Kitabı oku: «Сага о цензоре», sayfa 7
– Роман Анатольевич, не забывайте, с чем вы к нам пришли..
В 1985 году мы в цензуре дали отпор партийной организации. При Горбачёве общества трезвости стали создавать, райком собрал нас. Я встал и говорю:
– Я по праздникам всё равно выпивать буду, водку не отменяют, хоть по талонам да продают. Буду выпивать. Поэтому встпать в общество трезвсти не намерен.
– Ну и выпивайте.
– Нет, я не могу лицемерить.
– Вы будьте в обществе трезвости и выпивайте по праздникам.
– Я считаю, если я член общества борьбы за трезвость, то я, как честный человек, как коммунист, должен сам, прежде всего, не выпивать.
Поднимают Нежную, и та упёрлась – не желает в общество трезвости. Чердынцева тоже против. Никто не хочет. Екатерина Михайловна встаёт растерянно:
– Ну, что же делать, товарищи?
Мы ей: начальник управления есть, профорг есть, вы есть – создавайте общество за трезвость и не пейте. А мы выпивали и будем выпивать. Шум начался. И мы все отказались. В первый раз дали отпор. Видно было, что дурота. Они и сами понимали…
Вагон-ресторан
Была у моей бабушки, за цветком которой я полетел в раннем детстве головой вниз, приятельница – Маргарита Степановна. Время от времени старушки сходились. Не один чай пили на встречах. Пивом баловались. Пару бутылочек выпьют, а разговоров на ящик. Вершиной служебной лестницы Маргариты Степановны было директорство в вагоне-ресторане. В несытные пятидесятые годы она не бедствовала и заронила мне мысль, рассказывая под пиво о замечательном прошлом:
– Собираюсь я, Роман, в поездку на нашем фирменном поезде в Москву, беру пустой чемодан да побольше. Возвращаюсь с полным продуктов и денег.
И советует мне, отпив пивка:
– Бросай ты свою брехаловку, здоровый мужик, а тратишь время, язык мозоля. Ладно бы деньги платили. Иди директором вагона-ресторана.
Я говорил ей, что работаю редактором по газетам, конечно, не уточнял о цензорстве. Она, думала: пишу в газеты, а значит, «брешу».
В какой-то момент цензорство обрыдло до не могу, навалилась психологическая усталость. Будто что-то копилось, копилось и начало давить. Натёр душу. Устал каждый день и не по разу отвечать за свой штамп и подпись. Ситуации случались скользкие, не всегда ясно – прав ты или нет. Но подпись ставишь. А ведь вовсе не так: подписал и сделай ручкой «до свидания, милое создание, век бы тебя не видеть». Создание-издание пошло в народ, его прочитали и забыли, но это не значит, можешь язык показать вослед. Не исключено, вернётся по башке бумерангом. Так как цензура и после выхода той же газеты продолжает держать на контроле, обязательно будет читка на предмет ошибок и нашем управлении и в Москве. Из мухи всегда слона можно разбабашить. Если ты лопухнулся, просмотрел, ошибку могут последующим контролем засечь, и получишь оплеуху. Книга только через полгода после твоей подписи выходит. Вот и жди…
Система цензуры строилась многоступенчатым контролем. Ты, к примеру, подписал «в свет» многотиражку, дал добро. Отпечатали с твоей подачи. Один экземпляр обязательно в управление поступает. Не в качестве презента на долгую память. Газету ещё как минимум пару цензоров читают. За каждым из нас закреплялись определённые многотиражки и районки для контроля уже после их выхода, так называемый последующий контроль. Если ты при этом находишь ошибку, обязан зафиксировать, составить акт и отдать начальнику. Начальник последующим контролем читал «Омскую правду» и «Вечёрку», Екатерина Михайловна – молодёжку. Информация об отловленных ошибках на данном этапе сообщалась в Москву. В Главлит многотиражки, районки и «Вечёрку» не отправляли, только «Омскую правду» и молодёжку. Зато Москва сама регулярно приезжала с проверками и перечитывала многотиражки, районки, «Вечёрку» за предшествующий период. Контроль совершенно безумный. Маловероятно, проскочить, если что-то осталось. Поэтому где-то в мозгах безвылазно занозы – а вдруг ошибся.
