Kitabı oku: «Четыре»

Yazı tipi:

Плацебо
медленная повесть о больном времени

Как ни старайся, когда больно – болит.
Х. Мураками

Боль врачует боль.
Дионисий Катон

Нет такой боли, нет такого страдания, телесного или душевного, которых не ослабило бы время и не исцелила бы смерть.
М. де Сервантес

Мирославу Бакулину посвящаю

Я сидел в парке, наблюдая за тем, как позднее октябрьское солнце сушит желтеющие листья. У меня ничего не было «до», не было «после» и не было впереди. Была только тихая грусть. Жизнь оказалась совсем не тем, чем виделась вначале…

И тогда ты сидишь в парке, еще не совсем старый, но совсем уже не молодой, – перемешиваешь вкус собственной осени со вкусом осени ежегодной, посыпая ее пеплом утраченного, приправляя той самой необратимой грустью, похожей на ностальгию то ли по юности, то ли по утраченному Адамом раю, вдыхаешь полной грудью вперемешку с табачным дымом и… всё равно чего-то еще ждешь. Какого-то света, яркого проблеска, чуда, в конце концов, чего-то такого, что заставит вспыхнуть сердце, взволноваться душу… Задним умом смеешься над самим собой, ощущая тщетность подобных надежд, и всё же…

Смотришь в небо, сереющее от подступающей непогоды, а надо смотреть на аллею, по которой идет неспешно она. Она тоже смотрит на небо, там ваши взгляды пересекаются, и ты понимаешь, что рядом…

Нет, я ничего не понимаю. По прямой ее взгляда я вернулся на аллею. И увидел ее. Легкую. Но не бегущую, она просто шла и наслаждалась осенним выходным днем. Она не смотрела на меня. И так бы и прошла, походя прихватив мое сердце.

Но вдруг пошел первый снег. Сначала он попытался взять город штурмом, а потом словно опомнился – перешел в разведку: штормовая метель так же неожиданно, как началась, сменилась тихим падением бархатистых парашютистов на зеленую траву и желтые листья на аллее…

Но когда снежный десант ворвался на плечах порывистого ветра в парк, она быстро скользнула в кафе на краю аллеи, а я просто был вынужден последовать за ней, чтобы укрыться от непогоды и хотя бы что-то видеть вокруг, потому как очки мгновенно запотели, а потом их и вовсе залепило снегом. Так и вошел я в кафе, протирая линзы платком и стеснительно озираясь, словно вторгся на чужую территорию.

Она уже заказала себе кофе, села в самом углу, но что-то с ней было не так. Уже через мгновение я понял – что: она смотрела не на экран модного гаджета, как ныне делают почти все, а в окно!.. Это означало, что она вышла в мир не для того, чтобы из него же и нырнуть в мир виртуальный. Видимо, я смотрел на нее с таким удивлением, что и она посмотрела на меня, улыбнулась, пригубила кофе…

Мы живем в социальных сетях и мобильных телефонах… «Он лайн»… Да, мы на линии, на той самой границе между массовым безумием и соборной молитвой. Сеть сплетена из лент. На лентах висят лентяи, являя собой закон массового одиночества. И в условиях пандемии, не важно – природная она или искусственная, но явно попущенная свыше, – мы еще более отдалились друг от друга. Самоизолировались… Еще я заприметил, что люди меньше стали полагаться на свою собственную интуицию, зато, несмотря на самоудаленность, каждый был подвержен духу толпы, стада, которым понятны более всего гнев и ужас. Мир, занятый выработкой антител, не заметил, как им завладели антидуши.

Что еще с ней было не так? Она была без маски… И кто-то, точнее, многие спросят: а какова была ее красота, как она выглядела? Но я отвечу вскользь: в ней было нечто такое, что заставляет мужчину не только обратить внимание на женщину, но идти за ней, и это похоже на зов Неба, который ощущают, но не могут декодировать почти все люди…

* * *

К тому времени я уже не видел будущего. Наверное, у меня больше не было сил, и Бог отключил эту опцию, чтобы я понял и ощутил нечто другое. К тому времени я чуть не спился, потерял всё и всех, и мне даже не надо было самоизолироваться. Я, в сущности, держался в этом мире на ветхом парусе своего одиночества. Одиночество порой цеплялось за какие-то размытые картины из прошлого, за секунды летящего мимо настоящего, за истертые мечты о будущем… А вот сегодня зацепилось за женский образ, как будто он мог исцелить и душу, и тело от той самой вселенской грусти и всепоглощающей утомленности.

