Kitabı oku: «Морской спецназ. Звезда героя», sayfa 3
Старшина еще раз огляделся по сторонам. Вокруг попрежнему никого не было: как он и предполагал, салагам требовалось время, чтобы разобраться с компасом, картой и собственными, пока еще сравнительно неуклюжими конечностями. Ему стало любопытно: что же это за самородок объявился у него в группе, что сумел опередить остальных на добрых три минуты?
Выяснить это можно было только одним способом, и старшина Лопатин не колеблясь прибегнул к нему. Осторожно работая ластами, он поплыл к буксиру, огибая его со стороны округлого носа. Проплывая над изрешеченным осколками снарядов фальшбортом, он коснулся рукой косматого от водорослей леера, подняв еще одно облачко зеленовато-коричневой мути. На покрытой ровным слоем пушистого ила палубе виднелись беспорядочно разбросанные продолговатые вздутия снарядных гильз. Судя по их количеству, экипаж буксира дрался до последнего, отбивая воздушные атаки. Открытый трюм зиял черной квадратной пастью люка. На глазах у Лопатина оттуда неторопливо выплыл довольно крупный бычок; заметив старшину, рыбина испуганно вильнула хвостом и снова скрылась в темноте. Из этого следовало, что у шутника по крайней мере хватило ума не лезть в трюм, где еще могли сохраниться подпорченные морской водой боеприпасы.
Впрочем, насчет боеприпасов старшина подумал просто так, на всякий случай. Глубина тут была небольшая, места исследованные, оживленные, и командование, надо полагать, было уверено, что во время учений никто из бойцов не подорвется на старом, изъеденном соленой водой снаряде. Но в трюмах таких вот затонувших посудин обычно хватает сюрпризов и без взрывоопасных предметов. Запутается салажонок наподобие того же Кокоши в каком-нибудь тросе, запаникует, и готов свеженький покойник, можно садиться писать письмецо родным: так, мол, и так, погиб при выполнении учебной боевой задачи… Хорош подарочек старикам!
Он поймал себя на том, что слишком много думает сегодня о покойниках, и мысленно пожал плечами: ну, а как же иначе? Вода, как ни кинь, чуждая человеку стихия, ничуть не похожая на привычную среду обитания. Человек здесь незваный гость; можно сколько угодно тренироваться и чувствовать себя в воде почти как рыба, но это «почти» всегда будет где-то рядышком, как засунутая в карман граната с разболтавшейся чекой. Если море захочет взять твою жизнь, оно ее возьмет, и никакие навыки, никакие тренировки тебя не спасут. Поэтому, идя на погружение, помнить о смерти не только естественно, но и необходимо, чтобы чересчур не расслабляться в обманчиво ласковой, прозрачной и теплой черноморской водичке…
Он обогнул покореженную палубную надстройку, на которой еще можно было разобрать заросшие пушистым илом рельефные буквы названия: «Резвый». Если бы не торчащий во рту загубник воздушного шланга, Лопатин непременно вздохнул бы: гордое имя не спасло старую калошу, которой явно не хватило именно резвости и маневренности, когда с берега и с воздуха по ней принялись лупить из всех видов оружия…
Стальная дверь со скругленными углами и круглым иллюминатором была распахнута настежь и вся заросла ржавчиной и илом, из чего следовало, что распахнули ее не сейчас, а шестьдесят с лишним лет назад, в тот самый момент, когда получившее смертельную пробоину суденышко накренилось и стало стремительно уходить под воду. Лопатин заметил косую полосу оголившегося ржавого металла в том месте, где кто-то неосторожно задел палубу ластом, потревожив ил; косматый комочек бурых водорослей, сорванный с дверного косяка, медленно, наискосок опускался вниз. Старшина пожалел о том, что под водой нельзя просто прикрикнуть на любителя играть в прятки: услышав знакомый голос, шутник мигом покинул бы укрытие, избавив Лопатина от утомительных поисков. Что ж, чем сильнее утомится старшина, разыскивая этого клоуна, тем больше времени упомянутый клоун проведет в гальюне, полируя унитазы зубной щеткой.