Гнобила однообразность. У женщин психика устойчивей к занудным нагрузкам. По обллитовским дамам видел, они чаще сориентированы на дом, семью, быт. Там сердцевина, там отдушина… А мужик заточен на дело. И тяжело, если в работе нет видимых побед, а изо дня в день одно и то же… Ладно бы деньги победные… Или карьерные перспективы. У цензора удовлетворение – ошибку не сделал. И то нет уверенности до конца.
Меня Шабаров часто бросал на газеты. Самый горячий участок – читать «Вечёрку», к ней приплюсовывались многотиражки. В трудные дни приходилось пропускать до двенадцати многотиражек. К счастью, не в каждое дежурство такой наплыв. Зато перед праздником – того больше. Все заводы, институты торопились поздравить корпоративных читателей, тащили свои газеты чуть не в один день, и ты должен всё успеть. И тогда никаких чаёв, обедов и перекуров, сидишь, не вставая, до позднего вечера. Атмосфера нервотрёпная. Редакторы тоже на взводе, колготятся за дверью, заглядывают, торопят, у них стоят типографии, у них печатники изнывают на старте. Начинаешь орать:
– Не мешайте, уходите от кабинета!
Появляется внутренняя дрожь от напряжения: быстрей-быстрей. И вдруг затык – подозрение на вычерк… Надо выяснять…
У меня выработалась следующая метода, когда вал шёл. Слева на столе лежит оттиск полосы многотиражки, они выходили чаще А3 форматом, посредине оттиск «Вечёрки» – А2 формата, справа ещё один оттиск многотиражки. Оттиски мазучие, типографская краска свежая… Руки потом моешь-моешь, но домой после такого дурдома приедешь, обязательно или на щеке полоса, или половина носа чёрная.
При гонке невозможно читать, вникая в текст. Ты ведёшь взгляд, скажем, слева направо и сканируешь куски текста в одной газете, второй, третьей, ловишь ключевые слова, фамилии, цифры… В многотиражках закрытых предприятий нельзя употреблять фамилии директора завода, секретаря парткома, выборных лиц (депутатов, начиная с местных советов), Героев Советского Союза – работников данного предприятия, нельзя называть номера цехов, раскрывать их профиль… Кроме того был целый список громких общеизвестных фамилий, которые не рекомендовалось пропагандировать, например, Высоцкий. Кажется – Стругацкие, Лев Гумилёв… Николай Гумилёв – это точно… Не запрещены совсем, но лучше убрать…
Взглядом блок текста выхватил – ничего не засёк – зачеркнул, чтобы не повториться, следующий на мгновение зафиксировал в голове – зачеркнул… Хоп, подозрительное (название предприятия, название закрытого города, фамилия генерала… названа автодорога, которой нет в атласе, между такими-то населёнными пунктами), подчёркиваю красным… До упора вправо прошёл, веду взгляд полосой сантиметров в пять налево. Разные статьи, разные темы, разные газеты… Наплевать на контекст, я ловлю криминал. Зачёркиваю ерунду с точки зрения цензора, красным отмечаю сомнительное. Голова идёт туда, затем – сюда, туда, сюда. Входишь в ритм, ты уже не читатель – ты на самом деле сканирующее устройство. Мозг в состоянии крайнего напряжения, стопроцентной нацеленности… Наверное, так бывает у лётчика-истребителя на критических режимах полёта, когда ему достаточно мгновенного взгляда на приборную доску, чтобы понять: все ли системы самолёта работают нормально.
