Kitabı oku: ««Спасская красавица». 14 лет агронома Кузнецова в ГУЛАГе», sayfa 5

20. В стационаре

Стационар тогда выглядел неважно, не то что в последнее время моего пребывания [в лагерях], когда там были порядок и чистота.

Нас троих положили на двух топчанах, постелили два матраса, дали два одеяла и две подушки, набитые соломой; лежавшему в середине было тепло, а лежавшим по краям холодновато.

В комнате было тепло. Топилась голландская печь, в печи трещали дрова, дверка печки была открыта.

Приятно было смотреть на огонек и слушать, как потрескивают дрова в печке.

Наверху горела семилинейная керосиновая лампа⁶⁴, слабо освещавшая палату. Кто-то из лежащих здесь принес мне банку горячей воды, чему я был бесконечно рад.

Выпив кипяток, я немного согрелся, и на душе стало повеселее.

После этого я снял с себя ватные брюки, разделся до нательной рубашки и кальсон, лег на матрац не первой свежести и без простыни.

Перед этим я спал в нетопленом бараке в ужасном холоде, на голых нарах, в бушлате, в телогрейке и в ватных штанах… И вот какая мне выпала отрада – спать лег раздетый!

Перед этим я терпел и холод, и голод, ходил на работу за 7–8 км, носил на себе топор, пилу и железную лопату; не всегда имел банку кипяченой воды, чтобы немного согреться… И вот из таких условий меня привели в теплую светлую комнату, где топится печка и потрескивают дрова, где я разделся до белья, лежу на матрасе под одеялом, и хотя немного тесновато, но в тесноте, да не в обиде… Лежу и думаю: не это ли настоящий земной рай! Может быть, денька 3–4 дадут мне здесь отдохнуть?

Ночь проспал хорошо, утром принесли завтрак: пайку хлеба и банку горячей воды без сахара.

После завтрака стал знакомиться со стационаром.

В стационаре было 3 или 4 комнаты.

В нашей комнате помещалось 12–14 человек, в ней было относительно чисто, но в других комнатах всюду была грязь, в особенности в палате, где лежали «поносники».

Эти люди искусственным способом вызывали у себя понос, принимая большие дозы соляного раствора, мыла, сырой воды и даже раствора азотнокислого удобрения; морили себя голодом. Одним словом, принимали все, лишь бы вызвать у себя понос.

Редким эта симуляция удавалась; в большинстве своем эти люди «нарезали дубаря» и шли на «девятую делянку»⁶⁵.

Врачебный персонал стационара с этим злом вел борьбу, но не очень активно.

Поносники беспрепятственно бродили по всем палатам стационара и разносили заразу; уборная в стационаре была одна; они своими экскрементами пачкали крышки стульчака, дверные ручки и тем самым заражали других людей.

После нескольких дней в стационаре у меня на ноге появилась флегмона⁶⁶; я не мог ходить, а еще через несколько дней, как я ни старался избежать поноса, я им заразился.

В это время на л/пункте организовали полустационар, туда меня врач и отправил.

Было легко заразиться поносом, но очень трудно было от него излечиться, в особенности когда организм так ослаблен. Лекарств не было, лечили исключительно марганцевым раствором да голодным пайком.

Примерно 1,5 месяца я сидел на голодной диете, получая 300 г серого хлеба, бессолевого супа и каши – хотелось избавиться от поноса. Конечно, за это время я еще больше обессилел, чем до стационара…

Так что когда мне разрешили выйти во двор, я с большим трудом передвигал ноги. На моем пути лежала доска, и через эту доску я с большим трудом мог переступить.

Как бы тяжело ни было ходить на работу, работяги боялись идти в стационар: все хорошо знали, что путь из стационара – это путь на «девятую делянку».

В полустационаре было около 150 человек, день-деньской только и слышишь один и тот же разговор про еду, как мы ели, когда были дома, и придется ли когда-нибудь досыта поесть.

Такие разговоры очень действовали на психику.

Бывало, не выдержишь, скажешь соседям: «Да замолчите вы с этими разговорами! Время придет, поедим досыта!»

За те несколько дней, что я лежал в стационаре, не было ни одного вечера, чтобы с производства не привозили обмороженных работяг, а наутро их отвозили на кладбище.