А она сказала мне просто, отбросив всякие условности:

– Садитесь рядом. Вы же хотите сесть рядом?

– Да, – кивнул я, и мне стало радостно, потому что я понял, что ей, как и мне, глубоко индифферентны все законы, понятия, мнения и условности современного мира. Это стало ясно с первых ее слов.

– Вам тоже одиноко? – спросила она, бросив вверх длинные ресницы над ярко-голубыми глазами.

– Теперь – нет, – чуть улыбнулся я. – А у вас глаза удивительно светятся.

– Хоть что-то должно в нас не выцветать со временем, – пояснила она и тут же спросила: – А в вас что светится?

Я растерялся. Поискал в себе.

– То, что не убили во мне время и люди, я погасил сам, – сделал я предположение.

– Нет, в вас определенно что-то светится, – всматривалась она в мое немолодое лицо.

– Слово… – спохватился я. – Я знаю Слово!..

– Ух ты! – восхитилась она, будто я был единственным обладателем знания о Слове, и вдруг представилась: – Аглая.

– «Идиот», – первое, что пришло мне на ум, вместо того чтобы назвать свое имя, но она быстро поняла, о чем я.

– Значит, у вас есть Настасья Филипповна? – спросила она, приняв неожиданные правила игры.

– Была, – признался я.

– Ну, я тоже уже состарившаяся Аглая, – заговорщически подмигнула Аглая.

– Отнюдь, – смущенно буркнул я.

– Так зовут вас Идиот или Отнюдь? Может, Гефест? или Лев?

– Ах да! – Оставалось только спохватиться за свою неловкость. – Нет, я в этой череде совпадений лишний. Моя мама не была глубоким знатоком древнегреческой мифологии, и не помню, читала ли она Достоевского. Потому она назвала меня Сергеем, не мудрствуя лукаво. Ей просто нравилось это древнеримское имя. Впрочем, так звали и моего отца.

– Так вы Сергей в квадрате? – обрадовалась чему-то Аглая.

– Скорее, в одиночестве… Кстати, мне мое отчество нравится очень… Со времен композитора Прокофьева Сергеи, как вы говорите, в квадрате были носителями разного рода способностей.

В глазах Аглаи блеснули ирония и интерес одновременно.

– А чем вы занимаетесь? – спросила она.

– Сейчас – ничем. Раньше я писал книги по футурологии.

– Предсказывали будущее на основе анализа прошлого и настоящего?

– Нет, скорее, пытался рационально объяснить свои иррациональные знания.

– Получалось?

– Судя по тому, что книги покупали, а большинство моих предвидений стали действительностью, то – да.

– И что вас понудило оставить это интересное занятие?

– Кто… Господь Бог. Видимо, я не всё правильно понимал, или Он решил меня освободить от тяжкой ноши и ответственности… А вы чем занимаетесь, Аглая?

Она приветливо улыбнулась, как будто я именно ее человек. Это трудно объяснить, но иногда по взгляду, по мимике, даже по вздоху становится понятно, что перед тобой твой человек, а перед ним – его.

– О, – снова улыбнулась она, – я тоже, как и вы, из разочарованных. И у меня тоже всё было, а на поверку оказалось, что ничего не было. Я была фотомоделью глянцевых журналов, хотя ничего в моей жизни до того к этому не располагало. Вообще-то у меня образование библиотекаря… – еще раз улыбнулась Аглая, собираясь с мыслями, а я обрадовался.

– Хорошо, что я не сказал, что я где-то вас видел, – вот чему я обрадовался.