Таким образом сканирую до конца все три полосы. Пора выяснять, так ли страшно выделенное красным. К примеру, попалось незнакомое название предприятия, лезу в «Перечень», внесено такое в список запретных, можно упоминать в открытой печати или ни под каким предлогом. По закону бутерброда, шмякающегося маслом на новые брюки – обязательно при таком напоре, какая-нибудь хрень вылезет в «Вечёрке», надо вести переговоры с главным редактором, ответсеком. Бежишь к ним. Они все семи пядей во лбу, стараются послать тебя подальше. Тащишь в доказательство своих аргументов запрещающие документы. С многотиражками проще, тут не до церемоний – убрать и всё. Не хотите – свободны, берите ваши полосы, идите и думайте, как вам жить, с газетой или без. С «Вечёркой» сложнее. Не тот уровень. Приходится церемониться. Споришь с ними, уговариваешь, мокрый весь…
После двух или трёх лет работы стал за собой замечать, чем больше встречается трудно разрешаемых вопросов, тем больше начинаешь концентрироваться и вводить себя в состояние, которое даёт ощущение кайфа. Подспудно начинаешь ждать этого экстрима. Хочется сойтись лоб в лоб с редактором и обязательно нагнуть его, повозить носом по тому же «Перечню», заставить сделать по-твоему. В характере стали появляться жёсткие черты. Однажды Екатерина Михайловна привела мужика в Обллит, психолога, для лекции-беседы. Он поведал, что психологический портрет человека соответствует животному, которое ему больше по нраву. Я к кошкам с детства неравнодушен. Мама без ума от них. Меньше двух никогда не держит. Психолог меня спросил про любимое животное, у меня вдруг срывается с языка:
– Волк.
– А что вы хотите, – учёный прокомментировал, – у вас такая профессия.
Посмеялись, но я подумал: на самом деле, что-то такое во мне сдвинулось. Ощущение: тебе надо хватать, вырывать, кого-то загонять в угол. И возводишь это в ранг побед, это оправдывает твоё существование. Никто не оценит, но ты-то знаешь. И результат, вроде, минимальный – тебя не ругают, выговорёшники не получаешь. Но внутри всё звенит – ты смог. И чем экстремальней ситуация, тем больше самоудовлетворения.
Когда течёт вяло, нет сложных мест – пресно. На душе кошки скребут. Вроде ты вообще ничего не значишь… Тогда случался мандраж: наверное, я просмотрел, не поймал. Уже подписал, забрали в печать, но хватаешь предварительный оттиск газеты (самый первый, который тебе приносили, его не надо подписывать; подписываешь второй после визы редактора), начинаешь лихорадочно читанное перечитывать. Пару раз находил так ошибки в «Вечёрке», звонил в типографию «не печатайте». Бежал к редактору… Потом прямо со станка исправляли.
В итоге за несколько лет накопилась психологическая усталость от цензорства, жизнь стала видится бесперспективной… В Обллите работа тупиковая, выше старшего редактора трудно прыгнуть, кресло начальника управления не занять. Должность хоть и не велика, да номенклатурная, обком партии распоряжается, и замшу не перепрыгнешь. Выходит, никогда не заработаю на машину, никогда не съездить хоть в один из круизов, по которым моталась наша Раиса Чердынцева. Года идут, время летит, жизнь проходит… И возник вопрос: не поменять ли что-то в судьбе, пока силушка в теле, в мозгах смазки хватает…
А Маргарита Степановна говорит о быстром финансовом прорыве в вагоне-ресторане…
В таком настроении захожу однажды в трест вагонов-ресторанов. К начальнику отдела кадров. И говорю прямым текстом:
– Хочу работать директором вагона-ресторана.
Доложил о своём высшем юридическом образовании, показал диплом, рассказал о наличии жизненного опыта. Почему-то считал, что в вагонах-ресторанах директорами работают люди максимум с техникумом советской торговли, а тут молодой мужчина с юридическим институтом за плечами, следовательской практикой. Ухватятся за такого кадра, подгонят ему ресторан на колёсах: трудитесь… Но не бросились тут же оформлять меня, пока не передумал. Я даже фразу заготовил, дескать, не так сразу буду устраиваться, надо уволиться на прежнем месте работы.
– Диплом юриста хорошо, – не вдохновился моим устным резюме начальник отдела ресторанных кадров, – но у нас сфера обслуживания, здесь специфические знания нужны.
Я не загрустил от его отрицательных слов.
– Готов, – говорю, – подучиться.
– Попробуйте, – без энтузиазма сказал начальник, – сходите в наш учебный комбинат, может, возьмут.
