Kitabı oku: «Церковь в Империи. Очерки церковной истории эпохи Императора Николая II», sayfa 6

В конце февраля 1918 г. (7 марта по новому стилю) было принято определение о единоверии. В иной политической обстановке оно могло бы сыграть более важную роль по объединению с Церковью-Матерью не только «православных старообрядцев» (как называли единоверцев), но и какой-либо части «австрийцев» (старообрядцев-поповцев). В революционных же условиях определение скорее стало лишь свидетельством полного понимания членами Собора существа этой старой и больной для русского религиозного сознания проблемы. Определение было принято на основании материалов, подготовленных Предсоборным Советом. Согласно его первому пункту, единоверцы провозглашались чадами Единой Святой Соборной и Апостольской Церкви, которые, с благословения Поместной Церкви, при единстве веры и управления, могут совершать церковные чинопоследования по богослужебным книгам, изданным при первых пяти Патриархах, строго сохраняя древнерусский бытовой уклад. Собор разрешил и вопрос о введении должностей викарных единоверческих епископов (эти должности были установлены в большинстве епархий; около 30 архиереев). С того времени и приходская община могла самостоятельно решать вопрос о присоединении к единоверию (если четыре пятых ее состава выражали желание принять старый обряд). Без данного определения, думается, невозможно было бы и решение Поместного Собора 1971 г. об отмене клятв, изреченных Собором 1666–1667 гг., на дониконовские обряды.

Весной 1918 г., 7 (20) апреля, было принято давно ожидавшееся определение о православном приходе и состоявший из 177 пунктов приходский устав. С его принятием план церковного строительства можно было признать завершенным в главных чертах: соборяне рассмотрели вопросы о высшем, епархиальном и приходском управлении. Они прекрасно понимали, что без возрождения живого прихода не могло быть и речи об успешности проведения других реформ, ибо приход – это фундамент Церкви.

Согласно принятому Собором определению, приходом «называется общество православных христиан, состоящее из клира и мирян, пребывающих на определенной местности и объединенных при храме, составляющее часть епархии и находящееся в каноническом управлении своего епархиального архиерея, под руководством поставленного последним священника-настоятеля». Назначение прихода виделось в том, чтобы православные христиане содействовали друг другу в достижении спасения через христианское просвещение, добрую жизнь и благотворительность, имели заботу о своем храме, причте и приходе, а также об общеепархиальных и общецерковных нуждах как Российской, так и Вселенской Церкви. Предусматривалось также, чтобы приходский храм и приход были юридическими лицами.

Совместная работа клира и мирян в управлении приходскими делами должна осуществляться на основах соборности – через приходское собрание и приходский совет. Право участия с решающим голосом в собрании, созывавшемся по постановлениям приходского совета не менее одного раза в полугодие, принадлежит всем членам причта и прихожанам обоего пола, но не моложе 25 лет. Как видим, приходский устав в основных чертах повторял пункты Временного Положения о приходе.

19 февраля (4 марта) 1918 г. Поместный Собор выпустил определение, в котором давался ответ на декреты новой власти о браке. Собор заявил, что брак, освященный Церковью, не может быть расторгнут гражданской властью. Если Церковь не расторгла брак, а православный все-таки вступил в новый – гражданский, то стал повинен в многоженстве и прелюбодеянии. А спустя полтора месяца, определением от 7 (20) апреля 1918 г., Собор установил поводы к расторжению брачного союза, признав таковыми: отпадение от Православия; прелюбодеяние и противоестественные пороки; непотребность к брачному сожитию; заболевание проказой или сифилисом; безвестное отсутствие; принуждение одного из супругов к наказанию, соединенному с лишением всех прав состояния; посягательство на жизнь и здоровье супруга или детей; снохачество, сводничество и извлечение выгод из непотребства супруга; вступление одного из супругов в новый брак. Как видим, Собор расширил число поводов к разводу, либерализовав прежнее законодательство. Но при этом было закреплено и положение о принципиальной нерасторжимости христианского брака.