– Вполне могло быть. Не уверена, что вы покупали такие журналы, но с обложки в какой-нибудь лавке, ларьке, супермаркете я могла на вас смотреть. Теперь это уже в прошлом. Мне казалось, что я там себя нашла, но я там себя потеряла. Одно из главных заблуждений в том, что кажется, что ты добился первого места на пьедестале, если ты обеспечиваешь самого себя и даже более того – что ты добился какой-то незыблемой ступени. Некой эфемерной независимости. Потому ты идешь на компромиссы с нравственным законом в себе, говоря честно – на сделки с совестью.

– Если сделка с совестью возможна, то совести уже нет, – задумчиво прокомментировал я.

– Да. Абсолютно верно. Нам только кажется, что наша душа большая и она всё вместит, и мы слишком поздно понимаем, сколько натащили туда хлама, превращая ее, по сути, в помойку.

– Хорошо сказано, – заметил я.

Аглая грустно замолчала. Конечно, хотелось услышать от нее какие-то подробности, но у меня хватило ума и такта не тянуть на себя эту нить разговора. Нить могла и оборваться, потому как из ее человека я мог легко превратиться в тех, кого она уже пустила в свою душу, чтобы теперь об этом жалеть.

Какое-то время, неуютное по ощущениям, мы просто пили кофе, смотрели вместе в окно. Там молодой человек в спортивном костюме играл со своим лабрадором на лужайке парка. Было ясно, что так привлекло нас обоих в этой доброй игре собаки и человека. Непосредственность. Они были такими, какими были, а не такими, какими старались бы казаться. Именно потому, что полагали, что на них никто не смотрит. Я высказал эту мысль Аглае, и она ей понравилась.

– Человек упрямо не хочет понять, что Бог всегда смотрит на него, и стараться выглядеть лучше, чем ты есть, перед людьми во вселенском смысле более чем глупо, – резюмировал я.

– Вот именно, – задумчиво согласилась Аглая, – а я полжизни отдала за то, чтобы выглядеть лучше.

– Вы выглядите великолепно! – не удержался я. – Просто фантастически женственно! Боттичелли плачет в углу и не решается подойти!

Аглая слегка махнула ладонью в мою сторону: мол, бросьте, слышала я это всё.

– Несомненно, что вам говорили подобное тысячи раз, – начал я оправдываться, – но за этим всегда стояла какая-либо цель, корысть, я же просто любуюсь вами. Помните, как у Пушкина: «чудное мгновенье». Чем бы оно ни кончилось, я буду его помнить и благодарить Бога за то, что я был участником этого мгновения.

– И такое я слышала, – как-то устало сказала она. – Мужчины, даже умные мужчины, которых посчастливилось встречать, не очень изобретательны…

– Где уж тут изобретать, если взор застит… – буркнул я. – Зато – искренне.

– Не обижайтесь, мне всё равно приятны ваши слова. Мне понятна ваша грусть. Жаль, что вы заглядывали только в будущее. Если бы вы заглянули в мое прошлое, вряд ли бы у вас появилось желание сыпать такими комплиментами.

– Но ведь, может, именно сейчас мы встретились в точке обнуления! В точке бифуркации! И всё бывшее прежде не имеет никакого значения, как, впрочем, и то, что случится в будущем! Время вообще несуществующая субстанция.

Измерительная система для ниточки жизни человека, народа, цивилизации… Но ниточки иногда сплетаются в занятные узелки.

– «Узелок завяжется, узелок развяжется», – тихо спела Аглая строчку из популярной песенки. Надо сказать, что для ее томного, даже низковатого голоса эта песенка не подходила, – явный диссонанс. Но ее непосредственность всё остальное заглушала.

– А чем вы зарабатываете сейчас? – вдруг спросила она.

– Продаю советы и сюжеты…

– Ну… сюжеты еще как-то можно понять… Но неужели есть те, кто покупает советы?

– К примеру, совет инвестировать или не инвестировать из хорошего источника можно и прикупить…

– А вы хороший источник?

– Не знаю, – пожал я плечами, – но иногда обращаются.

– И вы еще и генератор сюжетов? – лукаво и недоверчиво улыбнулась девушка.

– Да, недавно приходил мой друг, известный писатель-фантаст. После запоя у него был кризис, а его издатели срочно трясли с него новую книгу.

