Kitabı oku: «Адвокаты. Братство вражды», sayfa 2

Закругляли этот незабываемый образ крупные перстни – разумеется, бижутерия – по три на каждой руке.

Но главное – это аксессуар: у свидетельницы была сумка «Louis Vuitton», и она всем своим видом намекала, что это – подлинный Louis Vuitton (от чего со всей неопровержимой очевидностью становилось понятно, что он точно неподлинный).

Она так долго доставала из этой столь важной для нее аксессуарной сумки свой паспорт, что секретарь судебного заседания, устав от этого спектакля, сказала немного раздраженно:

– Давайте уже ваш паспорт.

Когда формальности были выполнены и пришло время давать показания, свидетельница взошла на трибуну (хотя лучше сказать, что она внесла себя на трибуну) и сразу стала говорить:

– Кариночка и ее дядя были ближайшими друг другу людьми, и дядя очень любил Кариночку.

– Ближе к делу, – поправила ее судья, к тому моменту уже просчитав этот тип свидетельницы и поняв, что придется направлять поток ее повествования в нужное русло. – Что вы можете сказать о Константине Никифоровиче Дубравине?

– Первый раз я его увидела, когда он встречал Кариночку с поезда. И потом я его видела, он так изменился! И вот он говорит Кариночке «Ты моя родная!».

– Я не поняла, – спросила судья, отрываясь от своих записей, которые вела по ходу дачи показаний. – А в чем изменения-то? Он воспринимал ее как ближайшую и единственную родственницу, общался с нею, и все нормально было?

Свидетельница спохватилась, что просили ее рассказать в суде нечто другое, поэтому добавила:

– И иногда так ррраз – и вдруг спрашивает Кариночку «А ты кто такая?». Или вот иду однажды, Мусечку свою выгуливаю, а тут он навстречу – сонный, растерянный, в домашних тапочках и с палитрой, как лунатик идет, хотя на дворе декабрь. Я с ним поздоровалась, а он в ответ: «Убери свою шавку, я сегодня автографов не даю». Не узнал меня, представляете? Меня! Так и запишите в эти свои протоколы для экспертов! И знаете, это ведь накануне составления завещания было. Ну, разве можно такому человеку завещание делать? Тем более не на роднулечку свою, Кариночку, а на какую-то чужую женщину!

– Понятно, – продолжила допрос свидетельницы судья. – А как часто вы лично видели Константина Никифоровича Дубравина?

– Ну… часто… ну… вместе с Кариночкой. Я живу рядом с ней, и мы вообще с ней часто мою Мусечку выгуливаем вместе, она у меня такая активная девочка, утром просыпаюсь, а она рядом с поводком и такая глазками…

Виктор решил перебить свидетельницу и включился в допрос:

– Уважаемый суд, разрешите задать вопрос свидетельнице?

– У стороны истицы нет вопросов вашему свидетелю?

Юристы помотали головами, давая понять, что вопросов у них нет.

– Да, задавайте.

– Спасибо! Скажите, пожалуйста, – обратился Виктор к свидетельнице, – Вы можете описать внешность Константина Никифоровича Дубравина в последние годы его жизни?

– Ну… да… пожилой такой, уже, в общем-то старый, дряхлый, с редкими волосами, ну почти облысевший, сухонький такой, маленький, как Луи де Фюнес, – описывала внешность человека свидетельница.

– Спасибо. Уважаемый суд, – обратился Виктор к судье, – прошу приобщить к материалам дела фотографию Константина Никифоровича Дубравина с друзьями, сделанную в день, когда им удалось добиться установки на доме их умершего друга, художника Вереева, мемориальной доски в память о нем. На доске видна дата установки – это два года назад, через год после составления и удостоверения оспариваемого в этом процессе завещания.

Виктор передал фотографию судье, ну и, чтобы полностью соблюсти процессуальные требования, передал фотографию и тем двум юристам тоже. Фото четко запечатлело, что хотя Константин Никифорович и являлся очень пожилым человеком, но шевелюра у него была просто роскошная: густая, совершенно белая седина, смотревшаяся очень благородно и даже величественно.