12⁶⁷ февраля 1942 года к нам в стационар пришел нарядчик, скомандовал: «Одевайтесь, в этап!»

Мы быстро собрали свой скудный скарб, вышли во двор, выстроились. Во дворе стояло несколько грузовиков, нас посадили в них и повезли на 17-й л/п, а на наше место предполагали пригнать немецких военнопленных.

На 1-м л/п меня продержали около 6 месяцев, за это время мне не пришлось прочесть ни одной газеты или книги, так что мы абсолютно были оторваны от жизни, не имея понятия, что делается на фронте и т. д. Письменная связь с родными была очень слабая. Не было ни конверта, ни марки, ни бумаги – все надо купить, а денег нет. За время пребывания на 1-м л/п я заработал всего 43 копейки. Письменные принадлежности можно было купить, продав свою пайку хлеба.

С 1-го л/п привезли около 60 человек на подкомандировку 17-го л/п.

21. На подкомандировке 17-го л/п

На подкомандировке было всего 2–3 барака. Сначала нас ни на какие работы не гоняли, выдерживали месячный карантин, да и работ здесь не было – только обжиг угля.

Как только я немного окреп и освободился от поноса, тут же принялся за работу в качестве дневального в бригаде по обжигу угля.

Видя, что работа тяжелая и грязная, я перед собой поставил задачу облегчить, насколько возможно их труд, а именно:

1. Чтобы круглые сутки была горячая вода для умывания.

2. Чтобы круглые сутки для них был чай.

3. В бараке должно быть чисто и без клопов.

4. Можно было носить в ремонт одежду и обувь и приносить обратно.

5. Ежевечерне носить в сушилку одежду и валенки и приносить обратно.

Надо сказать, что мне это удавалось делать без особого труда и с большой охотой.

Я ежедневно мыл полы, один раз в неделю горячей водой мыл стены деревянного барака и нары.

После обеда вдвоем шли в лес на заготовку дров для отопления барака и нагревания горячей воды, без конвоя.

В лесу было тихо и спокойно, не то что в зоне.

В общем, я ежедневно был занят делами и находил в этом удовольствие. Да и работяги были довольны, что у них есть все необходимое – завтрак, ужин, хлеб, круглые сутки горячая вода, чай. Одежду и обувь снесут в ремонт и в сушилку, и все это делается вовремя.

С этой работой мне было некогда думать о своей злосчастной участи…

Бывало, всех проводишь на работу, в бараке все приберешь, заправишь постели и после трудов праведных сидишь у окна и распиваешь фруктовый чаек, и с таким удовольствием его смакуешь, словно это нектар.

Иногда выпьешь несколько пол-литровых банок, а если к этому напитку добавить хлеба граммов 300, то совсем было бы отлично…

Пьешь чай, а в это время в окошко ярко светит весеннее солнце, и тебе от этого становится хорошо…

И вот, в конце марта 1942 года я неожиданно получаю маленькую первую посылочку от сестры.

Сколько ею было вложено хлопот ее послать… Надо учесть, что это было в 1942 году, в годы ожесточенной борьбы с немецким фашизмом… В период, когда жены, дети, братья и сестры отказывались от своих родных и близких, находящихся в лагерях, а тут, не боясь всего этого, дорогая сестра обходит всех областных работников и добивается послать своему злосчастному брату один килограмм сухарей и очки…

А сколько было у меня радости в получении этой маленькой посылочки? Сколько было всяких дум и переживаний?

Я восторгался мужеством сестры: эта простая русская женщина не испугалась, что ее могут обвинить в связи с сидящим в лагере братом как с врагом народа… но она этого не боялась, она чувствовала простым своим сердцем, что ее брат ни в чем не повинен перед Советской властью и партией и запрятан в лагерь истинными врагами народа, сидящими у кормила государственных органов…

Эта маленькая посылочка меня воодушевила, и я решил написать жалобу на имя Верховного прокурора.

Написал, послал, но ответа не получил…

25 апреля 1942 года подкомандировку на лето закрыли, а нас всех перевели на головной 17-й л/п. 17-й л/п был небольшой, всего на л/п было две бригады: с/х бригада и бригада возчиков, да отдельно был ЦАРМ⁶⁸, где было 80–100 человек.