Днем раньше, 6 (19) апреля 1918 г., Собор откликнулся на опасные случаи обращения некоторых православных (от епископов до мирян) для решения церковных дел к враждебной Церкви гражданской власти. Это был тревожный симптом, показывавший, что традиции подчинения Церкви государству оказывались живучими даже в условиях правления богоборческого правительства, не скрывавшего своих антиклерикальных настроений. Спустя несколько лет гражданские власти сами начнут активно участвовать в церковных делах, стремясь, по известному принципу, «разделять и властвовать». В 1918 г. этого еще не было. Однако опасность возможного «сотрудничества» людей Церкви с антихристианским «миром» Собор уже почувствовал. Именно поэтому его члены предлагали епископа, противящегося высшей церковной власти и обращающегося за содействием к власти гражданской, или священнослужителя, а также низших клириков, противящихся своему епархиальному архиерею, находящемуся в единении с высшей церковной властью, наказывать вплоть до извержения из сана, а мирян – вплоть до отлучения от Церкви. Так же предполагалось наказывать службу в противоцерковных учреждениях, а равно и содействие проведению в жизнь враждебных Церкви положений Декрета о свободе совести и аналогичных ему актов.

Вскоре наступил перерыв в работах Собора, который собрался на последнюю (третьего) свою сессию только 2 июля (и. ст.) 1918 г., хотя планировалось открыть заседания еще 28 июня. К этому времени никаких иллюзий в отношении новой власти не было уже ни у кого: за несколько дней до открытия сессии власти заняли здание Московской Духовной семинарии, где предполагалось проводить заседания, и вывезли оттуда продукты, заготовленные для членов Собора. Считать происшедшее случайностью было бы наивно. Таким образом, заседания первоначально проводились частным порядком, работа соборян не имела статуса соборного деяния. И хотя на третью сессию съехалось всего 140 членов, многие решения, принятые ими, нельзя не считать по-настоящему историческими.

Третье заседание состоялось 6 (19) июля 1918 г., в день, когда было получено известие о расстреле Государя императора Николая II. Тогда же возникла дискуссия об уместности совершения по бывшему императору панихиды, продолжившаяся и на следующий день. «Через две минуты после того, как частное совещание принимает решение о совершении панихиды, Собор объявляется открытым, и Святейшим Патриархом Тихоном панихида совершается». Этому предшествовало обсуждение трагического сообщения, в результате которого большинством голосов («против» – 28 человек, трое воздержались) было принято предложение о совершении Собором панихиды об упокоении души Николая II. Среди выступавших в поддержку панихиды были не только церковные «консерваторы», но также и те, кто считался «либералами».

Например, будущий обновленец профессор Б.В. Титлинов полагал, что мало не только одной, но даже и сорока панихид: «Нравственное достоинство Собора обязывает его к тому, чтобы заклеймить это преступление и соответствующим словом. Долг Собора пред лицом русского народа и пред лицом всего мира – возвысить голос против этого акта неслыханной жестокости». Другие выступавшие обращали внимание на то, что бывший Государь – помазанник Божий, молитвенно помянуть которого требует Божия правда.

В итоге, 8 (21) июля 1918 г., Патриарх за литургией произнес проповедь, осуждавшую совершенное злодеяние. Святейший открыто заявил, что с убийством Николая II (о расстреле вместе с ним семьи и слуг тогда не говорилось) христианская совесть примириться не может: «Пусть за это называют нас контрреволюционерами, пусть заключают в тюрьмы, пусть нас расстреливают. Мы готовы все это претерпеть в уповании, что к нам будут отнесены слова Спасителя нашего: Блажени слышащий слово Божие и хранящий е». На следующий день член Собора протоиерей П.Н. Лахостский призвал Собор присоединиться к словам Патриарха, как ранее Собор присоединился к посланию 19 января 1918 г. «об анафематствовании».

Вскоре после этого, 31 июля (13 августа) 1918 г., соборяне утвердили определение об избрании Святейшего Патриарха, указав, что это избрание производится Собором, состоящим из епископов, клириков и мирян. Система выборов сохранялась прежняя: из объявленного списка закрытым голосованием Собор избирает трех кандидатов путем подачи листов с обозначением на каждом трех имен. Далее Патриарх избирает по жребию из трех указанных кандидатов. Таким образом, Собор предполагал оставить те правила, которые были выработаны при избрании Святейшего Патриарха Тихона. Однако это определение (как и многие другие) оказалось в последующие годы неисполненным: первоначально – в силу развернувшихся гонений на Церковь, в дальнейшем – в силу выработавшейся и в Церкви привычки «единогласного» решения, без возможных в случае жеребьевки неожиданностей, столь нелюбимых советской властью.