К слову, телосложением он отличался достаточно крупным и был скорее похож на Жерара Депардье, чем на Луи де Фюнеса.

Виктор задал свидетельнице еще один вопрос:

– Вы точно уверены, что он был похож именно на Луи де Фюнеса?

– Ой, да подумаешь – французских актеров перепутала, – хорохорилась свидетельница, кокетливо обводя взглядом зал и всех присутствующих в нем людей, мол, такая мелочь, и чего только к ней придираются.

– Вы хоть раз лично видели наследодателя? – строго спросила судья.

– Ни разу, – тихо проговорила свидетельница.

– Обязательно занесите эту фразу в протокол, – сказала судья, обращаясь к секретарю судебного заседания.

– Можно, я пойду уже, а то мне как-то нехорошо стало, – проговорила свидетельница, и так как судья ее не остановила, сошла с трибуны и, подхватив свой поддельный «Louis Vuitton», довольно быстро покинула зал судебного заседания – пока ее не остановили.

Соответственно, следующим был свидетель со стороны ответчицы Николай Викентьевич Микулин – пожилой и очень благообразно выглядящий мужчина, в одеянии которого было что-то неуловимо-художественное, и когда он начал говорить, стало понятно, что именно:

– С Костей мы были знакомы с пятьдесят четвертого года, когда оба стали преподавать в Строгановском училище. Мы подружились, сначала сами, потом семьями – у Кости была первая жена, у них был сын, умерший потом уже взрослым.

– Уважаемый суд, свидетель говорит то, что явно не относится к делу! – вскочил с места один из двух юристов.

Судья молча строго посмотрела в сторону этого юриста (и от ее взгляда он предпочел молча сесть на скамейку) и потом сказала:

– Николай Викентьевич, продолжайте, суд слушает вас.

– Благодарю вас, – проговорил свидетель, и в его ответе было очень много почтительного достоинства. – С Костей мы общались ну не каждый день, конечно, но очень часто – и лично, и по телефону. После выхода на пенсию мы оба продолжили рисовать, Костя несколько раз организовывал свои выставки. И вот мы в разговорах обсуждали творческие планы друг друга, говорили об общих знакомых. Костя общался со многими нашими знакомыми из художественной среды.

– В предыдущие три года как часто вы встречались с Константином Никифоровичем? – спросила судья.

– Да, почитай, почти каждый день и общались. Лично я приезжал в гости к Косте и Даше дня за четыре до его смерти, а по телефону разговаривал с ним накануне его смерти – как потом оказалось. Я еще запомнил: надо же, вчера так хорошо поговорили с Костей, а сегодня звонит в слезах Дашенька и говорит, что Костя умер.

Свидетель, погрустнев, помолчал, и потом добавил:

– Понимаете, он всегда побойчее меня был, и надо же такому случиться – умер раньше меня. Сердце. Он так воодушевленно говорил о творчестве, о новых планах, и знаете – большинство своих планов он осуществлял – писал картины. Он был очень творческим, он не мог без рисования. То есть он всю жизнь, вплоть до последнего дня, был очень последователен. Мне иногда казалось, что он моложе меня, хотя мы ровесники. Ясный ум он сохранял до последних дней: он шутил и на нашей последней личной встрече, и во время нашего последнего телефонного разговора.

– Спасибо, Николай Викентьевич. У сторон есть вопросы? – спросила судья.

Вопросов не было.

– Спасибо, Николай Викентьевич, вы можете идти.

– Уважаемый суд, – встал со своего места Виктор, – разрешите заявить ходатайство о приобщении к материалам дела каталога работ Константина Никифоровича Дубравина, переданных им год назад Союзу художников Москвы. В отношении каждой работы указан год, и очевидно, что Константин Никифорович творил все годы своей жизни, без перерывов.

– Ясно, хорошо, – сказала судья. – У другой стороны есть возражения?