– И вы продали ему сюжет? Какой, если не секрет?

– Секрет, но вам почему-то хочется рассказать. – Я заглянул ей в глаза, пытаясь понять, оценила ли Аглая мое доверие, но не смог. Но, сказав «А», пришлось продолжить: – В юности я придумал сюжет ненаучно-фантастического романа: человечество освоило все технологии, какие только могло, технический прогресс сошел с ума вместе с искусственным интеллектом и роботами, жуткая война поставила планету на край гибели. Кроме того, проклятые капиталисты довели цивилизацию и до полного нравственного разложения. Покинуть планету было невозможно, потому что за пределы Солнечной системы даже самые крутые технологии человечеству вырваться не позволили.

Но оставалась возможность на своей планете вернуться в прошлое. Ничего удивительного в этом нет – ведь там-то еще прекрасная, цветущая Земля, не загаженная потомками Каина. И те, у кого была возможность, попрыгали в машины времени и рванули обратно. К истокам. Там они стали учить наших общих предков… Чему? Да всё тому же самому: ремеслам и технологиям. В итоге человечество снова пошло по замкнутому кругу… И отголоски этого события можно найти во всех древних книгах и археологических памятниках. Тогда я был молод и многого не знал. До каких пор человечество будет ходить по этому печальному кругу? До тех, пока не вспомнит, какой была Земля до изгнания из Рая. Пока не вспомнит о Творце, Который вне времени…

– Как интересно! – Вот сейчас она точно была искренна. – Почему вы не написали этот роман сами?

– Не знаю. В моей голове старый пыльный шкаф с сюжетами, которые я просто не успею за эту короткую жизнь реализовать.

– И теперь вы их продаете?

– Не совсем так. Я их тоже инвестирую. Мой друг схватился за этот сюжет, как за спасительную соломинку. И я ему эту историю отдал. Если книга у него получится и будет напечатана, то он даст мне небольшой процент от гонорара.

Аглая посмотрела на меня как на человека, который в безумии своем раздает золотые слитки и алмазы каждому встречному-поперечному.

– И много вы так продали… сюжетов?

– Много. Некоторые подарил. Мне ведь они тоже достались бесплатно… Как и вам – ваша красота.

Над последними словами Аглая крепко задумалась. Пригубила кофе и стала смотреть в окно. Женщине не надо философствовать, достаточно молча и задумчиво смотреть в окно, чтобы сам Луций Анней Сенека сначала восхищенно замолчал, а затем присоединился к этому прекрасному безмолвию. И вдруг Аглая будто прочитала мои мысли.

– А ведь жизнь априори должна быть счастливой и немного грустной, как эта осень, – сказала она, – и не надо быть никаким философом, чтобы понимать это. И любящим надо умирать вместе…

А ведь я только-только подумал, что супруга Сенеки Паулина приняла смерть добровольно вместе с ним, как он ее ни отговаривал. Но вспомнил я и о другом.

– Тогда, когда я думал и верил, что есть любовь всей моей жизни, моя возлюбленная, а потом моя жена… мы думали, мы говорили синхронно. Настолько, что сначала смеялись, остановившись на полуслове, а потом просто молча улыбались друг другу. Это было самое счастливое время в моей жизни.

Аглая посмотрела на меня совсем другими глазами. Она точно знала, о каком чувстве, о каком едва уловимом переживании я говорю. Некоторые женщины умеют смотреть на своих возлюбленных с восхищением, как дочери смотрят на достойного отца, другие – с заботой, так мать смотрит на сына, и очень немногие умеют смотреть с глубинным пониманием и приятием. Я сразу понял, что Аглая умеет смотреть именно так.

– В этом смысле я никогда не была счастливой, – поделилась она. – Пришлось научиться видеть огромное счастье в повседневных мелочах…

– В том, что утром встало солнце или вдруг пошел дождь, – подхватил я, – в том, что в дуновении ветра появился запах весны…

– В том, что сегодня не стало хуже, чем вчера, кроме одного…

– Что еще один день ушел…

Мы замолчали, пораженные тем, что выговаривали одну и ту же мысль, которую можно было длить и длить. Не синхронно, но уместно дополняя друг друга. Так говорят люди, которые знают горький и гордый вкус одиночества.