Из краткого разговора я понял, с наскока на хлебную должность не прорваться. Вскоре убедился окончательно, не я один такой шустрый, кто в железнодорожном общепите не прочь приложить свои таланты. Был у нас в городе на Северных учебный комбинат вагонов-ресторанов. Я и знать не знал, насколько престижно данное учебное заведение. Единственное, или вроде того, за Уралом. В юридический куда проще поступить. С улицы в учкомбинат не суйся, строго по направлениям. А я с улицы. Заведующий учебной частью, видя мою настойчивость, поставил условие:
– Для начала месяца два в разноске поездите, а там посмотрим, подойдёте или нет. Согласны?
Я не обиделся на самую низовую должность. Меня тоже упрямство взяло. Грузчиком я работал, а разноска – это, пожалуй, повыше статус, всё-таки с живыми деньгами дело имеет работник, материальная ответственность. Даю согласие. Шабаров со скрипом подписал заявление об уходе. Сказал ему, что не вижу для себя перспектив в Обллите. Ещё молодой, надо попробовать. Поблагодарил его, что взял в трудный период к себе
– Если что – приходи, – пожал руку на прощание, – конечно, старшим редактором сразу не возьму, а редактором всегда.
Я уходил старшим редактором.
Жена мне:
– А знакомые увидят? Журналисты… Ты был уважаемым человеком и вдруг на побегушках «подай-принеси»
Но если я принял решение, мне наплевать… А встречать, встречал кой кого. С любителем поэтесс Ивановым раз столкнулись. Стоит в тамбуре курит, я с тележкой.
– Это что ж вы так? – с подковыркой спросил. Дескать, опустились ниже плинтуса. Я в долгу не остался.
– Чтобы вы, – потревожил его мозоль, – беспрепятственно писучих поэтесс печатали в своей газетке.
Попадал я в матёрую вагоно-ресторанную бригаду. Подозреваю, специально сунули проверить на морозоустойчивость. В бригаде прожженные зубры сферы обслуживания на колёсах, что по рельсам стучат. Директор вагона-ресторана пробы ставить некуда, разбитной мужик и шеф-повар ему под стать … Конкретно деньги делают. Ко мне отнеслись настороженно. У меня принцип: не скрывать о себе информацию, лучше самому сказать, чем со стороны нашепчут… Не выразили восторгов на моё юридическое образование и опыт работы следователем. Но я им сразу сказал: я пришёл работать, деньги зарабатывать, а не следствие проводить, выискивать, что тут у вас и как… Директор вагона-ресторана Виктор Леонидович, всегда с улыбочкой, всегда настроение позитив.
– Хорошо, хорошо, – говорит, – будем работать.
И принялся меня муштровать.
Разноска от кухни обычно как работает: три-четыре раза за день пройдут и всё. Я так и думал. Меня грузили постоянно. Завтрак, обед, ужин – само собой, а и между ними бегаю. Один контейнер с судками продал – получи следующий, его продал – меня снова грузят. Как часов с семи утра начинал бегать, так пока свет в вагонах на ночь не погасят. Часов до десяти-одиннадцати вечера, а бывало и за полночь. На износ меня решили прогнать-проверить. И я, как пацан, а мне уже тридцать два года было, бегаю. Хоть всегда держал себя в спортивной форме, ноги с непривычки гудели, присяду передохнуть, мне или Виктор Леонидович или шеф-повар Коля:
– А чё ты сидишь? Зарплата от твоих ног.
Конвейер нескончаемый. Упахивался, как в концлагере. Похудел. К ночи до полки еле добирался, и никаких вставаний в туалет. Проваливался, как в яму. В шесть утра подъём, будят: вставай, готовь колёса.