– Возражаем категорически! То, что завещатель малевал до смерти, еще не значит, что он был нормальным! Ван Гог вон тоже до смерти кисточкой орудовал, и что? Шизофреником и помер!!!

Строгий взгляд судьи пресек этот поток вопиюще-наглого бескультурья.

По другой стороне было видно, что они и рады бы возразить что-то по существу – да нечего.

– Суд на месте определил: ходатайство стороны ответчика удовлетворить, документ приобщить к материалам дела, оценку доказательствам дать при вынесении решения.

Следующей была свидетельница со стороны истицы. Выглядела она скромнее, чем первая свидетельница (хотя вполне уместно будет сказать – она выглядела просто приличнее).

Но это впечатление держалось лишь до тех пор, пока она не начала давать показания, потому что говорила она довольно развязно, как-то неаккуратно, что ли.

– Я являюсь подругой Карины. С дядей, Никифором Константиновичем, у нее были прекрасные отношения. Он ездил к ней в гости, и она ездила к нему в гости. И несколько раз я ездила к нему вместе с Кариной. Вел он себя просто безобразно: плохо держал ложку, разливал суп, говорил иногда бессвязно, котлетами в нас бросался. Иногда он меня принимал за Карину, иногда спрашивал у своейной бабы: «А кто эти девки?». А однажды, когда никто не видел, даже щипать Карину начал и предлагать картины его посмотреть. Но мы же тут все понимаем, о каких картинах шла речь?

Свидетельница обвела присутствующих уверенным взором – мол, как я тут режу правду всем в глаза.

– Сколько раз вы вместе с Кариной были у ее дяди?

– Нууу, не помню точно, но я была у него за четыре месяца до его смерти и за полгода. Точно помню, что видела его таким за несколько дней до завещания.

Дарья Григорьевна тихо сказала Виктору:

– Это все ложь! Эту женщину я никогда не видела, и Карина не была у нас лет уже семь или даже восемь.

– Сейчас мы докажем, что она лжет, – так же тихо ответил ей Виктор.

– Уважаемый суд, – спросил он, – можно перейти к вопросам свидетельнице?

– У стороны истицы нет вопросов? – спросила судья у тех двух юристов.

Они промолчали.

– Да, переходите, – сказала судья Виктору.

Он достал какие-то бумаги и спросил свидетельницу:

– Скажите, вы можете описать квартиру, в которую приезжали?

– Нууу, как входишь в дверь из подъезда, сразу там есть прихожая.

– Таак, – подбодрил свидетельницу Виктор.

– Ну и там налево кухня, рядом с нею – комната, и за нею – еще одна комната, все на одну сторону.

– И где вы обедали с Константином Никифоровичем?

– А почему вы называете его Константином Никифоровичем? – неожиданно спросила Виктора свидетельница. – Он же Никифор Константинович. Ой, да там все имена – такие сложные.

– Так где вы обедали с Константином Никифоровичем?

– В комнате.

– Уважаемый суд, – вновь встал Виктор, – ходатайствую о приобщении копии поэтажного плана, из которого видно, что в квартире Константина Никифоровича была большая кухня-столовая, а вот комнат было три, и они расположены на разные стороны.

– Свидетель! – очень строго спросила судья даму на трибуне. – Вы хоть раз были в этой квартире?

– Нет, – едва слышно проговорила свидетельница.

– И с Дубравиным не виделись?

– Нет, – уже почти пролепетала свидетельница.

– Когда вы сказали, что видели наследодателя за несколько дней до составления им завещания, какой месяц был на дворе?

– Тепло было, кажется, апрель, – не глядя на судью, почти шепотом ответила свидетельница.

– Так вы что сюда – врать суду пришли!? – неожиданно резко и громко спросила у нее судья. – Вы помните, что давали подписку об ответственности за дачу ложных показаний?! Помните – расписывались в расписке? Ну так вот вы их сейчас дали, ложные показания, и можно возбуждать уголовное дело против вас! Вон отсюда!