Погода за витриной кафе переменилась так же резко, как полчаса назад. Выглянуло солнце, и пушистый снег на асфальте и жухлой траве стал выглядеть удивленно. Резко континентальный климат, хотя сейчас он, наверное, везде такой.

– Вы знаете, нам с вами придется принять решение: мы сейчас расстанемся, чтобы больше никогда не увидеться, или?.. – Она задала вопрос, который задала сменившаяся погода, который и в моей голове лежал на поверхности.

– Или, – твердо ответил я.

– Мы оба можем пожалеть об этом. – Это было больше похоже на интригу, чем на предупреждение.

– Я никогда не мог выбрать: о чем лучше сожалеть – о сделанном или несделанном? Но сделанное хотя бы можно будет вспомнить, если на то Всевышним дано будет время.

Аглая слегка кивнула и достала из клатча карточку. Нет, не банальную визитку, а именно карточку. Положила передо мной как вызов. На ней была гармонично сложенная загорелая женщина Аглая в купальнике на берегу какого-то моря-океана.

– Обалдеть! – наверное, я выглядел как мальчишка.

Она покровительственно и понимающе улыбнулась:

– Это из прошлой жизни, с обратной стороны мой телефон и электронный адрес.

Я нехотя перевернул карточку и удивился, что телефон и адрес были написаны рукой, тонким фломастером поверх рекламы какого-то греческого отеля на Ситонии.

– Написала давно, не зная, кому это будет предназначено. Как лотерейный билет, – пояснила она.

– Если бы я увидел вас в сети, то никогда не решился бы вам написать. Может, только «лайк» поставил бы, – признался я.

– Типичное поведение ненаглых мужчин, – прокомментировала Аглая и еще раз окунула меня в лазурь своих глаз. (Как же банально я это написал! Но важно заметить, что в процессе нашей беседы море в ее глазах менялось в цвете и отражении неба, а сейчас, как и за окном, над ним сияло солнце.)

– У меня нет визитки. Хотите я вас наберу, чтобы вы запомнили мой номер? – предложил я.

– Нет. Не нужно. Звук мобильного разрушит маленький хрупкий мир, который последние полчаса был вокруг нас. Удивительно, что наши телефоны всё это время молчали, будто подслушивали.

Это было очень точно подмечено.

– Мне давно мало кто звонит, – признался я.

– Мне тоже. Не волнуйтесь, я не испугаюсь неизвестного номера, я пойму, что это именно вы, – и ее уверенность передалась мне.

Она уже поднялась, подхватила клатч, длинные перчатки из тонкой кожи, улыбнулась, и я подскочил следом.

– Глупость какая-то, правда? – вдруг сказала-спросила Аглая.

– Я всегда понимал: чтобы понравится женщинам, нужен не томный взгляд и вычурная сексапильность, а загадка, тайна…

– Это верно для умных мужчин, – улыбнулась она в ответ, – а ум – это самый сексапильный орган мужчины.

Теперь она могла уйти, оставив на берегу своего моря немного поглупевшего стареющего мужчину в нерешительной растерянности с глупым киношно-сетевым вопросом во взгляде: «Что это было?»

Удивительная женщина в сером, каком-то полуспортивном, но модного бренда плаще с театральным клатчем и в длинных перчатках.

Ей было совершенно наплевать, что всё это не сочетается, потому что в любой одежде, как и без нее, она выглядела прекрасно и, главное, женственно. То, чего сейчас так не хватает гламурным красоткам, точнее, тем, кого таковыми считают.

* * *

Слава Карпенко приходил, когда ему нужна была слава. Точнее – ее очередная порция. Еще точнее – ему нужны были советы о том, стоит ли ввязываться в тот или иной проект. Вячеслав Денисович – человек творческий и деятельный, проявляющий себя в нескольких ипостасях: художник-график, фотохудожник и кинорежиссер, который к тому же делает вид, что разбирается в истории, философии, литературе, а также – в медицине. Впрочем, в последней у нас разбираются все. Он застал меня в коридоре у зеркала, от которого я не мог оторваться.