Однажды вот так же дотащил себя до купе, кости кое-как на верхнюю полку забросил, подо мной на нижней полке спал шеф-повар Коля. Настоящий повар. Морда круглая, башка тыквой, волосатые ручищи, и килограммов сто упитанного живого полезного веса. Сплю, а мне сон снится… Ну, что может снится при таком образе жизни, когда весь день с судками? Судки и снятся. Будто иду по вагонам с ними. Из одного в другой перехожу, а между вагонами фартуки подняты, и не шпалы внизу мелькают, не рельсы – пропасть чёрная, бездонная… Я в эту жуть делаю шаг вместе с тележкой, кого уж там кормить собрался… Говорят, сон в руку. Мой и в руку, и на руку… Полетел с полки…
Шеф-повар Коля имел обыкновение спать, откинув руку. Она с полки чуть не до пола свесится… Во мне пусть не как в Коле, но килограммов семьдесят было на тот момент. Плюс высота, с которой они летят… Хватило бы перелом Колиной конечности устроить… Повар не музыкант, но тоже рука не лишний член организма… Но я и падая не сразу проснулся… То есть, в действительности лечу с полки, а в голове продолжается трагедия с падением между вагонами в пропасть… Но не хочу туда, изо всех сил не желаю в эту преисподнюю, машинально руки крестом расставляю, чтобы зацепиться от падения… Но не за фартуки зацепился во сне, а наяву за верхние полки… Не долетел до руки шеф-повара, только и всего чуть задел её ногой. Повезло, Коля бы и одной рукой прибил, случись перелом второй… Кулаки у него… Настоящий повар-мясник…
Как-то вечером перед закрытием вагона-ресторана курица на кухне осталась. Коля с поваром-помощником быстренько её порционно разделили, мне команда: разнести. А время уже одиннадцать подходит, народ спать ложится, а я с курицей бегу. Смотрю, в одном плацкартном вагоне сидят три парня, блатоватые. Говорю:
– Что, ребята, только что сели, есть, наверное, хотите?
Они:
– Похавать мы завсегда давай.
И полезли в карманы рассчитываться.
– Да ладно, – говорю, – обратно пойду, расплатитесь.
Тороплюсь дальше бежать, пока народ не заснул. Проскочил до последнего вагона, возвращаюсь к этой троице и прошу рассчитаться. Они делают морды кирпичом:
– Иди отсюда! Какая курица?
– Не понял, – говорю – вы три порции брали, вот тарелки.
– Мужик, ты чё не понял? Сказано: вали кулём. И вали!
– Зря, – говорю, – вы так.
Забрал тарелки…
А у нас кухня – мужичьё одно. У Коли помощник – тоже громила, танк в плечах. Плюс сторож (охранник по-современному) не хуже мордоворот. Рожа – страшнее атомной войны. Встретишь на улице – жить не захочется, такая рожа. Обезьяноподобная фигура… Гоп-компания. Я им обрисовал конфликтную ситуацию. Коля командует своим головорезам:
– За мной!
Переходим между вагонами, один из не рассчитавшейся троицы курит в тамбуре. Увидел нас и успел закрыть защёлку. Мы кричим: сейчас на станции перейдём, хуже будет, открывай. Открыл. Коля тут же следствие начал:
– Брал курицу?
– Нет, это ребята.
– Ты с ними?
– Да с ними.
– Рассчитывайся.
– А почему я?
Коля устал от диалога, как врежет несговорчивому в лоб. Тот упал. Коля его за шиворот взял, поднял, как котёнка, встряхнул, привёл в чувство:
– Будешь расплачиваться?
Он головой кивает: да-да-да. Достаёт деньги… Я ему двадцать копеек сдачи отсчитал. Коля поднимает с пола сигарету, что парень курил, она ещё дымится, и приложил потерпевшему от своей жадности ко лбу:
– Это тебе на память. Ходи с меткой, как индеец, и больше так себя не веди.
Вернулись в вагон-ресторан. Я говорю:
– Спасибо, ребята, но завтра они меня зарежут.
Утром иду с судками, троица сидит, увидели меня, закивали вежливо:
– Здравствуйте.