13 (26) августа 1918 г., в день именин Святейшего Патриарха Тихона, Собор принял определение о восстановлении празднования дня памяти Всех святых российских. Служба «Всем святым, в земле Русской просиявшим», была составлена членами Собора иеромонахом Афанасием (Сахаровым; 1887–1962, будущим епископом Ковровским) и профессором Петроградского университета Б.А. Тураевым.

Очередным свидетельством переживавшегося тогда «скорбного времени» стало определение от 30 августа (12 сентября) 1918 г. об охране церковных святынь от кощунственного захвата и поругания. Само его название говорило за себя: Церковь вступала в годину гонений и смут, когда надругательства над православными святынями становились нормой жизни безбожного государства. В этих условиях Собор, зная позицию Совнаркома, принявшего Декрет об отделении Церкви от государства и школы от Церкви, специально указал, что «святые храмы и часовни со всеми священными предметами, в них находящимися, суть достояние Божие, состоящее в исключительном обладании Святой Божией Церкви в лице всех православно-верующих чад ее, возглавляемых богоучрежденной иерархией. Всякое отторжение сего достояния от Церкви есть кощунственный захват и насилие». Под страхом церковного отлучения православным запрещалось участвовать в изъятиях храмов, часовен и находившихся в них священных предметов.

7 (20) сентября 1918 г. Собор выпустил определение, в котором поднимался старый вопрос об образовании в пределах Православной Российской Церкви церковных округов, потребность в которых была признана еще Соборами 1666–1667 гг. и 1681–1682 гг. Члены Собора, руководствуясь священными канонами и принимая во внимание значительное число уже существовавших в Церкви епархий, определили учредить церковные округа, а распределение по ним поручить высшему церковному управлению. Дальнейшие события не позволили реализовать это определение. Тем самым оказалось неисполнимым и определение от 21 августа (3 сентября) 1918 г. о порядке прославления святых к местному почитанию, согласно которому прославление угодника Божия к местному почитанию должно было совершаться собором митрополичьего округа с благословения Патриарха и Синода, передаваемого через особую грамоту.

Следующее определение от 7 (20) сентября 1918 г. «О созыве очередного Собора и о полномочиях членов Священного Синода и Высшего церковного совета» предоставляло Патриарху полномочия созвать очередной Собор в 1921 г. Предусматривалось также, что избранные Собором 1917–1918 гг. члены Синода и ВЦС сохраняют свои полномочия до избрания нового состава Синода и ВЦС очередным Собором. Следовательно, Собором 1917–1918 гг. была заложена норма регулярного проведения Поместных Соборов не менее одного раза в три года.

7 (20) сентября 1918 г. было принято одно из последних определений – по проекту положения о временном высшем управлении Православной Церкви на Украине. Согласно ему, православные епархии Украины, оставаясь частью Матери-Церкви, образовывали церковную область с особыми преимуществами на началах автономии. Эта автономия простиралась на местные церковные дела: административные, просветительские, миссионерские, благотворительные, монастырские, хозяйственные, судебные (в подлежащих инстанциях), брачные. Только дела общецерковного значения не могли рассматриваться самостоятельно. В тот же день, оказавшийся последним днем работы Собора, было принято и определение «О привлечении женщин к деятельному участию на разных поприщах церковного служения». Женщинам предоставлялось право быть церковными старостами, заседать в благочиннических и епархиальных собраниях, занимать должности во всех епархиальных просветительных и т. п. учреждениях (кроме благочиннических и епархиальных советов, административных и судебных учреждений), исполнять должность псаломщика (но без включения в клир). В дальнейшем планировалось и рассмотрение вопроса о восстановлении чина диаконисе, но этого, ввиду вынужденного окончания работ Собора, не произошло.