– Такое чувство, что свои прозрения ты черпаешь из этого старого зеркала? – иронично и нетерпеливо заметил он.

– Правильное чувство, – ответил я. – Я в нем вижу не меньше, чем за окном или в глазах людей. Знаешь, когда в квартире полумрак, а лучше – ночь и в окна светят уличные фонари, то в это зеркало можно войти.

– В медиума играешь? – ухмыльнулся Слава недоверчиво.

– Мы все во что-нибудь играем: если оставить нас без игры, мы будем никому не интересны. Даже самим себе. Но, когда я смотрю в это зеркало, я понимаю, что это не просто отражение какой-то части мира и это даже не параллельная реальность. Это аккумулятор времени, накопитель не только статичного пейзажа, но и движений, настроений, эмоций. Представляешь, когда ты начинаешь ощущать связь именно с этим аккумулированным материалом, важно успеть скользнуть в одну из комнат, которые за твоей спиной и одновременно впереди тебя – в отражении, главное – утратить на время эмпирическое чувство осознания отражения. И всё – ты там…

После этих моих слов Карпенко, что стоял за моей спиной, даже вздрогнул от реального ощущения потустороннего. Его собственное отражение страдальчески наморщило лоб.

– Ты, Серега, похоже, всё еще хочешь увидеть там отражение своей жены, – отмахнулся он от видений. – Ты сам сделал всё, чтобы она ушла.

– Да, – согласился я, – моей главной ошибкой было то, что я считал, что в моей жизни есть любовь всей моей жизни. Надо было чаще перечитывать Екклесиаста, помнить о том, что и это проходит и не всё и не всеми прощается. У нее прошло…

– А у тебя?

– Я встретил удивительную женщину.

– О! – оживился Слава. – Это уже интереснее. Может, всё-таки угостишь меня кофе или чаем?

– Да…

Я нажал кнопку на электрическом чайнике, кинул пару ложек молотого кофе в турку.

– Так кто она, твоя встреченная незнакомка? Или уже знакомка? – Слава любил покопаться в чужих отношениях, вдруг чего интересного для какого-нибудь бездарного сериала накопается.

– Не знаю. Красивая и умная, – пожал я плечами.

– Спортсменка, комсомолка… – передразнил друг летучей фразой из «Кавказской пленницы».

– Фигура лучше, чем у спортсменки, – признал я.

– О как! Значит, ты и на это обратил внимание?

– На это не надо было специально обращать внимание, это и есть женственность в обычном ее проявлении.

– Вот только ведет тебя вслед за ней не совсем обычно, – лукаво прищурился Карпенко над чашкой. – А как ее зовут?

– Аглая.

– Ничего себе!

– Да, не самое ходовое имя.

– Но красивое.

– Согласен.

– Ну так ты взял у нее номер телефона?

Вместо ответа я положил перед ним визитку греческого отеля. Слава и на нее прищурился, как естествоиспытатель на опытный материал.

– Обалдеть! – Разумеется, сначала он увидел загорелое тело Аглаи на пляже в купальнике.

– Как предсказуемо, – ухмыльнулся я, но, скорее, над самим собой.

– О! Крутой отель! – продолжил Слава исследование карточки и определил тоном эксперта: – Там еще в хорошую погоду Афон видно с другой стороны залива. Вода там какая-то нереально лазурная у берега…

– Ты был там?

– Неделю. Мы документалку о русских захоронениях в Греции снимали. Помнишь, я тебе еще рассказывал: нашли там кладбище офицеров и солдат царской армии. Ну и про чудо, что на памятнике этим офицерам и солдатам лик Богородицы проступил…

– Помню.

– А почему она тебе на этой карточке написала?

– Откуда ж мне знать. Сказала, что написала давно, но не знала кому.

– Жесть, – оценил мой товарищ; он порой легко спрыгивал на современный сленг, впрочем, кто без этого греха? – Жесть! Мистика и эквилибристика! Ну, и ты позвонил ей?