Схватившись рукой за край проема, чтобы погасить инерцию, старшина вплыл в дверь. Из прорезанного в стене слева от него иллюминатора падал толстый косой столб солнечного света, в котором лениво плавал потревоженный ил. В заваленном какими-то неопределенными обломками тесном помещении царил мягкий зеленоватый полумрак. Дав глазам привыкнуть к изменившемуся освещению, Лопатин огляделся. Здесь тоже было полным-полно стреляных, густо заросших илом снарядных гильз, – скатившись по наклонной плоскости палубы, они грудой лежали в дальнем углу. Там же поверх гильз старшина разглядел перевернутую солдатскую каску, в которой, как в цветочном горшке, пышно расцвела какая-то водоросль. Длинные лентообразные листья извивались как змеи, потревоженные созданным Лопатиным движением воды; в этом шевелении было что-то до крайности неприятное, и, пытаясь разобраться в своих ощущениях, старшина далеко не сразу разглядел притаившегося в самом темном углу человека.
Человек был одет – вернее, раздет – и экипирован так же, как сам Лопатин, из чего следовало, что это действительно один из его бойцов. Покрутив указательным пальцем у виска и погрозив любителю пряток кулаком, старшина махнул рукой: дескать, на выход с вещами.
Однако пловец даже не подумал подчиниться. Поняв, что обнаружен, он плавно вскинул правую руку, и Лопатин с огромным удивлением уставился в четыре пустых, обведенных ободками сизого металла черных зрачка подводного пистолета.
Глава 3
Ровный теплый ветер трепал пучки сухой травы, что гнездилась в расщелинах серо-желтого каменного лба. На фоне густой синевы раскинувшейся под обрывом бухты ярко освещенная солнцем трава проступала особенно контрастно, руки так и чесались ее сфотографировать. Правда, вместе с травой в кадр почти наверняка попала бы дизельная подлодка, что, вспарывая округлым носом гладь бухты, неторопливо возвращалась из учебного похода. Черное стальное веретено отсюда, с высоты, казалось совсем маленьким, чуть больше сапожной иголки, и совершенно безобидным. На корме вяло трепыхалось сине-белое полотнище военно-морского флага; расходящаяся клином из-под форштевня волна отсюда, с высоты, была видна во всей своей геометрической четкости, хоть ты бери транспортир и замеряй угол. На дальнем мысу четким белым мазком виднелась башня маяка, каменистый берег был обведен кружевной каймой пены, которая издалека казалась белоснежной, как сахарная пудра.
На просторной террасе второго этажа, как обычно в хорошую погоду, стоял колченогий журнальный столик, с которым соседствовали два складных пляжных кресла с пестрыми, успевшими изрядно полинять от дождей и солнца матерчатыми сиденьями. Кресла были развернуты так, чтобы сидевшим в них была видна бухта во всем своем великолепии. Солнце едва-едва перевалило через конек островерхой крыши, коснувшись своими раскаленными лучами недавно выкрашенных масляной краской деревянных перил. Еще не успевшая потускнеть краска сверкала так, что было больно глазам, но на террасе все еще сохранялась тень, которая вместе с дувшим со стороны моря ветром делала посиделки на свежем воздухе если не вполне комфортными, то, по крайней мере, сносными.
Шаткий, накрытый старенькой, но девственно чистой скатертью стол был сервирован для неторопливого, обстоятельного чаепития. Электрический самовар, надраенный, как корабельная рында, сверкал, отражая своими гранеными боками вазочки с конфетами и печеньем, блюдца, чашки и все прочее, чему полагается быть на столе в таких случаях. Единственной диссонансной нотой в этом мирном натюрморте служила основательно начатая бутылка коньяка, что стояла рядом с самоваром, щеголяя, подобно покойному генсеку, целыми пятью звездами.
Ветер играл бахромой скатерти, колыхал легкие тюлевые занавески в проеме открытой двери и, как пряжу с клубка, торопливо разматывал тонкие струйки дыма с тлеющих кончиков сигарет. Ветер пах морской солью, водорослями и ракушками, а порой, когда он внезапно менял направление, на террасе начинал ощущаться дразнящий аромат шашлыков, что жарились на соседнем участке.
