занялся привычным делом – стал копать под Барклая, заявляя на всех углах, что «не русская кровь течет в том, кто нами командует». Барклай поставил перед императором условие: или я, или этот субъект. После чего Константина убрали в Петербург и до самого конца войны больше не подпускали к войскам на пушечный выстрел.
После поражения Наполеона благоразумно не стал возвращаться в Россию, где его презирал и ненавидел весь двор, оставшись наместником в царстве Польском. Там тоже оставил по себе добрую память. Посещая полки во время учений, он нередко в припадках бешеного гнева врезался в ряды войск, осыпал всех яростной бранью. Пример августейшей лексики: «Вы – отъявленные свиньи и негодяи. Истинное несчастие – командовать вами. Я вам задам конституцию». Пять офицеров из-за грубости цесаревича покончили с собой.
Будучи даже внешне очень похож на своего отца, Константин унаследовал от того только его буйный нрав. Однако не унаследовал семейных пристрастий.
В 1796 году он женился на принцессе Юлиане-Генриетте-Ульрике Саксен-Заальфельд-Кобургской (в православии Анна Федоровна), однако – редчайший случай среди Романовых – через 24 года супружества развелся (бездетным). Разгульная жизнь в Варшаве бросила его в объятия обольстительной графини Иоанны Грудзинской. Мудрая полька приобрела на него такое влияние, что заставила Константина повести ее под венец и добиться титула княгини Лович.
Понимал ведь прекрасно, что, странным образом став цесаревичем (Павел его сделал наследником в обход старшего брата Александра, которого всегда и небезосновательно подозревал в покушении на свой трон), так же странно и может потерять трон. Морганатический брак – нонсенс в императорском семействе, и пошедший на него автоматически лишает всех будущих властных прав детей от этого брака. Трусливый Константин и не претендовал – он сам панически боялся заговоров (влияние отца).
Собственно, и было с чего – за последние сто лет практически каждое восшествие на престол в России сопровождалось дворцовым переворотом (исключение – Петр II). Это стоило жизни трем императорам (Петр III, Иван Антонович и Павел I), не считая многочисленных ссылок и отставок. В Петербурге все решала гвардия, чью сторону она принимала, тот и надевал корону. Константин же со своей «ювелирной историей» и бездарным командованием у гвардии пользовался жуткой репутацией. Поэтому, здраво взвесив свои шансы, держался подальше от столицы.
Здраво рассуждал и Александр, понимая, что этому брату на троне делать нечего даже до его истории с женитьбой на польке. Большого выбора у него не было – следующим претендентом по павловскому закону значился брат Николай.
Как писал потом сам будущий император о своей встрече летом 1819 года в Красном Селе: «Государь начал говорить, что… он чувствует, что силы его ослабевают; что в нашем веке государям, кроме других качеств, нужна физическая сила и здоровье для перенесения больших и постоянных трудов; что скоро он лишится потребных сил, чтоб по совести исполнять свой долг, как он его разумеет; и что потому он решился, ибо сие считает долгом, отречься от правления с той минуты, когда почувствует сему время. Что он неоднократно о том говорил брату Константину Павловичу, который, быв одних с ним почти лет, в тех же семейных обстоятельствах, притом имея природное отвращение к сему месту, решительно не хочет ему наследовать на престоле, тем более что они оба видят в нас знак благодати божией, дарованного нам сына. Что поэтому мы должны знать наперед, что мы призываемся на сие достоинство».
Николай тоже рассуждал здраво и стал возражать, что его как раз никто и не готовил для управления государством и он может лишь быть послушным и исполнительным подчиненным. Александр же его успокоил тем, что «когда вступил на престол, он в том же был положении; что ему было тем еще труднее, что нашел дела в совершенном запущении от совершенного отсутствия всякого основного правила и порядка в ходе правительственных дел; ибо хотя при императрице Екатерине в последние годы порядку было мало, но все держалось еще привычками; но при восшествии на престол родителя нашего совершенное изменение прежнего вошло в правило: весь прежний порядок нарушился, не заменяясь ничем. Что с восшествия на престол государя по сей части много сделано к улучшению, и всему дано законное течение; и что потому я найду все в порядке, который мне останется только удерживать».
Однако мало было уговорить Николая, требовалось все надлежащим образом оформить, а как раз тут император повел себя по меньшей мере странно. 16 августа 1823 года Александром был составлен манифест, согласно которому Константин отрекался от трона и наследником объявлялся Николай. Манифест был составлен в трех экземплярах, один из которых хранился у московского архиепископа Филарета, второй – в Госсовете, третий – в Сенате. Пакеты с манифестом надлежало «хранить до моего востребования, а в случае моей кончины раскрыть прежде всякого другого деяния в чрезвычайном собрании».
Однако о содержании манифеста почему-то знали лишь несколько человек – естественно, «мамаша», как без нее, Филарет, личный друг Александра министр духовных дел и народного просвещения князь Александр Голицын и императрица Елизавета Алексеевна. Официально об этом никому не говорили. Но при этом почему-то Константин, боявшийся трона как огня, не потерял право называться цесаревичем, а до Николая это доводили лишь намеками. Александр сделал второго брата наследником, но по-прежнему держал его подальше от двора. Лишь через шесть лет после беседы с ним в Красном Селе тот был назначен командовать 1-й Гвардейской дивизией, но до самой смерти Александра так и не был введен в Госсовет. «Все мое знакомство со светом, – писал Николай, – ограничивалось ежедневным ожиданием в передних или секретарской комнате, где, подобно бирже, собирались ежедневно в 10 часов все генерал-адъютанты, флигель-адъютанты, гвардейские и приезжие генералы и другие знатные лица, имевшие доступ к государю… От нечего делать вошло в привычку, что в сем собрании делались дела по гвардии, но большею частью время проходило в шутках и насмешках насчет ближнего… Время сие было потерей времени, но и драгоценной практикой для познания людей и лиц, и я им воспользовался». То есть будущий самодержец познавал власть и будущих подданных изнутри, в секретарских коридорах.
Возникала сплошная двусмысленность: один наследник трона не хотел, но имел права, второй – не хотел, не имел право, но был обязан манифестом, о котором практически никто не знал. Короной играли, как воланом.
Именно из-за такой странной позиции Александра был спровоцирован государственный кризис ноября – декабря 1825 года, вылившийся в кровавое восстание декабристов. Император заложил мину замедленного действия под собственный престол.