Все присутствующие молчали. Прошло полминуты. Судья немного успокоилась:

– У сторон и представителей еще есть вопросы к свидетелю?

Вопросов к этому свидетелю больше ни у кого не было. Свидетельница, хоть и пошатывалась уже под силой тяжести слов судьи, нашла силы сползти с трибуны и пойти к двери, по мере удаления от свидетельской трибуны заметно ускоряясь. Но она так торопилась, что сломала каблук, поэтому из зала судебного заседания она выползла, еще и прихрамывая.

– Записано в протоколе, что эта свидетельница никогда не виделась с Дубравиным и никогда не была у него в квартире? – спросила судья у секретаря.

– Да, – ответила та.

Виктора такой вариант вполне устроил.

Оба юриста – представители истицы – явно искали возможность, как бы сейчас не попадаться на глаза судье. Им это, конечно, не удалось: судья очень строго посмотрела на них, ничего не сказав, но и так все было понятно.

Затем выступал Павел Васильевич Королев:

– С Константином мы знакомы с того времени, когда он переехал в эту квартиру, примерно тридцать лет назад – я тоже живу в этом доме. Однажды сидели на лавочке, у меня с собой была шахматная доска – я имею разряд по шахматам – решили сыграть – и с тех пор играли вплоть до его смерти. Как потом оказалось, в последний раз с ним мы виделись за три дня до его смерти. У него хоть разряда и не было, но играл он очень сильно. Соответственно, и я в гостях у Константина был, и в будни, и на праздничных застольях, и он к нам приходил. У него был очень сильный логический ум, вплоть до последних дней он очень остро все соображал.

– Как часто вы с ним виделись?

– По несколько раз в неделю.

– По чьей инициативе происходили встречи?

– Иногда я звонил Косте, иногда он звонил мне, и мы договаривались, где встретиться: у них с Дашей или у нас с женой. А когда была хорошая погода – мы выходили во двор и играли там. А за игрой – и разговоры разговаривали. С Костей было очень интересно разговаривать на самые разные темы, не только о шахматах и не только о его художестве – он очень разносторонний был.

– А как складывались ваши беседы?

– Чаще всего Костя спрашивал что-то, а потом сам рассказывал, что думает. Если я его спрашивал, он всегда отвечал неторопливо и обстоятельно.

Далее выступал свидетель стороны истицы. По тому, как заметно приободрились оба представителя истицы, Виктор понял, что этот свидетель будет говорить правду; ну ничего – можно будет попробовать словить его на чем-то другом.

Но сложилось все иначе.

Говорил этот свидетель довольно по-простецки, и становилось очевидно, что иногда он как будто бы замалчивает, чтобы не озвучить их, некоторые всем известные слова-связки.

– Ну, я, в общем, друг Карины. Про ее дядю все знаю. Хороший мужик был, но к старости чудной он какой-то стал, странный – наверное, уже впадал в слабоумие.

– Это вы на основании чего такой вывод делаете? – заинтересованно спросила судья.

– Ну как? Ну вот пять месяцев назад мы с Кариной вернулись… в общем… ну… с курорта. Прилетели в Домодедово. Друзья мне машину заранее пригнали, чтобы мы нормально в Москву приехали. А Карина говорит: «Слушай, у меня же дядя в Чертаново – давай заедем проведать его?». Ну, говорю, давай, чего ж не заехать, проведать родственника-то. По пустой ночной дороге доехали до центра Москвы быстро, поднимаемся, звоним в звонок – открывает дверь старик со спутанными волосами, в каком-то халате, тапочки на ногах разные, никого не узнает – даже Карину не сразу узнал. Правда, она на курорте прическу новую сделала. В общем, дед стал совсем уже никаким.

– Подождите, – остановила его судья. – По ночной дороге?

– Ну да. У нас прилет был в три ноль пять, поэтому мне друзья машину и пригнали. А у деда мы были примерно в пять часов утра.