За столом сидели двое. Оба были одеты в тельняшки, являвшиеся излюбленной домашней одеждой едва ли не каждого обитателя данного дачного поселка, не исключая женщин и детей, только у того, что постарше, тельняшка была с рукавами, а у молодого – без. Оба курили – судя по тому, что стоявшая между ними пепельница была полна доверху, далеко не по первой сигарете. Забытые чашки с недопитым чаем медленно остывали на блюдцах.
– Хреново, – проведя широкой ладонью по выбритой до блеска загорелой макушке, сказал старший.
– А кто знал, что они туда сунутся? – агрессивно огрызнулся молодой. – Ей-богу, как снег на голову!
– Надо было знать, – спокойно, поскольку отнес эту агрессию на счет свойственной молодости горячности натуры, сказал бритоголовый. – Кому же знать, как не тебе?
– Ну, конечно, – недовольно проворчал младший. —Как это я не сообразил заглянуть в план тренировок на текущий месяц? Что с того, что это секретная документация? Она ж у нас валяется буквально повсюду, на самых видных местах!
– Ну-ну, – с улыбкой, больше напоминавшей оскал голодной барракуды, примирительно произнес старший. – Не надо объяснять мне, какой я идиот, я этого, признаться, не люблю. К тому же, как ни крути, облажался не я, так что не стоит валить с больной головы на… гм… лысую.
– Ладно, проехали.
Младший потянулся за бутылкой, но бритоголовый, несильно ударив его по руке, забрал бутылку, плеснул коньяку себе в чай и отставил емкость на дальний от собеседника край стола.
– Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, – сказал он. – Если бы слово «проехали» могло разом закрыть вопрос, я бы с огромным удовольствием с тобой согласился. Но – увы, увы… Ты хотя бы понимаешь, насколько все теперь стало сложнее? Раньше твои действия подпадали под одну статью Уголовного кодекса, теперь – под другую…
– Наши действия, – угрюмо поправил молодой.
– Да нет, дружок, не наши, а вот именно твои! Я, где был, там и остался, а вот ты отныне числишься в мокрушниках.
– У меня не было другого выхода. Он вылез прямо на меня. Искал, нашел и попер, как танк… Что мне оставалось делать? И откуда мне знать, кто это такой?
– Нервы, – вздохнул бритоголовый. – Эх, молодозелено! Все-то вы горячитесь, все торопитесь… Маяк ты хотя бы выключил?
– Конечно, – обиженным тоном произнес младший. —Что я, совсем без мозгов?
– Вскрытие покажет, – утешил бритоголовый. – Хотя иногда мне начинает казаться… гм, да. Ну, и что ты намерен предпринять?
– Временно залечь на дно, – с готовностью отбарабанил младший, который явно успел хорошенько продумать ответ на этот трудный вопрос. – Пока муть не осядет.
Некоторое время бритоголовый молчал, прихлебывая чай с коньяком (или, вернее сказать, коньяк, слегка разбавленный чаем) и с отсутствующим видом созерцая подернутые морской дымкой голубоватые силуэты стоящих на рейде военных кораблей.
– «Пока муть не осядет», – проговорил он наконец таким тоном, словно пробовал каждое слово на вкус. – В свете твоего геройского поступка этот процесс может занять довольно много времени. А мне уже звонили из Москвы. Заметь, звонили не далее как сегодня утром. Они, как всегда, торопятся. Что за город! Там торопятся все и всегда, даже когда спят.
– Тише едешь – дальше будешь, – буркнул молодой.
– Да, я им так и сказал. А они ответили, что на дворе двадцать первый век, и старые поговорки больше не работают. Знаешь, что они мне сказали? Тише едешь – глубже закопают!
– Вот пускай приезжают и сами лезут под воду, – заявил младший, который ввиду недостатка жизненного опыта еще не понял, что наглость и упрямство не всегда дают желаемый результат. – Нарвутся на засаду – их проблемы. А я на нарах ничего не забыл.