Впечатление от л/п было нехорошее, в особенности от столовой и бараков: здания были деревянные, в бараках кишмя кишели клопы и разная паразитическая живность.

Здесь меня зачислили в с/х бригаду, работать пришлось на общих работах, а потом – бригадиром.

В конце мая 1942 года на л/п пригнали московский этап «октябристов». От них мы узнали, что творилось на воле, в особенности в октябрьские дни в Москве⁶⁹. Как было больно слушать их слова, как было стыдно за ответственных партийных и советских работников, которые своими действиями старались деморализовать московское население и которые пачками бежали из Москвы…

В июле 1942 года из управления лагеря на меня пришел наряд на отправку в Верхне-Веслянский совхоз.

В прекрасный теплый день на попутной машине меня отправили через 8-й л/п в Верхне-Веслянский совхоз.

Так как на 8-й л/п не было в течение четырех недель конвоя для дальнейшего передвижения, я там задержался.

На 8 л/п работы были исключительно с/х, так что здесь было несравненно легче работать, чем на 1-м л/п.

Нашей бригаде был отведен только что отстроенный барак, в котором еще не было ни клопов, ни вшей, ни блох; здесь кормили три раза в день, работы сравнительно не тяжелые.

В первых числах августа мне сказали собираться в этап в Верхне-Веслянский совхоз.

22. Перевозка в Верхне-Веслянский совхоз

Я собрал свои вещи, вышел к воротам зоны. За зоной у ворот стоит грузовая машина, меня выпускают в ворота, выхожу, сажусь в машину, в которой сидит один заключенный и конвойный. Нас везут на станцию Весляна, куда нас уже доставляли в 1941 году в августе.

Верхне-Веслянский совхоз находился примерно в ста километрах; в него можно попасть кратчайшим путем по железной дороге через ж.-д. станции Весляна и Ропча.

На машине нас доставили на ст. Весляна. Время уже клонилось к вечеру, а поезд в сторону Ропча шел примерно в 3–4 часа утра, так что на ст. Весляна до поезда пришлось сидеть 7–8 часов.

Наш конвоир все выяснил, подошел к нам и сказал: «Ну, ребята, я вас покидаю здесь, а сам иду к знакомым. Я к приходу поезда приду».

По записям НКВД значилось бы, что «два государственно важных преступника со сроками: один 15 лет и отбывший лишь один год, а другой со сроком 10 лет, отбывший 3 года, в ночь на такое-то число августа м-ца 1942 года оставлены конвоем и не охранялись, и ночью могли идти куда им вздумается…».

Но так как ни тот, ни другой «государственный преступник» за собой никакой вины не имел, то они оба спокойненько до прихода поезда ждали своего конвоира.

За 15–20 минут до прихода поезда пришел наш конвоир, купил ж.-д. билеты и вручил их нам.

Поезд подошел, мы сели в один вагон, а конвоир в другой, и поехали до станции Ропча. Вышли из вагона, к нам подошел наш конвоир, и мы все вместе пешочком двинулись до Верхне-Веслянского совхоза.

От станции Ропча до Верхне-Веслянского совхоза примерно 18–20 км.

23. Верхне-Веслянский совхоз

Верхне-Веслянский совхоз находился на левом берегу р. Весляны на возвышенном месте: с территории совхоза прекрасный вид на реку и заречье.

В заречье круглое озеро, очень красивое, из озера протекает малозаметный ручеек; вокруг озера лес, большая часть его состоит из хвойных пород, да и территория совхоза находится в лесу.

Лес постепенно сводили, производили раскорчевку пней, а потом эту площадь распахивали и засевали агрокультурой, в основном овощными культурами, картофелем и капустой.

Совхоз был своего рода здравницей для заключенных. Ежегодно в него с лесоповальных л/п направляли работяг-доходяг, приурочивая к уборочной кампании. Во время уборки овощей люди заметно поправлялись, а потом их опять отправляли на производственные, лесозаготовительные л/п.

В совхоз меня направили для работы в качестве агронома. Агрономическая работа меня воодушевила. Это не то что работать на общих работах, где иногда подчиняешься не разуму, а физической силе.