Бегая с судками, с Аллой Гораниной столкнулся, в цензуре вместе работали, она с год всего. Таких красавиц не видел вживую ни до, ни после… Только в кино… Неправдоподобно огромные голубые глаза, тонкие черты лица… Ничего лишнего… Каштановые волосы до плеч… Прекрасная улыбка, искренняя, открытая… Рост выше среднего, отличная фигура. А ведь родила троих детей. Рано вышла замуж, таких женщин не пропускают… В Обллит устроилась лет в двадцать семь. Когда в первый раз Аллу увидел, остолбенел: вот это женщина, вот это экземпляр! Мелодичный голос… Как сказал Пушкин: «Всё в ней гармония, всё диво, всё выше мира и страстей…» Всё да не всё – от неё разило потом. Бывает же такое… Так и хотелось сказать: «Алла, душ надо почаще принимать!» Скорее всего, были проблемы с эндокринной системой. Может, природа специально так устроила – от лишних грехов избавить…
В меня Алла втрескалась… Муж у неё домовитый, рукастый… Мы раза два управлением собирались у них – дома и однажды на даче… Муж работал каким-то начальником в дорожном управлении… Сам из района, по натуре простоватый… Разговоры у него крутились вокруг бытовухи, что построить на даче, как отремонтировать лодочный мотор да на рыбалку сгонять… Ей, видимо, хотелось чего-нибудь возвышенного… А тут я… Могу стихи почитать, я их никогда не учил, сами западали в память, от мамы-актрисы память досталась, могу о художниках рассказывать, в том числе и местных, как говорил: выставки были в моём ведении, все новости знал… Алла в меня влюбилась… Стала подавать знаки… Утром как-то пришли первыми: сначала я, следом она заходит. Встала напротив моего стола:
– Ух, – сжала зубы, – так бы и поцеловала! Так бы и стиснула!
Не скажешь ведь в глаза: не терплю я, когда от женщины потом воняет. Не Наполеон я, который любил женщин с душком, да чтоб поядрёнее запах шёл. Раз всё-таки случилось у нас. Ездили на проверку в библиотеку на Левый берег. Быстро справились, хороший июньский день, она предложила пойти на пляж. Мы в районе парка Победы вышли с троллейбуса, вина купили… И там на пустынном берегу, в густых зарослях ивняка, расторможенные парами вина, согрешили… Она жаловалась, что мужчины её преследуют… Мы покупались, позагорали… Замечательный день, высоко в небе редкие облачка, ветерок в листве… Меня пробило на стихи… На следующее утро Алла подходит, глаза светятся, но снова запахом пота от неё невыносимо несёт…
Недели через две случилось так, что какая-то из наших женщин пожаловалась коллегам, будто кто-то заложил её начальнику. Алла, может в шутку, ляпнула, дескать, я с начальником в хороших отношениях, наверное, знаю. Это прозвучало так, будто я и заложил. Скорее всего, она не хотела, но вышло, как вышло. Меня настолько задело, я вспылил и грубо рубанул:
– Я не Павлик Морозов закладывать! Вы не знаете и заткнитесь!
И ещё почему-то бросил:
– С вами каши не сваришь!
Никогда в жизни не наушничал, да и ради чего. Поэтому вырвалось резкое, грубое. Она тут же уволилась. На следующий день подала заявление. Я понял, из-за меня…
По купейному вагону тащу тележку и вдруг она. Обрадовалась. Что? Как?
– Коробейником, – говорю, – служу.
В двухместном купе ехала. Приглашает:
– Заходи, я одна.
Многозначительно приглашала. Не остановило, что мой общественный статус на нижней ступеньке вагона-ресторана. Я зашёл, она засуетилась, что-то на стол принялась метать. Я присел, она рядом плюхнулась, угощает, ко мне придвигается, а я ничего не хочу. Даже не обратил внимания на особенности её ароматов… Был запах пота или нет… Минут десять посидел, и поволок тележку дальше…
Почти два месяца продолжалось моё испытание. Кухня стала ко мне нормально относиться. Понравилось моё трудолюбие. Стали подкармливать. Надо домой краковской колбаски – на кружок. Надо ещё какого дефицита – не отказывают. А я присматривался к их работе, как получают товар, как реализуют его. Как химичат. Набираюсь опыта.
Характеристику мне директор вагона-ресторана дал нормальную. И меня взяли в учкомбинат на учёбу. Там девчонка ещё училась, Светка, на шеф-повара. Отучились. Делают нам бригаду. Я, Светка, нам новичкам дают опытную официантку… Тогда бригада была: директор, шеф-повар, повар, рабочий кухни, сторож, две официантки, разносчик…
За всеми ухо надо остро держать. Официанты воруют у кухни, кухня – у официантов. В вагоне-ресторане рундуки, весь товар там, они не закрываются на замок. Элементарно можно таскать. Я сразу сказал:
– За вами следить не собираюсь. Мне всё равно, что вы тут будете делать. Мне нужно, чтобы у меня был ажур.