Старший вздохнул и укоризненно покачал головой.
– Ты телевизор смотришь? Сериалы про бандитов? Так вот, учти: то, что там показывают, это сильно смягченное, приукрашенное и даже, я бы сказал, идеализированное отображение нынешней российской действительности. Пусть едут сюда… Если эти умельцы действительно сюда явятся – тьфу-тьфу-тьфу, боже сохрани! – то полезут они не в воду, а прямиком тебе в задний проход – гланды доставать. И достанут, можешь не сомневаться.
– Если туда сейчас сунуться, повинтят вместе с товаром, – сказал молодой. – Кому от этого станет легче?
– Они это понимают не хуже тебя. Но на них тоже давят. Бизнес есть бизнес – заказчики, предоплата, обязательства там всякие… И у нас с тобой есть перед ними обязательства. Любишь кататься – люби и саночки возить. Иными словами, любишь денежки – люби их зарабатывать. А форсмажор, даже если он возник не по нашей вине, – наша личная проблема. Ты мне как сын, однако, как сказал древний мудрец, Платон мне друг, но истина дороже…
– Нужно выждать хотя бы пару недель, – упрямо гнул свое младший, которому некуда было отступать. Он знал, что прав, знал, что собеседник тоже это знает, но это, увы, мало что меняло: решали здесь и впрямь не они. – Ты же знаешь, с кем приходится иметь дело. Это же твои люди, ты сам их выдрессировал, как бойцовых псов.
– Да, – вздохнул старший, – это верно. Этим пальца в рот не клади – откусят по самое плечо… Эк тебя, брат, угораздило! Море большое, да и бухта немаленькая, а ты ухитрился выбрать единственное местечко… Э, да что говорить! Что сделано, то сделано и не может быть переделано. Словом, двух недель у нас, конечно, нет. Придется управиться за одну, максимум за полторы – уж на столько-то, надеюсь, я столичных упырей приторможу… Но и ты, как говорится, на Бога надейся, а сам не плошай. Узнай, что у этих земноводных на уме, и действуй по обстановке – какую щель найдешь, в ту и лезь. Ну, да не мне тебя учить, ты тоже в этой похлебке не первый год варишься.
– Да уж, – буркнул молодой, – ученого учить – только портить.
Он поискал глазами и, не найдя на столе подходящей посуды, выплеснул чай из своей чашки за перила террасы. После чего, не спрашивая разрешения, дотянулся до бутылки, налил себе почти полную чашку и выпил коньяк залпом, как воду.
– И будет, – сказал бритоголовый, неодобрительно наблюдавший за его манипуляциями с бутылкой. – Пока дело не закончим, капли в рот не бери. Вино – плохой советчик, тем более когда и на трезвую-то голову не знаешь, как выкрутиться. И имей в виду: вздумаешь дурить, как это у тебя заведено, – привяжу к столбу и буду лупцевать, покуда все дерьмо не выбью.
Молодой человек, загорелые бицепсы которого вздувались внушительными буграми, а грудная клетка своей выпуклостью напоминала приличных размеров наковальню, в ответ лишь нерадостно усмехнулся, поскольку знал: собеседник не шутит и сил у него достаточно, чтобы скрутить в бараний рог хоть пятерых противников его комплекции.
– Кстати, – спохватился бритоголовый, – а шпалер где?
Вместо ответа молодой задрал на животе тельняшку, продемонстрировав черную рукоятку засунутого за джинсы пистолета.
– Очумел? – ужаснулся бритоголовый. – А ну, давай сюда! Как говорится, от греха подальше…
Криво пожав одним плечом, молодой не без труда вынул из-за пояса и небрежно бросил на скатерть тяжелый четырехствольный ПП. Чашки и блюдца жалобно звякнули. Укоризненно качая головой, бритоголовый жестом фокусника набросил на пистолет расшитое красными петухами вафельное полотенце и вместе с ним убрал оружие куда-то под стол.