Здесь был установлен хороший порядок:

– Ежевечерне, после ужина, созывались совещания агрономов, бригадиров, десятников, работяг;

– Совещанием руководил начальник совхоза, а иногда начальник производства (заключенный).

– На совещании подводились итоги дневных работ и давались задания на следующий день.

– На совещании имели право присутствовать и выступать все присутствовавшие…

Причем эти совещания настолько были интересны, что они иногда затягивались допоздна и не были в тягость работягам.

Начальник совхоза, учитывая тяжелое положение заключенных, всяческими мерами старался как-нибудь отвлечь работяг от их мрачных мыслей, и, надо сказать, ему это удавалось.

Он был украинец, много знал украинских рассказов. Бывало, закончим производственную часть, огласят разнарядку, а после этого он начинает вести рассказы на украинские темы. Народу набьется полно, слышишь раскаты здорового смеха; пора уже идти спать, а народ расходиться не хочет…

Осенью, после сбора урожая, на меня возложили руководство по раскорчевке пней. На раскорчевке работало до 200 человек, а в зимнее время я руководил лесоповалом. Необходимо отметить, что руководить работами заключенных, когда находишься в той же шкуре, нелегко, в особенности с уркачами. Частенько это сопряжено с потерей жизни…

Каждый заключенный старается работать поменьше, а пайку получить побольше.

Некоторые уркачи с солидным уголовным стажем заявляют, что они «в законе», т. е. его должна обрабатывать бригада, пока он будет сидеть у костра и ничего не делать, а пайку он должен получать самую большую.

Администрация, уполномоченный, конвой всю эту несправедливость в отношении настоящих работяг видят, но со своей стороны никаких мер по их искоренению не принимают.

Однажды был случай, когда за счет хорошего работяги бригадир кормил уркача. Этот работяга не раз и не два обращался к бригадиру и указывал на несправедливость, но бригадир продолжал так делать. В конце концов работяга не вытерпел и в одно прекрасное время, идя с топором с работы, зашел сзади бригадира, взмахнул топором и срубил голову бригадира.

Такие и им подобные случаи были нередки.

Некоторые бригады были укомплектованы исключительно из уркачей, которые совсем не хотели работать. Придут на производство и заявляют: «Мы, батя, работать не будем». Ну что же, будете получать штрафной котел!

Разводят костер, садятся вокруг костра и в течение рабочего дня передвигаются от костра к костру. Досидятся до того, что им уже не хочется вставать и нести дрова для костра.

Придет начальство, вместе с ними посидит, покурит, расскажет несколько анекдотов и уйдет, а они продолжают сидеть…

Редки были случаи, чтобы их как отказников сажали в изолятор, если же и посадят, то на двое-трое суток…

На работу ходили под конвоем, конвой – один человек на 25 заключенных, и это в тайге…

Но вот пришло распоряжение: с 1 декабря 1942 г. на работу будем ходить без конвоя, работать будем в зоне оцепления.

Первого декабря вышли к воротам, конвоя нет, дежурный по вахте нас пропустил в ворота, записав на дощечке каждую бригаду, и с тем мы вышли.

Пришли на участок работ, расставили работяг так, чтобы сосед соседу не мешал и при лесоповале не мог один другого зацепить хлыстом.

А то, бывало, станешь расставлять бригады: стараешься расставить так, чтобы один другому не мешал, а конвой старается сократить фронт работы, чтобы хорошо было видно всех работающих, и идет спор между конвоем и десятником работ. Частенько бывали случаи, когда на этот спор вызывалась администрация л/п и дежурный надзиратель.

За ранение или смертный исход конвой ответственности не нес, за это отвечал руководитель работ.

Утром я расставил все бригады, пошел в другой квартал, там работала хозобслуга, надо было принять заготовленный лесоматериал.

Давненько я так свободно не ходил по лесу, последний раз – 24 апреля 1941 года.

Идешь по лесу как свободный гражданин, дышится легко и свободно, за спиной нет конвоя с винтовкой. Никто не кричит тебе в спину: «Голову выше, не наклоняться! Шаг влево, шаг вправо, стреляю без предупреждения!»