Подведем итоги. В конце октября 1917 г. Русская Церковь вступила в новую полосу своего бытия, вынужденная больше думать не о реформах, а о выживании в условиях насилия, творимого под лозунгами «свободы совести» и заклинаний «воинствующего атеизма» (вспомним: только на 1918 г. пришлось 3 000 расстрелов священнослужителей).

А в течение 1920-х-1930-х гг. она оказалась на грани полного уничтожения. В подобных условиях невозможно было думать об исполнении многих постановлений Поместного Собора 1917–1918 гг. Но и тогда Собор продолжал оставаться для верующих нравственным ориентиром, своеобразным «церковным маяком», указывавшим верный путь в бурном море казенного советского безбожия.

Авторитет Собора не был поколеблен временем – и это одно из самых сильных свидетельств важности решавшихся и решенных на его заседаниях проблем.

Неизвестный портрет

Фотографий, портретов и рисунков последнего русского Императора Николая II исключительно много. Без преувеличения можно сказать, что изображений этого Государя сохранилось больше, чем кого-либо из его предшественников. Разумеется, удивления данное обстоятельство вызвать не может (в то время фотография бурно развивалась и сам венценосец являлся ее страстным любителем), но как факт заслуживает упоминания. Разумеется, не все дошедшие до наших дней изображения можно считать выдающимися и отмечать особо. Не стоит забывать, в частности, что до революционных потрясений 1917 г. официальные портреты монарха украшали все присутственные места империи и в большинстве своем были далеки от совершенства. Конечно, существуют известные изображения Государя, выполненные В.А. Серовым и И.Е. Репиным, парадные коронационные снимки, а также снимки, сделанные на костюмированном балу начала XX века… Большинство и воспринимает императора Николая II именно по этим изображениям.

В эпоху Советской власти фотографические карточки с изображением Николая II и его портреты практически не публиковались (достаточно посмотреть издания советских энциклопедий и словарей), однако карикатуры революционных времен по возможности воспроизводились. За последнее десятилетие ситуация в нашей стране кардинально изменилась, изменилось и отношение к императору: публичное шельмование и часто оскорбительные и несправедливые клички, дававшиеся ему в отечественной историографии, – все это ушло в небытие. Изменилось и церковное отношение к Николаю II: в 2000 г. он был причислен к лику святых Русской Православной Церкви. Его страстотерпческий подвиг многими православными ныне воспринимается как великий подвиг христианского смирения, совершенный во имя мира и спокойствия любимой им России…

В этом контексте, как мне кажется, и стоит рассматривать публикуемый портрет, впервые представленный на страницах «Московского церковного вестника». Это, без сомнения, портрет-символ: символ той трагической эпохи, которая ознаменовалась беспрецедентным гонением на религию и Церковь в России. Строители новой Вавилонской башни полагали возможным построение нового общества на обломках до основания разрушенного старого, с его традициями, нормами, правилами и идеалами. Естественно, что оружием «строителей» могло быть только насилие, а принципом – уничтожение всего того, что напоминало о «проклятом прошлом».

…В Музее политической истории Санкт-Петербурга не столь давно была организована выставка-инсталляция под названием «Кто убил Николая II?» На этой выставке, собственно, и был представлен широкой публике помещенный здесь портрет Государя. Организаторы постарались построить экспозицию таким образом, чтобы портрет сразу привлекал внимание вошедшего в зал. И в самом деле, парадный портрет Императора в мундире лейб-гвардии гусарского полка вызывал недоуменный вопрос: почему он испорчен какими-то продольными линиями, что это значит? Ответ оказался прост и банален: полотно пострадало в годы революционного лихолетья. А история его такова.

В 1896 г., когда в Москве проходили коронационные торжества, Императору был преподнесен его собственный парадный портрет, выполненный монахиней Екатеринбургского Ново-Тихвинского женского монастыря Емельяной. Разумеется, монахиня не имела возможности писать портрет «с натуры»: в ее распоряжении были только фотографии. Не будет преувеличением предположить, что портрет писался, как обычно пишутся в монастыре иконы – с постом и молитвой. Очевидно, работой монахини Емельяны заинтересовались – вплоть до революции 1917 г. парадный портрет Николая II помещался в покоях Зимнего дворца. В октябре 1917 г. революционные солдаты и матросы, захватив бывшую царскую резиденцию, изрезали его штыками, пытаясь тем самым выразить свою ненависть и к поверженному тогда самодержавию, и к его носителю… Поразительно, но, когда арестованный вместе с семьей и слугами Государь в 1918 г. оказался в Екатеринбурге, именно монахини Ново-Тихвинского монастыря носили в дом Ипатьева съестные припасы, всячески стараясь облегчить страдания царственных заключенных.