Когда молодой наконец ушел, слишком сильно хлопнув застекленной дверью террасы, бритоголовый вполголоса отпустил короткое непечатное словцо, а после, немного подумав, по примеру молодого выплеснул чай за перила, налил в чашку коньяку, закурил новую сигарету и стал размышлять, рассеянным взглядом следя за полосатым парусом небольшой прогулочной яхты, что бороздила лазурную гладь Новороссийской бухты.
* * *
Тяжко скрипя рассохшимся паркетом, капитан второго ранга Машков в последний раз пересек по диагонали тесный кабинет и наконец уселся за стол. Капитан-лейтенант медицинской службы Кукушкин, еще со времен учебы в военно-медицинской академии не расстававшийся с прозвищем капитан Кук, демонстративно потер шею, затекшую от попыток удержать командира части в поле зрения, не вставая со стула. Волосы у капитана Кука были густые, рыжеватые, а в чертах смешливого круглого лица угадывалось что-то лисье. Несмотря на профессию, которая не требовала от него изнурительных физических тренировок, доктор Кукушкин пребывал в недурной спортивной форме. Впрочем, по сравнению с Машковым он смотрелся жидковато, хотя кавторанг Машка был сложен не как борец или тяжелоатлет, а скорее как волейболист. С некоторых пор Машков начал катастрофически лысеть; судя по всему, это его как-то задевало, и, чтобы не расстраиваться по пустякам, он регулярно выбривал голову до блеска. Сухое костистое лицо с крючковатым, как клюв хищной птицы, носом выглядело хмурым и озабоченным. Капитан Кук тоже не видел в происходящем поводов для веселья, но его улыбчивая физиономия была устроена таким образом, что всякому, кто видел на ней угрюмое выражение, первым делом приходила в голову мысль о притворстве.
– А ты не мог ошибиться? – спросил Машков.
– В чем именно? – надменно осведомился капитан Кук. – В констатации смерти или в установлении ее причин? По-твоему, моей квалификации хирурга недостаточно, чтобы отличить труп от живого человека? Или ты думаешь, что парень, в головном мозгу которого засел дротик от ПП, мог скончаться от сердечной недостаточности?
– Извини. – Машков налил себе воды из графина, отхлебнул и сморщился – вода оказалась теплая и отдавала хлоркой. – Просто у меня эта история до сих пор не укладывается в голове. Сам он застрелиться не мог?
– Я не эксперт, – сочувственно кивая головой, сказал Кукушкин, – но его пистолет был в кобуре, а я сильно сомневаюсь, чтобы после такого удачного выстрела у него хватило сил на то, чтобы спрятать оружие.
– Может, кто-то из матросов его туда сунул, чтобы не забыть? – с надеждой предположил Машков.
– Хорошая версия, – оживился военврач. – Надо быстренько подготовить пару-тройку свидетелей из старослужащих. Дескать, получил письмо от любимой девушки, неделю ходил сам не свой… И что с того, что пистолеты были не заряжены? Ему ничего не стоило заранее припрятать где-нибудь один-два заряда – ты же знаешь, матросы просто не могут устоять, когда представляется возможность стянуть то, что плохо лежит, просто из спортивного интереса. А теперь, стало быть, этот заряд ему пригодился. Загнал он его, значит, в пистолетик, отыскал укромное местечко и вышиб себе мозги… Отличная версия! Я бы написал тебе справочку, что он был с психическими отклонениями, но это уже получилась бы медвежья услуга: как, скажут, ты психу оружие доверил, зачем больного под воду пустил?
– Хватит молоть чушь, – устало попросил Машков. —Нашел повод для зубоскальства!
– А я не зубоскалю, – мрачнея, сообщил капитан Кук. – Я предлагаю тебе выход из положения. И, заметь, не самый плохой. Он удобен для всех…
– В том числе и для убийцы, – перебил кавторанг. – В моей части – убийца. В голове не укладывается!
– Про голову ты уже говорил, – напомнил жестокий, как все хирурги, Кукушкин. – И потом, чему ты удивляешься? К тебе приходят вчерашние школьники, и ты трудишься не покладая рук, превращая их в профессиональных, квалифицированных убийц. Так что удивительного в том, что один из них решил наконец применить полученные знания на практике?