Тут чувствовалось, что из себя представляет хотя бы относительная свобода. За 14-летнее пребывание в лагере это была моя первая и последняя свобода…

Иду лесом, кругом тишина, только где-то вдали раздается эхо от падения леса. Это валят лес бригады заключенных.

Но вот где-то поблизости слышен звук, что кто-то будто бы обламывает на дереве сухие сучки и веточки. Я заинтересовался и думаю: кто это может быть?

Вскинул глаза вверх и увидел маленького зверька с пушистым хвостиком, перепрыгивающего вверх и вниз с ветки на ветку, с сучка на сучок. Это была маленькая белочка, которая своей резвостью как будто приветствовала меня…

Вот, мол, смотри, несчастный человек, как я, маленький зверок, пользуюсь свободой, а ты, именующий себя «царь природы», заперт в неволе…

Тебе дали относительную свободу, и ты этому несказанно рад…

Да, действительно я был несказанно рад.

Я часа полтора стоял, прислонясь к елке, и любовался игрой этой маленькой, веселой, с пушистым хвостом белочки, и не мог оторваться от ее игры…

Я завидовал, что она беспредельно пользуется свободой в этой дикой тайге. Тут я невольно с великой грустью вспомнил: за что же меня лишили свободы? Но на это я не мог дать себе ответа.

В совхозе работой я был завален по горло, но она меня не тяготила. С утра до вечера я находился в лесу, на свежем воздухе, с питанием дело наладилось, систематически от родных стал получать посылки, наладилась регулярная письменная связь без ограничений.

Лишь одно было плохо: нет газет и книг, читать нечего, и не знаешь, что творится внутри страны и на фронтах Отечественной войны.

Но вот осенью к нам пригнали пополнение из-под Москвы. Интересуемся, что из себя представляют прибывшие люди; оказывается, эти люди в большинстве своем – гитлеровские старосты.

Нам было больно и досадно быть с ними на одной доске, а иногда и ниже их.

Из них некоторые очень сожалели, что советские войска геройски защитили Москву и немецких фашистов отогнали.

24. Приезд жены

От жены стал получать письма, что она собирается приехать ко мне. Мне ее приезд очень желателен. Уже прошло примерно полтора года, как нас разлучили, за это время я немало претерпел невзгод. Хочется ее увидеть, обмолвиться теплым ласковым словом, узнать, как семья без меня живет и переносит ужасы кровавой войны. В то же время боюсь дать согласие на ее приезд.

Уж очень трудная и дальняя дорога, да кроме этого, на въезд в Коми АССР надо иметь специальный пропуск, а его не так легко получить.

Приедет сюда, а «свиданку» не дадут, так что только измучается и изнервничается, и все будет впустую.

Время военное, на нас смотрели как на презренных «фашистов».

Но все же, после раздумья, иду к начальнику совхоза, объясняю суть дела и спрашиваю его, как быть.

Он внимательно меня выслушал и говорит: «Пишите, пусть приезжает, здесь как-нибудь устроим».

И вот, в двадцатых числах октября 1942 года, вечером, часов в 11, ко мне приехала жена. Я уже лежал в постели и спал.

В барак пришел возчик и будит меня: «Вставай, гостью встречай, жену привез!»

Я спросонья никак не могу понять, в чем дело и что ему надо от меня. Наконец я уяснил, что приехала жена.

Обрадовался. Быстрехонько оделся, подхожу к воротам вахты, на улице трескучий мороз, темно.

Смотрю, у ворот вахты стоит небольшого росточка женщина, и в ней узнаю свою дорогую Лизу…

После этого немедленно иду в контору, докладываю ему: приехала жена, как быть?

Для меня одновременно и радостно и печально, что приехала жена, где она будет ночевать? В поселке гостиницы для приезжающих нет, да и кто решится во время войны в зимнее время ехать на свидание к «врагу народа»? Для этого надо иметь большое мужество, самоотверженность и веру, что ее муж невинно осужден. И это на фоне того, что были массовые случаи отречения от мужей, жен, детей, отцов и т. д.

Неожиданно в кабинет входит комендант совхоза, т. Реске (заключенный) и говорит: «Гражданин начальник, его жена стоит у ворот, замерзла. Разрешите ей войти хотя бы на вахту? У нее есть разрешение на въезд в Коми АССР».