Официанты, естественно, директору после рейса приплачивали.
Первый рейс съездили нормально. Со второго начались приключения. В Москве товар привезли, получаем, по накладной смотрим: недостача почти по всем позициям. По накладной десять килограммов селедки, перевешиваем – всего четыре. Колбасы не хватает три килограмма. Мяса килограммов пять… Надька-повар – щепка щепкой, но как раскроет рот, скандалистка была, напустилась:
– Забирайте своё и везите! Что вы нам подсовываете недостачу!
Они невозмутимо:
– Ладно, увезём, но у вас весы сбитые.
Надька на них орёт:
– У нас всё в порядке! Это у вас сплошной недовес!
– Хорошо, мы всё забираем, и вместе с вами едем к нам на базу в Мытищи, и вот увидите: там будет всё в порядке. Но обратно вы повезете товар сами, за свои деньги, иначе поедете пустые.
Дураку ясно: на базе они незаметно подложат при перевесе, и не заметишь. Там такие ухорезы крутят-вертят. Выставят тебя идиотом. Я понял: это проверка на вшивость, как мы себя поведём? В бутылку полезем или воспримем правильно, нам ведь с ними работать. Когда мы, новички, первый раз приехали в Москву, они не стали нас испытывать, а тут устраивают шоу со сбитыми весами. Этакий экзамен: выезжая в рейс, ты уже изначально едешь с недостачей. Нужно её покрыть и заработать ещё. Я Надьке фонтан затыкаю:
– Не выступай, иначе поедем пустыми, а это вообще кранты.
Взяли товар, и недостачи по итогам поездки не было. После этого Москва к нам стала нормально относиться… В пределах разумного недовес был…
Я уже через месяц работы директором вагона-ресторана почувствовал разницу в жизни. Тур отъездил… У меня была огромная сумка. В Москве купил, был тогда магазин «Белград», товары из Югославии продавались, в нём взял классную кожаную сумку. И объёмная… Как раньше говорили – оккупационная. После тура беру сумку на плечо… И душа радуется… Не зря пахал… В отстой вагон загоняют, я с сумкой иду домой… Если бы в этот момент ОБХСС взяло меня за жабры – ничего доказывать не надо. Это я как следователь говорю… Икра чёрная, рыба красная, мясо, колбаса, курица. И деньги, конечно… Огромная сумища битком. Жена вспоминает: «Пока ездил – райское время было». По тем временам икра – страшный дефицит, у нас дома – пожалуйста, постоянно, красную рыбу тоже днём с огнём в магазинах не найдёшь… Сгущенки свободно на прилавках не было, у нас не переводилась…
Есть станция Агрыз, небольшой городок, и такая там голодуха в то время была, даже крупы не купишь. Жители встречали все поезда, что шли мимо. Быстренько очередь выстраивалась к вагону-ресторану, мы колбасу продавали, план надо делать. Потом порционно разбивали, по кассе пробивали, будто мы реализовали посетителям вагона-ресторана. Кто через Агрыз ходил, все торговали. Стоянка десять минут. Хватало времени.
Как-то в ресторане сидим, менты заходят, человек десять, и не ниже майора, все в Агрыз. Как потом выяснилось – на областное совещание ехали. И просят: колбаски взвесьте. А Светка:
– Нет колбасы никакой, ничего продавать не буду.
Они ушли. Я говорю:
– Света, ты сейчас одну из главных ошибок сделала. Это не простые менты, они едут на областное совещание, все при чинах. Они тебя запомнят.
Я пошёл в штабной вагон, узнал, в каком менты едут. Даже узнал, как старшего зовут. Фамилия была Садыков. Нашёл его, представился. Говорю:
–Вам мой шеф-повар не продала колбасу, я директор и вам продам, подходите.
Смотрю, Светкин помощник взвешивает и у него аж руки дрожат, привыкли обвешивать, а тут надо точно. Я его прогнал, сам встал за весы. Отоварил всех. Отдал колбасу, получил деньги. Смотрю, один мент несётся минут через двадцать пять:
– Извините, все колбасу купили, я задержался.