– Избавь меня, пожалуйста, от риторики, – проворчал Машков. – Где тело?
– В гарнизонном госпитале. Своего морга, как ты знаешь, в нашей медсанчасти нет, вот и пришлось отправить…
В дверь постучали, и в кабинет, не дожидаясь ответа, вошел молодой лейтенант – тот самый, что командовал учебным погружением, во время которого кто-то очень ловко застрелил старшину второй статьи Лопатина из табельного оружия боевых пловцов – подводного пистолета. Лейтенант был бледен и хмур, поскольку не без оснований побаивался, что в грядущем расследовании ему отведена незавидная роль козла отпущения.
– Осмотр оружия закончен, товарищ капитан второго ранга, – доложил он.
– Ну и?.. – спросил Машков.
Лейтенант покосился на капитана Кука. Строго говоря, капитан-лейтенант был здесь посторонним, при котором обсуждать служебные вопросы не полагалось. Но, во-первых, он приходился командиру другом, а во-вторых, знал об этом деле не меньше, а может быть, и больше других, поскольку первым осмотрел труп старшины, как только его доставили на берег. Кроме того, подписка о неразглашении служебной тайны распространялась на Кукушкина в такой же мере, как и на любого другого офицера в отряде.
– На затворе пистолета матроса Кокорина обнаружены следы порохового нагара, – с неохотой сообщил лейтенант.
– Кокорин? – нахмурился кавторанг, которому эта фамилия мало что говорила.
– Матрос последнего призыва, – пояснил лейтенант.
– А, это такой здоровый, кровь с молоком, губастый! вспомнил Машков. – На теленка похож. Да ну, чепуха! С чего бы ему стрелять в Лопатина? У него же на лбу написано, что он мухи не обидит.
Доктор Кукушкин с сомнением побарабанил пальцами по столу.
– Хочу тебе напомнить, какой частью ты командуешь, – мягко произнес он. – Если в твоем отряде имеется боец, который мухи не обидит, тебя надо гнать отсюда взашей. Вместе со штатным психологом. Кстати, ты помнишь его рапорт?
– Чей? – не понял занятый своими мыслями кавторанг.
– Психолога. Насколько я помню, речь там шла именно о Кокорине. Нашему мозгоправу показалось, что по психологическим характеристикам этот матрос плохо приспособлен к выполнению наших задач и что у него имеются определенные трудности с вхождением в коллектив. Ну а что касается твоего вопроса – с чего бы ему стрелять в старшину, – так я тебе вот что скажу, дорогой ты мой товарищ капитан второго ранга: кончай прикидываться дурачком. Хороша постановка вопроса: зачем салаге стрелять в старослужащего!
– Месть за дедовщину? – с сомнением спросил Машков. – Какого дьявола, лейтенант?! Что это вы развели у себя в подразделении?
– Виноват, – сказал лейтенант, который мог бы и вовсе ничего не говорить, поскольку вопрос был сугубо риторический.
– Допрыгались, сволочи, – с отвращением процедил Машков. – Доскакались! Это ж не драка, а убийство! Умышленное. С применением, чтоб его, табельного оружия.
– А может, несчастный случай, товарищ капитан второго ранга? – робко предположил лейтенант.
– Да вы что сегодня, сговорились, что ли?! – взорвался Машков. – Думай, что ты несешь, голова еловая! Какой несчастный случай, когда по инструкции пистолеты должны были быть пустыми?!
– Они и были пустыми, – сообщил лейтенант. – Боеприпасы бойцам не выдавались, я лично присутствовал при вскрытии оружейной комнаты…
– Так как, скажи, можно случайно застрелить человека или застрелиться самому из незаряженного пистолета?! Получается, этот Кокорин из молодых, да ранний. И зарядом ухитрился разжиться, и на борт его протащил, и на цель вышел раньше старшины. И, главное, в нужный момент рука не дрогнула… А по нему нипочем не скажешь. Видно, крепко достали парня…
– А я всегда говорил: если существует проблема, ее надо решать, а не ждать, когда она сама рассосется. Потому что она не рассосется, и, если ты ее не решаешь, за тебя это сделает кто-то другой, – подлил масла в огонь неугомонный Кукушкин.