– Подождите, – вновь сказала судья, смотря на свидетеля, и в ее голосе чувствовалось, что сталь прямо-таки нарастает и холодеет. – То есть вы приехали и в пять часов утра разбудили спящего пожилого человека, и он показался вам странным?

– Ну да, – ответил свидетель, но под прямым звоном металла в голосе судьи его уверенность явно таяла.

Судья смотрела на свидетеля прямо и жестко, молча, и было видно, что под ее взглядом свидетель, явно основательно уверенный в себе мужчина, чувствовал себя оооочень неуютно.

Развязность его точно подтаяла.

Судья сказала, четко проговаривая каждое слово:

– Я вот сейчас как объявлю эксперимент по делу для проверки ваших показаний, свидетель: в один из дней, заранее неизвестный, мы с секретарем судебного заседания придем к вам домой и звонком в вашу дверь разбудим вас в пять часов утра.

Фразу «пять часов утра» судья проговорила предельно четко – разделяя слова. И продолжила:

– Вы не то что тапочки одинаковые не найдете – вы трусы свои долго искать будете, «друг» Карины, – презрительно сказала судья, выделяя слово «друг» (так как рассказ свидетеля не оставлял сомнений в характере их с Кариной «дружбы»). – Вы понимаете, что Карина с вашей помощью устроила провокацию? Но ее здесь нет, а вы стоите на трибуне и рассказываете, как в пять часов утра разбудили пожилого человека, и он – надо же! – показался вам странным.

Мужику явно хотелось поскорее отползти с трибуны. Он не мог понять, что он сказал не так, но понимал, что его показания оказались не такими, каким нужно было его сожительнице. И уж точно понимал, что вызвал гнев судьи; не понимал – чем вызвал, но видел, что вызвал.

На его счастье, судья отпустила его.

– Про пять утра есть в протоколе? – уточнила судья у секретаря.

– Да, конечно.

Затем выступал Геннадий Суздалев, сын Дарьи Григорьевны:

– Константин Никифорович был очень сложным в общении человеком, но – однозначно очень надежным и порядочным. Он сам вел дела семьи, собирал все чеки, квитанции, договора и хранил все это в идеальном порядке. Дом они с мамой держали в образцовом порядке. И с ним было очень интересно говорить – на самые разные темы. Причем он умел выслушать собеседника прежде, чем начать высказывать свое мнение. И всякие проходные новости его не интересовали – ему нравилось обсуждать художественные темы, а также исторические, литературные. Он до последних дней много читал, причем и перечитывал классику, и читал современных авторов.

– А кто был инициатором бесед? – спросила судья.

– Чаще всего – дядя Костя.

– Он больше слушал – или больше рассказывал?

– Знаете, дядя Костя был такой, что начинаешь с ним как бы на равных разговаривать, он спрашивает – ты отвечаешь, ты спрашиваешь – он отвечает. А потом слушаешь его – и понимаешь, что с высказыванием своего мнения лучше подождать и лучше послушать то, что дядя Костя рассказывает, потому что рассказывал он интересно, и у него было много чему поучиться.

Следующим должен был выступать свидетель со стороны истицы из той крикливой толпы, которую Виктор увидел при входе на этаж – но поскольку никто не зашел, секретарь вышла в коридор и по возвращении сказала, что свидетелей с той стороны нет.

Поэтому завершила эту часть заседания свидетельница со стороны ответчицы:

– Меня зовут Наталья Александровна Балахнина, я подруга Даши – вот она здесь присутствует, Дарьи Григорьевны Суздалевой. Когда они познакомились, Константин Никифорович был уже вдов, и через некоторое время они стали жить вместе. У них было так душевно! Я подружилась и с ним и часто приезжала к ним в гости. Как он пел романсы, аккомпанируя себе на гитаре!

Наталья Александровна даже подняла голову вверх и закрыла глаза, явно вспоминая, как Константин Никифорович пел. Но быстро спохватилась:

– Он пел до конца своих дней.

– Вы это утверждаете?

