Kitabı oku: «Парад скелетов»
Пролог
Когда я улыбаюсь, дети, находящиеся рядом, начинают плакать. Хотя я от природы человек не злой, а некоторые, исключительно по наивности, называют меня даже добрым. При этом прекрасно понимаю, что есть в природе дети, при появлении которых на близлежащем горизонте взрослые начинают истово креститься. Так вот, при моем появлении и сопутствующей улыбке даже эти дети плачут. Но что поделать, если таким меня создал Господь. Он ничего случайно не делает, во всем присутствует целесообразность. Правда, я не всегда правильно оцениваю целесообразность собственного появления на свет, но это, видимо, из-за отсутствия смирения в душе…
Что удивительно, если не улыбаюсь, то никто не обращает внимания на мое лицо. Красавцем не считают, но и не пугаются. Но беда в том, что я человек от природы веселый, люблю шутить и улыбаться. Последнее иногда чревато последствиями. Инфарктов не зафиксировано, но слезы, особенно детские, видеть приходилось.
– Кот, а почему ты пиво не пьешь?
Лейтенант Сколотов в нашей роте единственный офицер, который любит пиво больше любых других напитков.
– Потому что вреднее пива только колбаса…
– Какая колбаса? Ты о чем? Я – о пиве…
– Да любая колбаса, кроме домашней. Если ее люди для себя делают, тогда есть можно. Хотя это тоже зависит от того, кто делает и как. А если на продажу, тогда тоже нельзя. Все, что душе угодно, в такой колбасе найти можно.
– Даже танк…
– Да бога ради. Только в разобранном виде. А любая магазинная, что с мясокомбинатов, – это вообще отрава. Особенно та, которую рекламируют. Как и пиво.
Сколотов огорчился, осознав, что ему меня не уговорить «на пивко». Все же сделал еще попытку:
– Была бы у тебя теща, ты бы не только пиво пил… Слышал такой анекдот? «Пап, пап, смотри, бабушка по скверику зигзагами бежит!» – «Кому бабушка, а кому теща. Давай, сынок, еще два патрона!» Это как раз про мою…
Но у меня зазвонила трубка, я вытащил ее почти с удовольствием, посмотрел на определитель, узнал номер комбата и сказал демонстративно бодро и громко:
– Слушаю вас, товарищ подполковник.
– Старший лейтенант Котовский?
– Да, товарищ подполковник. Это я. Слушаю вас.
– По голосу не узнал…
– Долго жить буду.
– Очень тебя попрошу, Платон, постарайся. Ты где сейчас?
– Домой отправился. Уже подходим со Сколотовым к городку.
– Возвращайся. Я жду тебя в штабе. Дело есть срочное.
– Понял, товарищ подполковник. Возвращаюсь…
Еще не убрав от уха трубку, выполнил строевую команду «кругом» и жестом попрощался с лейтенантом. Пусть один свое пиво пьет, пусть хоть за шиворот себе льет, меня это не волнует. Я все равно на уговоры не поддался бы. Первые три шага выполнил строевым, но строевая походка на шоссе, и пусть дорога преимущественно военного пользования, выглядела весьма странной. Потому перешел на обычный быстрый шаг. До расположения бригады этим шагом можно добраться за восемь минут. Комбат у нас строгий и ждать не любит…
* * *
Дежурный по штабу сразу направил меня в кабинет начальника штаба майора Золотухина.
– Комбат там. Тебя ждут. Чего натворил? Сознавайся!
Я вообще-то секреты за пазухой не всегда прячу. Особенно от своих.
– Отказался пиво со Сколотовым пить. Больше ничего. Да… Еще, кажется, колбасу магазинную раскритиковал. Может, кто подслушал… Может, из-за этого… А больше ничего. Точно.
– Верю, – сурово сказал дежурный капитан, почесал линейкой спину и кивнул в сторону лестницы.
– Сереня, я на базаре видел такую деревянную штуку… в виде человеческой руки. Специально, чтобы спину чесать. Намного удобнее линейки. Под воротник засунешь, до штанов достанет. Точно тебе говорю.