Некоторое время Машков сверлил приятеля тяжелым взглядом, который, казалось, был способен продырявить насквозь бетонную стену. Увы, капитан Кук был сделан из материала, прочностью многократно превосходившего бетон, так что заряд начальственного негодования, выпущенный в него товарищем кавторангом, был истрачен впустую.
Пока командир части упражнялся в гипнозе, в тесном, пропахшем табачным дымом, затхлыми бумажками, сапожным кремом и офицерским одеколоном кабинетике с портретом президента на стене и тяжелым облезлым сейфом в углу царило тяжелое молчание. Все присутствующие понимали: дедовщина – это такая зараза, избавиться от которой труднее, чем от экземы. Трудно сказать, откуда она берется, но, заимев ее, можно не сомневаться: это надолго.
– Товарищ капитан второго ранга, – рискнул первым нарушить затянувшееся молчание лейтенант, – разрешите доложить. По-моему, мы напрасно торопимся. Вы сами говорите, не мог Кокорин этого сделать…
– А не ты ли минуту назад докладывал о результатах осмотра оружия? – сердито буркнул Машков, в сознании которого губастая наивная физиономия матроса Кокорина никак не желала увязываться с образом хладнокровного, расчетливого убийцы. Да и стянуть во время учебных стрельб заряд для ПП, пожалуй, мог бы кто угодно, только не этот белобрысый теленок из глухой курской деревни.
– Понимаете, товарищ кавторанг, – горячо заговорил лейтенант, – следы порохового нагара на затворе действительно имеются. Но это именно следы, и притом совсем слабые. Сделав выстрел, вычистить оружие он не мог – не было времени. Поэтому можно предположить, что нагар остался от предыдущей чистки. Наверное, просто схалтурил…
– Пистолет где? – отрывисто спросил Машков.
– Вот…
Лейтенант неожиданно вынул из кармана и, шагнув вперед, с негромким стуком положил на стол тяжелый четырехствольный пистолет.
– Совсем ополоумели, – с тихим отчаяньем произнес кавторанг, глядя на пистолет. – Это ж не просто табельный ствол, а улика в уголовном деле! А ты с ним по всему расположению расхаживаешь, будто так и надо… Ну-ка, что тут у вас?..
Несколькими умелыми, отточенными до автоматизма движениями разобрав пистолет, Машков придирчиво осмотрел затвор, заглянул в стволы, понюхал и снова вернулся к затвору.
– Действительно, нагар, – пробормотал он недовольно. – И действительно старый. Схалтурил… Поневоле схалтуришь, если чистишь оружие за себя, за того парня и еще за половину группы… Бардак в подразделении, лейтенант! А что он говорит, этот Кокорин?
Лейтенант пожал плечами.
– А что он может говорить? Ничего не видел, ничего не знаю, ни в кого не стрелял. На цель вышел одним из последних, когда тело уже обнаружили…
– Ты ему веришь?
Лейтенант пожал плечами. Он был совсем молодой, белобрысый, как Кокорин, с заметно оттопыренными ушами и по-мальчишечьи вздернутым носом, но на черном сукне форменной куртки была хорошо видна одинокая орденская планка, цвета которой многое могли рассказать человеку, разбирающемуся в боевых наградах.
– Верят в церкви, – сказал он задумчиво и тут же спохватился: – Виноват, товарищ…
– Все правильно, – оборвал Машков. – Продолжай.