– Да! Я была у них с Дашей в гостях за четыре дня до его смерти, и он как раз по нашей с Дашей просьбе спел две песни.

– Что вы еще можете рассказать?

– Костя и Даша сдружили всех нас: меня, Павла Васильевича с женой, Николая Викентьевича с женой. Мы ездили на выставки, на концерты, на творческие вечера. Причем билеты всегда организовывал Костя. Нам очень не хватает его, общения с ним.

У свидетельницы появились слезы, она сказала «Извините», торопливо достала платок и вытерла их. Судья тактично подождала полминуты, потом спросила:

– А как складывалось общение?

– Мы общались все на равных. Хотя у Кости была всероссийская и даже международная известность, он никогда не зазнавался этим. И с ним было очень легко и приятно общаться.

Вопросов к ней не было, и судья отпустила ее с трибуны.

После этого было рассмотрено и удовлетворено ходатайство о назначении и проведении экспертизы.

Виктор был очень доволен тем, как прошло это заседание.

У Владимира Синегорова тоже был насыщенный день.

Утром он вместе со своим подзащитным, по счастью, не находящимся под стражей, поехал в следственный отдел, где следователь Меншиков должен был провести допрос. В назначенное время Владимир и его подзащитный постучались в кабинет следователя и зашли туда.

Никита Петрович Меншиков, человек молодой, лет двадцати восьми – тридцати, считался уже опытным следователем, и это придавало ему уверенность в своих силах. Выглядел он солидно и даже внушительно. Ответив на приветствие адвоката и его подзащитного кивком (молча), он показал подзащитному рукой на стул за своим столом, а адвокату сказал:

– Вооон там, у двери, стульчик есть – располагайтесь там.

– Хорошо, – сказал Владимир.

Он взял стул, указанный следователем, но поставил его рядом с подзащитным и свободно и уверенно расположился на нем.

Никита Петрович несколько скривился: он не привык, что в его кабинете кто-то не выполняет его указаний. Но с Владимиром Синегоровым он решил не связываться. Тот был известен и медиен, и ему ничего не стоило собрать пресс-конференцию и рассказать о произволе конкретного следователя.

Никита Петрович взял бланк допроса обвиняемого, заполнил формальные пункты, предложив подзащитному Владимира далее написать все известные ему обстоятельства. Уточнив, нет ли вопросов, далее Никита Петрович продолжил заниматься своими делами, так как дел в его производстве было много.

Подзащитный начал писать, написал, потом взял бумагу, переданную ему Владимиром, и протянул следователю. Тот удивился, так как показания обычно писались обвиняемыми дольше. Но он удивился еще больше, когда прочитал текст: обвиняемый написал, что все известные ему сведения он изложил в протоколе опроса лиц с их согласия, который вел его защитник, адвокат Синегоров В.В., и этот протокол опроса он, обвиняемый, прикладывает к протоколу допроса.

Прочитав это, следователь явно был в ярости – и по его губам Владимир явственно читал все, что тот хотел бы озвучить (но – сдерживался, ибо – адвокат известный и медийный, и может быть пресс-конференция, а портить карьеру из-за какого-то адвокатишки, пусть даже известного и медийного – ну совсем не хотелось).

– Это что такое? Это нарушение предписаний УПК! – едва сдерживая искренний гнев, сказал следователь.

«Тяжело же с ним приходится обычным адвокатам» – подумал Владимир, считывая всю палитру мыслей с лица следователя.

Вслух же он сказал, примирительно:

– Никита Петрович, все, что мой подзащитный мог рассказать – он сообщил мне вчера, когда я проводил его опрос и составлял этот протокол. Скрывать ему нечего. Закону это не противоречит.

Никита Петрович задумался, размышляя над словами защитника, и потом проговорил.

– Ну… пожалуй, что да, это так.

А и действительно: все то же самое обвиняемый мог и написать, и это было бы коряво и плохо читаемо. Да и время сэкономили.

На том и порешили.