…А изрезанный парадный портрет в свернутом виде в течение многих десятилетий хранился в музее и лишь в 1987 г. был отреставрирован. Рубцы на нем решили оставить как память о прошедшем. Сегодня эта память ожила. Она – действенный урок истории, научающий нас верить в конечное торжество Божественной справедливости и понимать значение земных трагедий.

Проблема преодоления «средостения»: саровские торжества 1903 года

В годы царствования Императора Николая II Православная Российская Церковь сопричислила к лику святых (к общему празднованию) шесть подвижников веры: свв. Феодосия Углицкого (в 1896 г.), Серафима Саровского (в 1903 г.), Иоасафа Белгородского (в 1911 г.), Гермогена, Патриарха Московского и всея Руси (в 1913 г.), Питирима Тамбовского (в 1914 г.), Иоанна Тобольского (в 1916 г.). Без преувеличения можно сказать, что подобной «канонизационной активности» Церковь не знала за весь синодальный период; в XVIII–XIX вв. в России были канонизированы только четыре подвижника веры: свв. Димитрий Ростовский, Иннокентий Иркутский, Митрофан Воронежский и Тихон Задонский¹. «Насколько род Романовых забыл о святых, – писал религиозный мыслитель русского зарубежья П.К. Иванов, – настолько последний в роде обреченный Николай II жаждал мучительнейше встречи с истинным святым. Именно он, вопреки желанию Синода, и настоял на прославлении св. Серафима Саровского»².

Личная заслуга Императора в прославлении Саровского старца несомненна, однако, как мне представляется, стоит обратить внимание на иное, а именно на то, что в годы правления Николая II вопрос о нахождении «точек соприкосновения» верховной власти с простым народом стал как никогда актуален, что проблема преодоления «средостения» серьезно беспокоила венценосца, что, наконец, решение внутриполитических проблем не в последнюю очередь виделось ему в религиозном (православном) ключе. Американский ученый Г.Л. Фриз справедливо, полагаю, заметил, что «кампания» канонизаций эпохи последнего царствования «должна была способствовать сближению с народно-религиозной культурой»³, т. е. с культурой, ранее в основном игнорировавшейся православной элитой империи. В эпоху кризиса обращение «к истокам» психологически легко объяснимо, представляется вполне закономерным и предполагает в первую очередь переоценку религиозного фактора в жизни страны. В самом деле: еще Г.П. Федотов отмечал, что «историю XVIII и XIX столетий можно писать, отвлекаясь от христианских церквей и сект. Оказалось возможным, – продолжал далее философ, – и историю разложения императорской России схематически чертить без изображения церковного быта XIX века. Быть может, это было некоторым допущением. Картина дворянского упадка могла бы быть дополнена очерком церковного оскудения. Мы увидели бы приниженность духовенства, угодливых и честолюбивых иерархов, сельских священников, погрязших в пьянстве и любостяжании, распущенных монахов: во всей России едва ли удалось бы насчитать десятка два обителей, в которых теплилась духовная жизнь»⁴.

Церковное «оскудение», на которое светская власть обращала минимальное внимание в первое столетие синодального бытия (на фоне роста политического влияния и силы империи), со второй половины XIX в. все более давало о себе знать – отделенность «верхов» от «низов» становилась не только социальной, но и политической проблемой (на что, полагаю, среди прочего, указывали и общественные настроения революционного народничества 1870-х и последующих годов). «Клерикальную» политику обер-прокурора Святейшего Синода (с 1880 г.) К.П. Победоносцева возможно правильно оценить лишь с учетом вышеприведенного замечания⁵. При этом «“русский клерикализм” 1880-х можно определить как “светский клерикализм”: не наступление самостоятельной Церкви на общество, а попытки конфессионализации общественной жизни через несамостоятельную Церковь-орудие при значительной помощи чисто светских средств»⁶. Можно предположить, что сближение с народно-религиозной культурой в эпоху Императора Николая II было опосредованным признанием неудачи (или, если угодно, неэффективности) политики «светского клерикализма». Однако, как бы то ни было, важно отметить усиление в конце XIX – начале XX столетий светского внимания к проблеме «православизации» России. Преодоление средостения, таким образом, допустимо воспринимать в качестве составной (и наиважнейшей) части названной проблемы.