Начальник жене разрешил войти на вахту, а потом и мне разрешил войти туда же.

На вахте мы просидели около трех часов, а потом жену на ночь поместили в теплицу.

На следующий день жена пришла на вахту и передала передачу. Начальник меня освободил от работы и разрешил «свиданку» на вахте, где мы просидели до вечерней поверки.

На второе утро я пошел на работу, предварительно зайдя в теплицу к жене и попить чайку. Во время чаепития к нам пришел под-дежурный с вахты, посидел немного с нами и ушел.

Вскоре после его ухода прибежал комендант совхоза и объявил, что дежурный на вахте дал распоряжение от имени уполномоченного НКГБ, чтобы жена немедленно покинула территорию совхоза, а меня за нелегальную свиданку с женой посадить в изолятор.

Эту печальную весть я сообщил жене: «Собирайся, моя дорогая! С государственно важными преступниками не положено встречаться родным и близким!»

Жена, услышав эту печальную для нас весть, прослезилась, да и я сильно взгрустнул. Но ничего не поделаешь. Она собрала свои вещички и отправилась в путь-дорогу.

До станции Ропча 18 км. Как до нее добраться?

Хорошо, что в это время в нашем совхозе были с 14 л/п возчики, приезжали за капустой. Они были так добры, что захватили ее с собой.

Как только жена уехала, меня немедленно посадили в изолятор.

Сколько в то время в моей голове бродило разных мыслей? За что меня и мою семью истязают и кому это надо?

В изоляторе я просидел примерно 2–3 часа; в зону пришел начальник совхоза, ему доложили о моем аресте, и он дал распоряжение немедленно освободить меня.

В то время я мало думал о себе и о своей участи; мне изолятор был нестрашен, я перед этим прошел ряд тюрем и пытки, да и впереди были годы мучений и мытарств; мне страшно было за жену: как она доберется до Ропчи и где там на ночь преклонит свою голову?

Но, оказывается, мир не без добрых людей! Добрые люди оказались из мира заключенных.

Заключенные ее благополучно довезли до ст. Ропча, а там бывшие заключенные пустили ее переночевать, угостили своим скудным ужином и чаем. А утром купили ей железнодорожный билет и отправили благополучно домой.

Вечером они мне сообщили по телефону, что жену проводили!

Грустная была наша встреча, пожалуй, погрустнее, чем у декабристов со своими женами.

Несмотря на эти неприятности, я все же был очень и очень благодарен своей жене за ее приезд и всем моим родным, которые оказали ей материальную помощь на поездку.

Я узнал, как они без меня жили, как переносили и переносят все тяготы своей жизни, навязанные им по воле злых людей…

Радостно было из ее уст услышать, что не только мои родные не верят в мою виновность, но также не верят и мои близкие друзья и знакомые…

Жена увидела, как я живу в заключении. Я в то время выглядел хорошо благодаря их помощи: перед ее приездом я получил новое обмундирование…

В Верхне-Веслянском совхозе я проработал до середины марта 1943 года в качестве агронома по своду леса, раскорчевке пней, по силосованию веткорма⁷⁰ и т. д.

За это мне платили 50 руб. в месяц, а хлеб в то время стоил 1 кг 150 руб. Без помощи извне, на казенных харчах, было бы тяжело.

В лагере в то время был нелепый порядок. Агрономы, десятники, которые руководили работами и выписывали пайки хлеба работягам, старались людей не довести до стационара и выписывали пайку побольше, а сами питались по второму котлу и хлебом 600 грамм.

Однажды начальник совхоза приехал с совещания из управления лагеря, пришел на производство и в разговоре со мной заявил:

– Кормить людей надо.

Я отвечаю:

– Откуда кормить, когда нормы не вырабатывают?

Он отвечает: «Вот вам 1500 норм». Тогда стало легче, хорошим работникам из этих норм приписываешь до 30 % их выработки.

Я уже отмечал, что в зимние месяцы производительность была низкая, план лесоповала не выполнялся, но по предложению администрации стала увеличиваться «туфта». Как говорят в народе: «Если бы не было туфты и аммонала, не построили бы московского канала!»

В двадцатых числах марта 1943 г. меня перебросили работать на вновь открытую командировку в качестве производителя работ.