А во второй половине дня у Владимира было судебное заседание по гражданскому делу в Бутырском суде. В Москве жил Степан Терентьевич Лесорубов; прославился он тем, что, будучи конструктором, придумал много важных изобретений, отмеченных в том числе и государственными наградами. Фактически он был пенсионером федерального значения, и до последних дней его жизни профильные ведомства обращались к нему за консультациями. Тогда за ним приезжала служебная машина, и на ней же он возвращался домой. Он давно овдовел, детей у него, к сожалению, не было, и он оставил завещание на все принадлежащее ему имущество (а таковым были его квартира в престижном доме и дача) на семью соседей, которые уже много лет искренне дружили с ним и помогали ему.

Эти соседи подали нотариусу заявление об открытии наследственного дела, все шло установленным чередом, но тут вдруг появились представители с доверенностью некоей Клавдии Терентьевны Лесоруб, родившейся и живущей в том же поселке в Томской области, откуда был родом Степан Терентьевич. И они представили решение районного суда Томской области об установлении родства, согласно которому Степан Терентьевич Лесорубов и Клавдия Терентьевна Лесоруб были родными братом и сестрой, и от рождения у Степана была фамилия Лесоруб, а изменил он ее лишь при переезде в Москву.

И затем представители Клавдии Терентьевны подали в суд иск о недействительности завещания.

Владимир припарковал машину, взял портфель и пошел в здание суда, там поднялся на нужный этаж. Представитель Клавдии Лесоруб уже был там в коридоре, увидев Владимира, недружелюбно смотрел на него. Владимир поздоровался с ним и отошел в сторону. Разговаривать с этим представителем все равно было не о чем.

Когда дело пригласили в зал, оба представителя расположились за противоположными столами.

Сначала представитель истицы пересказал иск.

Затем встал Владимир:

– Ваша честь! Прошу приобщить к материалам дела ответ Томского областного архива, данный на мой адвокатский запрос, о том, что Лесорубов Степан Терентьевич, родившийся пятого июня тысяча девятьсот тридцать пятого года в селе Верхние Луга Томской области – а именно эти дата рождения и место рождения указаны во всех документах Степана Терентьевича – был одним из двух детей своих родителей, Терентия Никодимовича и Антонины Кондратьевны Лесорубовых. Еще у него был старший брат Семен, погибший в годы Великой Отечественной войны. Кроме того, заявляю, что мной от имени моих доверителей подана апелляционная жалоба на представленное судебное решение, и эта жалоба принята к рассмотрению, сроки обжалования восстановлены, и дело уже назначено к слушанию в апелляционной инстанции. И еще заявляю, что мной от имени моих доверителей подано заявление о возбуждении уголовного дела по факту фальсификации доказательств в том гражданском деле, по которому вынесено решение. И в связи с этим ходатайствую о приостановлении разбирательства по этому делу. Вот все упомянутые мной документы.

Говоря все это, Владимир лишь на первых словах смотрел на судью, а потом он пристально смотрел на представителя истицы (которая – некая Клавдия Терентьевна – возможно, даже и не знала, что в районном суде Москвы от ее имени ведется этот судебный процесс). Представитель, не поднимая глаз, напряженно смотрел на стол перед собой. Владимиру даже показалось, что тот дрожит.

Владимир передал документы судье.

– Ваше мнение? – спросила судья представителя истицы.

Тот встал и неровным голосом сказал:

– Уважаемый суд, можно мне позвонить клиенту?

– Хорошо. Перерыв пять минут.

Судья встала, собрала бумаги и ушла в совещательную комнату.

Представитель истицы после этого вроде бы стал набирать на телефоне номер – а потом вдруг подхватил все свои бумаги и портфель и выбежал из зала.

Владимир и секретарь суда непонимающе переглянулись.

Ровно через пять минут судья вернулась в зал и тут же заметила отсутствие другой стороны:

– А где представитель истицы?

– Возможно, он сбежал, – позволил себе прокомментировать ситуацию Владимир.