– Я, понимаешь, по базарам никогда не хожу. Некогда. Если увидишь, купи при случае. Деньги честно отдам.
– На день рождения подарю, – пообещал я с долей торжественности в голосе.
Кажется, он поверил и кивнул в сторону лестницы повторно. И даже еще энергичнее.
Может быть, благодаря этому кивку, может быть, благодаря своей природной скорости перемещения в обозначенном пространстве, я преодолел два пролета лестницы быстро, шагая через три ступени, в том же темпе пересек наискосок широкий коридор и постучал в дверь кабинета майора Золотухина.
– Да-да… – раздался хриплый голос начальника штаба.
Я вошел. Майор сидел за своим рабочим столом, подполковник Солоухин болтал ногами, сидя на широком подоконнике у майора за спиной.
– Товарищ подполковник, старший лейтенант Котовский по вашему приказанию…
Комбат отмахнулся от доклада.
– Хорошо, Платон, что поторопился. Пойдем, комбриг вызывает. Тебя персонально. Ждет. Я уже сообщил, что ты возвращаешься. Готов?
– Тридцать три раза готов, товарищ подполковник. А по какому поводу «на ковер»?
– Я думал у тебя спросить.
– Виноват, товарищ подполковник. Не в курсе.
– Я – тем более. Погнали…
Пройти до штаба бригады двести метров – не марш-бросок на полсотни верст совершить. То есть это не есть сугубо важный с психологической точки зрения подвиг молодого солдата, когда он сам себя впервые в жизни перебарывает настолько, что перестает осознавать собственные ощущения. Мы перехода от штаба до штаба не слишком страшились и потому быстро с дистанцией справились. Дежурный по штабу громко, как натуральный рыжий кот, зевнул и показал на лестницу не кивком головы, а пальцем. Видимо, совершать направляющие движения кивком – это абсолютная привилегия дежурных по штабу нашего батальона. Когда дежурю, тоже обычно обозначаю направление движения кивками.
Разница между двумя штабами состояла еще и в том, что в штабе бригады не командир сидел в кабинете начальника штаба, а начальник штаба сидел в кабинете командира. Причем оба за командирским столом, хотя командир, как ему и полагается, в офисном кресле на колесиках, а начальник штаба на обыкновенном стуле с жестянкой, на которой значится инвентарный номер. Полковник с подполковником что-то рассматривали в мониторе компьютера. Увидеть изображение мы не могли. Но, судя по тому, что к компьютерной «мышке» ни один из старших офицеров не прикасался, они не в игрушки играли.
Подполковника Солоухина будто и не заметили, но меня вдруг стали внимательно ощупывать глазами. Так внимательно, что я даже щекотку почувствовал. Впрочем, «ощупывание» длилось недолго. Взгляды полковника и подполковника синхронно переместились на монитор, потом опять на меня, потом опять на монитор, потом друг на друга.
– Просто удивительно… – сказал полковник Звенигородский, качая головой.
Я не знал, что и предположить. Никаких персональных данных я в Интернете, точно помню, не оставлял. Даже никаких комментариев к чужим выступлениям никогда не писал, поскольку судьба моя – военная разведка, и не стоит офицеру спецназа военной разведки себя как-то рекламировать.
– Даже родинки… – сказал подполковник Велеречивый.
Чем им не понравились мои родинки, я не понял. На видном месте у меня только три родинки. Все три расположены аккуратно в одну линию поперек горла. Конечно, на теле у меня есть и другие родинки, но те не считал. Я не любитель себя перед зеркалом рассматривать.
– Раздевайся, старлей! – потребовал полковник Звенигородский.
– Как, совсем? – слегка возмутился я, несмотря на уважительное, хотя и не трепетное отношение к армейской субординации.
– Китель сними. И рубаху…
Полевой китель был надет на голое тело, потому задача упрощалась. Ощутил себя будто перед неумолимой врачебной комиссией, а совсем не перед своими командирами…
– Ну, подкачаться у него время и возможность есть. А строение тел идентичное. Почти не отличить. Только татуировка…
– Ты, старлей, татуировки любишь? – спросил Звенигородский строгим тоном.