* * *

Великий старец, подвизавшийся в последней четверти XVIII – первой четверти XIX вв. в Саровской пустыни, в представлении абсолютного большинства православных империи был доказательством того, что, несмотря на упадок, духовная жизнь России никогда не замирала. Он был символом православной жизни во Христе, живым выразителем «народно-религиозной культуры». Апокрифическая традиция связывала его имя с Императором Александром I, который, якобы перед своим уходом «в народ» (под именем старца Феодора Кузьмича) посещал Саров. Слава чудотворца и прозорливца сопровождала имя ев. Серафима еще с начала XIX в., после кончины старца только укрепившись. В православном сознании Серафим Саровский был одним из величайших святых задолго до того, как был поднят вопрос о его официальном прославлении. Возможно предположить, что знал об этом и последний русский самодержец.

Рака с мощами св. Серафима Саровского

Впрочем, вопрос о канонизации Саровского старца впервые был поднят задолго до вступления Императора Николая II на прародительский престол. Это произошло в год коронации его отца – Императора Александра III. 27 января 1883 г. начальник московских женских гимназий Викторов в письме, адресованном К.П. Победоносцеву, предложил «ознаменовать начало царствования (Александра III. – С.Ф.), перед священным коронованием Государя Императора, открытием мощей благочестивого, всей Россией чтимого угодника, которого молитвы и при жизни его были действенны, тем более теперь они будут благопоспешны для великого Государя, когда Серафим предстоит перед престолом Всевышнего в лике серафимовском»⁷.

Ответа Победоносцева на это письмо, как, впрочем, и каких-либо суждений, касающихся взглядов обер-прокурора на проблему канонизации Серафима Саровского, мне найти не удалось. Позже отвергнуты были и другие ходатайства, связанные с вопросом канонизации Саровского старца⁵.

Паломники на Саровских торжествах 1903 г.

Однако проблема эта была вновь поставлена на повестку дня в начале XX столетия. Характерно, что официальная Церковь (то есть Святейший Правительствующий Синод), равно как и глава ведомства православного исповедания, равнодушно отнеслись вначале к идее прославления Серафима. Победоносцев был поставлен царем перед фактом: старец должен быть причислен к лику святых. Рассказ об этом сообщил С.Ю. Витте сам обер-прокурор Св. Синода, видимо, обескураженный действиями царя. Скорее всего, весной 1902 г. Победоносцев был приглашен на завтрак к императорской чете, где ему и было предложено буквально через несколько дней предоставить указ о провозглашении Серафима Саровского святым. На замечание Победоносцева, что святыми провозглашает Святейший Синод после ряда исследований, императрица заметила, что «Государь все может»⁹.

Императорская Фамилия на Саровских торжествах 1903 г.

(В центре: Императрица Мария Феодоровна, Императрица Александра Феодоровна, Император Николай II)

В этом рассказе удивления достойно очень многое. Во-первых, характерная ошибка царя, «слегка перепутавшего» инстанции и обратившегося к своему чиновнику с требованием предоставить указ о канонизации. Во-вторых, царь почему-то не вызвал первоприсутствующего члена Святейшего Синода для передачи своего пожелания членам высшего церковного правительства, не приказал созвать комиссию для проверки сведений, показывавших в пользу святости Серафима (на что как главный «блюститель веры» в стране имел полное право).

Николай II поступил как самодержец – духовный наследник Петра Великого (которого, кстати сказать, не любил), а не как православный московский царь, на которого ему так хотелось походить. Замечательные слова Императрицы Александры Феодоровны о том, что «Государь все может», доказывают это со всей очевидностью.