Судья немного удивилась такому объяснению, но видя, что секретарь кивает, поняла, что так и есть.

– Полина, – обратилась судья к секретарю, – сходи, пожалуйста, вниз, узнай – ведь он должен был сдать жетон, выданный ему на входе.

Полина пошла. Судья и Владимир остались в зале. Судья сказала ему:

– Вы молодец, окружили ту сторону, как волка красными флажками.

– Спасибо. Стараюсь. Очень не терплю любые фальсификации, – ответил Владимир с легким поклоном.

Полина вернулась довольно быстро:

– Он покинул здание суда.

– А, вот как, – подняла брови судья. – Тогда отметь в протоколе, что за время перерыва, предоставленного по его ходатайству, представитель истицы покинул здание суда – и потом возьми у приставов справку об этом в дело. Так, суд, совещаясь на месте, определил – ходатайство представителя ответчиков адвоката Синегорова о приостановлении производства по делу удовлетворить.

И потом уже, полуофициально, судья сказала Владимиру:

– Давайте, постарайтесь, успеха вам. Я тоже очень не люблю фальсификации.

– Спасибо! Буду стараться.

Виктор приехал на встречу в офис, где его ждала дама, обратившаяся к нему за помощью. Когда она звонила накануне, чтобы записаться на консультацию, она представилась секретарю как Надежда Максимовна Игнатьева.

Войдя в переговорную, он увидел даму лет шестидесяти – шестидесяти пяти, очень ухоженную, но явно переставшую придавать значение своей внешности. То есть она уже начала стареть и явно не желала ни скрывать старение, ни бороться с ним. Выглядела она очень по-доброму, по-домашнему, и при этом чувствовалось, что она то ли растеряна, то ли испугана – или и то, и другое сразу.

После знакомства Надежда Максимовна начала свой рассказ, причем говорила она складно, но как-то неуверенно, как будто бы сама сомневалась, что ей стоит оказывать помощь:

– Вы знаете, две недели назад умер мой младший брат Николай Максимович Краснокрутов. Я много лет жила вместе с ним, он мой самый родной человек. Когда он двадцать лет назад овдовел, мать его жены заявила ему, что если он не женится вновь, то она не будет выделять супружескую долю своей дочери – чтобы все потом досталось его дочери, Татьяне. Он во время брака создал бизнес, бизнес пошел хорошо, стал развиваться, и ему не хотелось разделять его, поэтому он вынужден был согласиться с требованием своей тещи. Он не женился, отношения у него с женщинами были, но недолгие, и он так больше и не женился. Когда его жена умерла, Таня была маленькой, пяти лет, и растила ее тоже та бабушка, и она жила у нее. И тогда же бизнес Коли пошел в гору, стал укрупняться, и делить его он уже не хотел. Сейчас компания его стала крупной, известной, а начинал он с маленького магазина.

Синегоров знал эту компанию, поскольку ранее он успешно провел в ее интересах несколько арбитражных дел. Именно топ-менеджеры той компании попросили его помочь сестре их умершего владельца: из уважения к его памяти они хотели защитить ее.

Надежда Максимовна сделала паузу, а потом продолжила:

– А потом он уже и не стремился создавать семью, так и жили мы с ним, два старика, брат с сестрой. Я в его дела не лезла, дом обустраивала, и он обеспечивал и нас, и Таню. Бабушка ее долго прожила, до взрослого возраста ее дотянула, а потом Таня уж сама жить стала, отдельно. Коля ей квартиру купил.

После еще одной паузы Надежда Максимовна добавила:

– У меня семьи уже не было, муж умер рано, мои дети – их у меня двое – уже взрослыми стали, поэтому я жила с Колей, обеспечивала ему быт, а он работал – управлял своим бизнесом.

Надежда Максимовна замолчала, явно собираясь с мыслями для дальнейшего повествования. Виктор понимал, что она подступает к самой проблеме, и ей становится трудно говорить, поэтому тактично молчал, чтобы не торопить ее.