– Нет еще. На это надо решиться.

– Ну ты даешь! – Слава даже подпрыгнул. – Уведут ведь!

– Она не из тех, кто ведется. Она из тех, за кем идут, – заметил я.

Слава многозначительно прищурился и покивал, будто теперь он знал, как она меня зацепила и как сам я следую за ней. Но он никогда бы не смог понять силу моих одиночества и боли, рамки которых установил Господь, дабы я мог осмотреться во Вселенной. И если и пролетела сквозь мою галактику комета Аглаи, то с таким же успехом жемчужина могла упасть в темную воду. Всплеск – и всё… Во всяком случае, именно так я тогда думал. Но Слава мыслил бытовыми, не сексуальными даже категориями – достигаема или недостигаема женщина, можно ли заполучить эту комету на свою орбиту, а еще желательно, чтобы она не вызвала катастроф и катаклизмов на поверхности твоей планеты.

* * *

Несомненно, ковид кто-то придумал с тремя, как минимум, целями. Во-первых, чтобы вымерло поколение, которое помнит советское время у нас и социальный капитализм у них; во-вторых, чтобы загнать людей в пространство личного страха; в-третьих, чтобы виртуальное пространство еще больше вытеснило реальность, а виртуальные деньги окончательно добили и без того ничего не стоящие бумажные. Как курильщик со стажем я не мог не увязать двух простых вещей: вдруг весь мир, словно по мановению палочки режиссера, стал бороться с курением так, точно это была его главная головная боль. Мыслящим людям такое остервенение казалось, по меньшей мере, странным. Потом вдруг пополз слух, что курильщики кратно меньше заражаются ковидом. Просочились результаты исследований, что на койки инфекционных больниц попадают из ста человек только четверо курильщиков. А в госпитале Парижа почему-то стали клеить никотиновые пластыри некурящим медсестрам и санитаркам, работающим в «красной зоне». В одной из московских больниц сами врачи провели социологический опрос и выяснили, что в коллективе переболели все, кроме двух заядлых курильщиков. Нет, врачи не говорили, что курить полезно, но вот эта конспирологическая связь борьбы с курением и неуживчивости нового вируса с табаком была очевидна.

Потом вдруг весь мир начал бороться с солнцем. Точнее – с загаром. Еще недавно модный бронзовый загар теперь объявлялся чуть ли не смертельным. И в то же время для борьбы с ковидом человечество тоннами поглощало витамин D3, который бесплатно вырабатывается организмом под нашим солнышком. В итоге в самую информационную эпоху своего существования человечество более всего питалось слухами и мнениями, чем знаниями. Но умирали все: и те, кто верил в конспирологию, и те, кто ее скрывал, и те, кто над ней смеялся, и те, кто кричал, что ковид – это банальный грипп (хотя бывает ли он банальным?), и те, кто с этой заразой боролся. Для меня было очевидно другое: человечество не знало, не хотело знать о своем главном диагнозе – Апокалипсисе.

В сущности, о чем я? О том, что вышел из монастыря, где молился об ушедших в пандемию старшей сестре и друзьях, чтобы покурить. Грешен. Курю. Некоторые даже якобы верующие друзья надо мной посмеиваются, что в памятные дни я иду в храм или монастырь, чтобы заказать молебны и поставить свечи за усопших. Они не считают это нужным. Как мне им объяснить, что таким образом я отправляю им часть любви, которой не смог дать здесь. Не успел. И я верю, что она доходит до адресатов. Потому я стоял под октябрьским проливным дождем с опущенной на подбородок маской с сигаретой во рту. Вероятно – мокрый и смешной. Дождь же давно превратился из дарителя влаги в созидателя промозглой сырости. Зонт мой едва сдерживал этот унылый небесный душ, а по тротуару вдоль монастырских стен текли серые, как жизнь, ручьи.

Через дорогу от обители в элитном доме располагался спа-салон. Такова селява, как говорят французы. Но под козырьком его также одиноко стояла женщина с сигаретой. Стояла она лицом к витрине, но мне показалась знакомой. И только когда она бросала окурок в урну, я понял, что не ошибся, и несмело позвал:

– Аглая?..