Светка, будто с цепи в тот день сорвалась, опять своё:
– Нет колбасы.
Не может смириться, что столько колбасы без навара продала. Приборзела уже.
– Хватит, – говорю, – дурью маяться, они тебе перекроют лавочку в Агрызе, вообще ничего не продашь!
Я взял палку колбасы, взвесил, нашёл того мента, отдал колбасу, взял деньги. И говорю:
– Вы в Агрыз едете, там люди ждут нас с колбасой. Если будем торговать, вы нас возьмёте за жабры?
– Конечно, – смеётся, – вы же обманываете население, обвешиваете.
– Да что мы там обвешиваем, ну граммов пятьдесят иногда недовес, вагон качается. Народ ждёт нас с колбасой. В Агрызе в магазинах шаром покати. Может, – спрашиваю, – разрешите нам продать? Специально везём.
Я представился, что был следователем облпрокуратуры.
– Классно ты устроился, – опять он поулыбался мне и ничего конкретного не пообещал.
Ехали они в вагоне, что рядом с вагоном-рестораном. Думаю, как будут выходить? Не станешь торговать, если они строем мимо пойдут. По-человечески поступили, прошли через пять вагонов, только потом вышли, чтоб нас не смущать. Вроде как – ничего не знаем, ничего не видим.
Приходилось крутиться. Когда в Ташкент ходили, только Казахстан проехали, всё – начинается предпринимательство. Меняются расценки, и никто на это не смотрит. Ревизоры зашли, главное – сервировку стола сделать. Откормить ревизоров, и всё в порядке. Деньги у меня не требовали. Стол накрывал. В Ташкент приезжаешь, заскакивает санитарный врач, у него такса – две курочки. Даешь и всё: значит, его проверка прошла нормально.
Горбачев со своей борьбой за трезвость вино снял, буфет до этого делал деньги в основном на вине. Как быть, когда его нет? Вы, говорю, работаете в торговле и ничего не соображаете. В Ташкенте в такую жару, прежде всего, что человеку хочется? Пить. Мы затарились соками, полвагона-ресторана банками с соком забили. Я говорю: разливайте по стаканам. Девки, конечно, булыжили, получился напиток. Разлили по стаканам и в холодильник. При посадке в Ташкенте расставили на столы. Народ на вокзале истомился, пить только давай, а мы ледяной напиток. Налетели, как прослышали про наш сервис. Никто ничего не понял, одна баба только:
– У вас не сок, а напиток, а вы берёте за сок.
– Разве? – подхожу. – А где ваш стакан?
– Вот.
Я беру, выпиваю.
– Нет, – говорю, – сок.
– Галя, – командую, – налей женщине. При ней открой банку и налей, пусть сравнит.
Женщина выпила, пожала плечами и молча ушла.
Полтора года отъездили, у Светки начались конфликты с официантками, Галка-повариха борзеть начала, поначалу вроде нормально вела себя, потом стала хамить. И вот едем в Казахстан. На одной станции под Барнаулом торговлю мы на стоянке открыли, кто-то колбасу схватил, а поезд пошёл, деньги не успели отдать, Галка повариха трёхэтажным матом обложила, а такая горластая – весь вокзал слышал. Возвращаемся из поездки, на нас жалоба. Поезд известный, вагон-ресторан один в нём. Особого следствия вести не надо. Зато надо доказать. Вызывают меня, официанток, поварих на разборку, сидит начальство треста вагонов-ресторанов. Спрашивают:
– Видели ситуацию?
– Ничего, – говорю, – не видел, ничего не было.
– Ну, как не было, здесь же пишут: молодая повариха и у неё родинка на щеке. У неё же родинка есть?
Я с наглыми глазами:
– Не вижу у неё родинки на лице.
Замдиректора треста кричит:
– Как это нет? Вот же!
– Это, – говорю, – не родинка, а бородавка.
Я как следователь смекаю: трудно нас зацепить. В жалобе ни фамилии, ни имени не указано… Нет конкретной привязки… Стою на своём:
– Ничего не было, ничего не видел.
Но им нужно раздуть. Хотели нас показательно высечь. Главный технолог ко мне подскакивает:
– Как это ты, директор, и не видишь, что в твоем тамбуре делается?