Саровские торжества 1903 г. – крестьяне%паломники

О том, кем было поднято «дело Серафима Саровского» в начале XX столетия, существует мнение С.Ю. Витте, полагавшего, что мысль о провозглашении Саровского старца святым «родилась» в кружке Великого князя Петра Николаевича¹⁰. Однако логика Витте для нас в данном случае непонятна. Более вероятным кажется предположение самого Победоносцева, винившего архимандрита Серафима (Чичагова, будущего митрополита Ленинградского и священномученника), в то время настоятеля Спасо-Евфимиевского монастыря, в том, что именно он подал императору «первую мысль о сем предмете»¹¹. Подобный рассказ мы находим и в дневниковых записях неославянофила генерала А.А. Киреева, также указывавшего, что обер-прокурор Святейшего Синода считал архимандрита Серафима (Чичагова) «великим пролазом и плутом». Генерал отмечал в дневнике, что тот «как-то пролез к Государю, а затем Государь уж распорядился самовольно. Год тому назад, – пояснял Киреев свою мысль, делая запись 13 июля 1903 г., – он приказал Победоносцеву, чтобы через год было торжество причисления к лику святых Серафима Саровского. Положим, Сер[афим] действительно святой, но едва ли такое “'распоряжение” соответствует не только верно понятому чувству религиозности, но и канонам (даже русским)»¹² (выделено мной. – С.Ф.). Но Император не подумал об этом, для него важнее «канона» было выполнение (причем буквальное) его требования. Дело здесь поэтому не столько в самом факте канонизации Серафима Саровского, сколько в методах достижения поставленной задачи.

11 января 1903 г. комиссия под председательством митрополита Московского Владимира (Богоявленского) в составе 8 человек, в том числе и включая о. Серафима (Чичагова), освидетельствовала мощи Саровского старца, о чем был составлен секретный рапорт¹³. Однако вскоре результаты работы комиссии стали известны в широких кругах российского общества, весьма далеких и от религии, и от Церкви. В результате церковные власти вынуждены были предпринять не предусмотренные ими заранее шаги. Во-первых, опубликовать «секретный рапорт» в официальном синодальном журнале. И во-вторых – в газете «Новое Время» поместить заявление митрополита С.-Петербургского Антония (Вадковского) о сохранности мощей Саровского старца. Опубликовано все это было в один день – 21 июня¹⁴.

Река Сатис близ Сарова

Примечателен повод, выдвинутый столичным митрополитом для объяснения своего печатного выступления. Это произошло, по его словам, в связи с усиленным распространением в С.-Петербурге «недели три назад» гектографированных листков «Союза борьбы с Православием», который, якобы «принял на себя, во исполнение долга своего пред русским народом, расследование дела о мощах Серафима Саровского»¹⁵. К сожалению, никаких сведений о названном союзе, а также копий гектографированных листков мне обнаружить не удалось. Скорее всего, такой организации не было вовсе, – возможно, что было лишь сообщество людей, поднявших шум из-за сознательного обмана (как им казалось) церковными властями общественности по поводу сохранности мощей святого. Митрополит Антоний в связи со скандалом констатировал факт сохранности «остова» Саровского старца, заявив, что для разговора о святости наличие мощей не обязательно – это только дополнительное чудо ко всем прочим¹⁶. Выступление столичного архипастыря лишний раз доказывало полную внутреннюю несвободу Церкви, иерархи которой вынуждены были публично оправдываться перед неверующими людьми, чье мнение для Церкви по большому счету не имело никакого значения¹⁷.

К тому времени, когда комиссия митрополита Владимира уже составила свой «секретный» рапорт, Св. Синод официально объявил о готовящейся канонизации Серафима Саровского и о роли Императора в этом деле. В «Деяниях Святейшего Синода» от 29 января 1903 г. говорилось, что 19 июля 1902 г., «в день рождения отца Серафима, Его Императорскому Величеству благоугодно было воспомянуть и молитвенные подвиги почившего и всенародное к памяти его усердие, и выразить желание, дабы доведено было до конца начатое уже в Св. Синоде дело о прославлении благоговейного старца»¹⁸.

Высочайшие паломники (Саров, 1903 г.)