Она оглянулась, остановилась, улыбнулась.

– Хотите горячего кофе? – крикнула через дорогу.

– Хочу.

– Ну так идите сюда.

В салоне было сухо, тепло, уютно и элитно. Еще добавил бы – мраморно. Девушка-администратор окинула меня этаким недоверчивым взглядом, но на просьбу Аглаи «Верочка, принесите нам кофе» метнулась к кофемашине.

Аглая сама ответила на мой немой вопрос:

– Это мой салон. А живу я этом же доме.

– Круто, – оценил я.

– Ничего хорошего. Хотя бы на работу надо ходить пешком, – улыбнулась Аглая.

– Хозяйке не обязательно ходить на работу, – заметил я.

– Если только работа не доставляет ей самой удовольствие, – парировала она с улыбкой. – А вы ходили в монастырь?

– Да. Сегодня день смерти моей старшей сестры.

– Сочувствую. Я тоже туда хожу. Хорошо там.

– Хорошо…

Кофе – хоть и из кофемашины – был ароматен, а главное – горячий.

– Вы промокли… Простудитесь. А тут еще этот вирус. Хотите в сауну? потом массаж?

Я жутко растерялся от такого неожиданного предложения. Только что стоял перед ликами Спасителя, Богородицы, а тут – массаж… Но Аглая будто прочитала мои мысли:

– В этом нет ничего такого. В конце концов, вы же не знаете, в каком виде вы предстанете перед Богом, или полагаете, вас не видно в определенные моменты, когда вам этого не хочется?

Логика была железная, и я даже засмеялся. Но, как только представил, что мое отогретое в сауне неспортивное тело разминают красивые руки Аглаи, смутился и утратил всякие иллюзии. Она словно поймала мой испуг из воздуха и тихо прошептала:

– Не комплексуйте, неужели женщины никогда вам не говорили, что самый сексуальный орган мужчины – это его мозг?

Прозвучало тихо, веско, но в моем смущении весьма неубедительно. «Кроме вас, никто», – хотел напомнить я и посмотрел через стеклянную стену на спасительную пасмурную улицу, в сторону монастыря. И увидел, что у ворот под проливном дождем стоит маленькая – лет девяти-десяти – девочка без зонта. Просто стоит и мокнет. При этом мне показалось, что она сквозь витрину салона тоже смотрит на меня. Прямо мне в глаза.

– Что это? – спросил я всех, включая Господа Бога.

И Аглая, и девушка на ресепшене также с удивлением посмотрели в сторону монастыря.

– Ее надо отогреть! – решил я твердо, поднимаясь.

– Ведите ее сюда. У нас есть чай и печенье, – поддержала меня Аглая.

Уже на выходе из салона я неуклюже открыл зонт, зацепившись его спицами за стеклянные двери. Потом два раза ступил в лужи и вот такой неловкий и растерянный подошел к девочке, чтобы закрыть ее от дождя своим зонтом.

Она точно смотрела на меня. Светло-карими и не по-детски умными глазами. Теперь, под зонтом, хотя бы капли дождя не отскакивали от короткого, какого-то седоватого ежика волос на голове, но стекали струйками по серому плащу, который, судя по его невзрачности, как будто был сделан в семидесятых годах прошлого века. Из-под него словно свисали тонкие ножки в колготках, уходившие, как в опоры, в смешные зеленые резиновые сапожки.

– Ты кого-то ждешь? – спросил я.

– Тебя, – почти радостно ответила девочка.

– Меня? Но почему? – резонно удивился я.

– Ну ты же пришел меня спасать? – так же резонно спросила малышка.

Пришлось согласиться:

– Я. Но почему я?

– Потому что, – она выглянула из-под зонта и посмотрела на купола монастыря, – Он приходил спасти всех, а тебя послал спасти меня.

Для меня – верующего человека – логика была более чем железная. Главное было не растеряться, и я не растерялся.

– Пойдем туда, – показал я на двери салона, – там еще одна тетенька, замечательная такая, добрая, она тоже хочет тебя спасти.