– Никак нет, товарищ полковник.
– Нарисуем… Привыкнешь… – серьезно пообещал начальник штаба. Командир бригады согласно кивнул.
– А зачем мне татуировки? – поинтересовался я с нотками возмущения.
Командир бригады махнул рукой, подзывая меня к монитору. Вместе со мной и комбат двинулся, хотя его никто не звал. Но был жестко остановлен поднятой ладонью полковника Звенигородского:
– Свободен, Виктор Иванович. Спасибо…
Комбат слегка обиженно посмотрел на меня, но команду выполнил, развернулся и вышел из кабинета. И никто не обратил внимания на то, что он вышел молча. Может быть, только я один из троих знал, что так подполковник Солоухин начинает злиться. Старшим по должности, по большому счету, наплевать на то, что кто-то из их подчиненных злится.
Я же заглянул в монитор. Какой-то человек с отвратительной физиономией, по пояс обнаженный и демонстрирующий свои неплохие, хотя, на мой взгляд, излишне объемные и потому тяжелые мышцы, смотрел на меня прямо и нагло. Я даже подумал, что это я сам смотрю, но лицо не понравилось, я не умею смотреть так нагло.
Грудь человека украшала какая-то сложная татуировка, изображающая дерущихся драконов на фоне непонятного происхождения растений, чем-то похожих на привычный для каждой российской деревни чертополох.
– Узнаешь? – торжественно спросил начальник штаба, заранее, кажется, довольный ответом, который я давать определенно не хотел. Подполковник Велеречивый от природы обладал взглядом классического людоеда и потому, видимо, считал, что все люди обязаны его взгляда бояться, трепетать и соглашаться по любому вопросу и поводу и даже без повода.
– Никак нет, товарищ подполковник, – ответил я. – Не знаком с этим отвратительным типом. Убежден, мы не встречались и пиво с ним не пили.
– Пиво любишь? – спросил с легким удивлением полковник Звенигородский.
Удивление комбрига было понятным. В основе пива лежит хмель, в котором фитоэстрогенов на восемьдесят пять процентов больше, чем может их выделять гормональная система женщины. От потребления пива мужчины полнеют в бедрах до безобразия, а женщинам избыток эстрогенов несет целый букет заболеваний, в том числе и онкологических половой системы. В спецназе жопастые и грудастые офицеры не приветствуются. И потому думаю, что Саня Сколотов долго в бригаде не продержится. Спецназ и пиво – понятия взаимоисключающие.
– Тридцать три раза ненавижу, товарищ полковник, – доложил я с полной серьезностью.
– Одобряю, – кивнул полковник. – А с человеком этим ты и не мог познакомиться, хотя внешне вы похожи. У тебя, кстати, нет сводных братьев?
– Никак нет, товарищ полковник. Мой отец исключительно порядочный семьянин. А собственного сходства с этим типом на фотографии, извините, не нахожу. У меня никогда не бывает такого свирепого выражения лица. Наверное, даже в бою. Я привык свои эмоции контролировать. Хотя, конечно, если есть необходимость кого-то напугать, то могу…
– К сожалению, у нас есть только старая фотография этого человека. Еще до того, как его машину взорвали. Возможно, после взрыва его внешность слегка изменилась. Но пока сходство между вами просматривается отчетливо. Это даже командование в Москве отметило. А там сидят люди опытные.
– Есть у меня все же сомнения относительно идентичности, – слабо возразил я, не желая признавать себя за откровенного урода.
– Одевайся, старлей, – приказал подполковник Велеречивый. – Мы все не видим своего сходства с обезьяной, хотя произошли от нее.