– Обстоятельства ни о чем конкретном не говорят, – продолжил лейтенант. – Кокорин действительно прибыл на место последним, но это ничего не значит – он мог отсиживаться где-нибудь в сторонке, дожидаясь, когда подтянутся остальные. Но вот вопрос: как он ухитрился попасть туда раньше Лопатина? Я специально высадил старшину как можно ближе к объекту учебного минирования, чтобы он мог контролировать процесс. То есть Кокорин был почти в два раза дальше от цели, чем он. К тому же Лопатин мастер спорта по плаванию, да и опыт у него, согласитесь… А Кокорин – новичок, родом из деревни, где единственный водоем – речушка воробью по колено. Он, когда к нам пришел, даже плавать толком не умел, и компас в руки он впервые взял тоже здесь, в учебном классе.
– Звучит логично, – кивнул Машков, – если только этот губошлеп с самого начала не водил тебя за нос.
– А зачем? – с жаром воскликнул лейтенант. – Не хотите же вы сказать, что этот мальчишка спланировал все заранее и добился назначения к нам в отряд только затем, чтобы шлепнуть Лопатина?
– А почему бы и нет? – подстрекаемый духом противоречия и вполне понятным при сложившихся обстоятельствах человеческим раздражением, сказал Машков.
– Да, – неожиданно поддержал его капитан Кук. – В литературе описана масса таких случаев.
– В медицинской? – удивился кавторанг.
– В детективной.
– Тьфу! – Машков безнадежно махнул рукой: доктор был неисправим. – Излагай дальше, – обратился он к лейтенанту, – ты ведь наверняка еще не иссяк.
– Так точно, – сказал тот. – То есть никак нет, не иссяк.
– Ну?..
– Есть еще одно обстоятельство, свидетельствующее в пользу Кокорина, – продолжал лейтенант. – Месть за дедовщину, говорите? Но Лопатину оставалось прослужить буквально пару месяцев до демобилизации. Он был уже почти гражданский, а такие молодежь не прессуют – наоборот, снисходительно ей покровительствуют. А «воспитанием» салаг занимаются «караси» и «бакланы». Если бы убили кого-то, кто прослужил год-полтора, я бы с вами согласился. А если Лопатину отомстили за какието старые, годичной давности дела, то сделал это в любом случае не Кокорин, которого в ту пору здесь и в помине не было, а кто-то призывом постарше. Что мы имеем против него – пару неотчищенных пятнышек нагара на затворе?
Слушая его, капитан второго ранга Машков как-то незаметно извлек из кармана черных форменных брюк белоснежный носовой платок. Когда капитан Кук обратил на него внимание, оказалось, что кавторанг Машка уже держит пресловутый затвор в руках и рассеянно трет его платком. Брови капитан-лейтенанта медицинской службы Кукушкина изумленно приподнялись, и он поспешил придать лицу индифферентное выражение. Все было ясно: командир взвесил улики и обстоятельства, сделал выводы и принял решение, взяв, как обычно, всю ответственность за последствия на себя. Это, разумеется, не было попыткой скрыть происшествие: свежий труп с огнестрельным ранением в голову – это такое шило, что вылезет из любого мешка. Машков пытался оградить своего бойца от несправедливого, по его мнению, обвинения. С точки зрения уголовного законодательства его поведение, несомненно, выглядело крайне предосудительным, но чисто по-человечески Кук его отлично понимал и полностью поддерживал. В конце концов, не имея в руках так называемой улики, позволяющей сделать из молодого матроса козла отпущения, следствие, быть может, станет работать всерьез и найдет настоящего убийцу…
Врач посмотрел на лейтенанта. Взгляд лейтенанта был устремлен поверх головы Машкова, в окно, за которым мерно грохотали по асфальтированному плацу тяжелые матросские башмаки и сотня здоровых молодых глоток не столько пела, сколько выкрикивала: «С нами Бог и Андреевский флаг!» Судя по выражению лица, лейтенант либо увидел на плацу что-то очень интересное, либо был большим любителем строевой подготовки.
– На обед пошли? – продолжая возить платком по маслянисто поблескивающему затвору, нейтральным тоном спросил у него кавторанг. Благоухающий одеколоном платок буквально на глазах превращался из белоснежного в грязносерый с желтоватыми разводами и черными пятнами.
– Так точно, – тем же нейтральным, хотя и не столь меланхоличным тоном ответил лейтенант.