– Извините, товарищ подполковник, человек православный, – показал на украшающий мою шею крест на тонкой, почерневшей от пота бечевке, – уверен, что человека создал Господь. Хотя допускаю, что отдельные люди произошли именно от обезьяны, – при этом осмотрел подполковника с головы до ног. – Когда телевизор смотрю, что иногда случается, думаю, что потомков обезьян среди людей очень много. Особенно среди представителей эстрады. И вообще теория Дарвина – вчерашний день. Большинство ученых давно от нее отказались. Даже многие ученики и соратники самого Дарвина. Те связующие звенья между видами, которые, как надеялся Дарвин, будут впоследствии найдены наукой и подтвердят его теорию, не найдены… Теория давно рассыпалась, хотя ее еще и преподают в школе. Но школьная наука всегда настолько неповоротливая, что стыдно. И здесь никакой спецназ помочь не сможет, поскольку наши учителя воспитывают детей по программам, устанавливаемым министерством, а наши министры, как известно, созданы только для того, чтобы главе кабинета нравиться, на остальное они не способны. Не приставишь же к каждому министру по спецназовцу в целях воспитания…
Подполковник Велеречивый, выслушав мою речь, спорить не стал, только посмотрел зверски и плечами передернул.
– Короче говоря, – подвел итог полковник Звенигородский, – крест твой нательный тебе, вероятно, скоро придется снять на время. Это приказ. А пока готовься к командировке в Москву. За тобой завтра утром высылают самолет. Не за каждым самолет высылают. Должен понимать. И осознать важность задания, которое тебе предстоит выполнить. Напоследок только один, но важный вопрос. Я, конечно, твою медицинскую карту изучил. Но вопрос все же задам. Пока ничего объяснить не могу, сам потом все со временем узнаешь. Желудок у тебя как, крепкий? Никакими заболеваниями не страдаешь?
– Никак нет, товарищ полковник. Могу тридцать три дня сырой землей питаться и вместо чая запивать соляркой. Даже без пива. И ничего…
– Ладно. Готовься!.. Как самолет из Москвы вылетит, тебе сообщат. Ты к взводу в какое время приходишь?
– В пять утра.
– Думаю, самолет будет чуть позже. Готовься, короче говоря. Ко всему готовься. И к татуировкам, и к слабости желудка. Больше ничего сказать не могу, да и сам ничего толком не знаю. Но тебя на фотографии этой узнал именно я. Там, в Москве. Случайно увидел и узнал. Удивился только татуировке. У нас это вроде как не приветствуется. Будь мне благодарен за возможность…
– Прочистить желудок… – за командира бригады закончил фразу начальник штаба.
Классические угрожающие нотки в голосе классического людоеда меня не смутили.
– В пять утра я увожу взвод на пробежку.
– Оставь дневальному свой номер и трубку с собой возьми.
– Она у меня всегда с собой.
– И хорошо. Как вызовут, сразу – к начальнику штаба, – полковник кивнул в сторону подполковника Велеречивого. Тот хищно улыбнулся и сверкнул глазами. – Все понял?
– Так точно, товарищ полковник…
* * *
Утром перевел трубку в режим «виброзвонка», чтобы не пропустить момент, когда мне будут звонить, и засунул себе в уши наушники. На шею же, как обычно, повесил маленький, не мешающий бегу плейер, на который была записана обыкновенная и самая примитивная барабанная дробь. К меломанам себя никогда не относил, и музыка на пробежке меня не вдохновляла. Барабанную же дробь я записывал сначала через микрофон с простого синтезатора, где можно регулировать ритм и скорость звучания. Потом запись перебросил на плейер. В результате у меня получился регулируемый ритм не только звучания, но и самого, грубо говоря, озвученного бега. А уже по моему темпу передвижения ориентировался весь взвод, ускоряясь или замедляясь. Запись была рассчитана ровно на час. Через час, если требовалось совершать большую пробежку, плейер автоматически начинал проигрывать дробь заново. Такое нехитрое приспособление хорошо помогало держать рваный ритм бега, то совершать ускорения, то сбавлять скорость. Это хорошо действует на развитие дыхания.
Как всегда, путь наш пролегал сначала за ворота военного городка, потом по городку ДОС1 и дальше по дороге до гражданского поселка, мимо моего жилья, мимо громадного двухэтажного особняка тещи лейтенанта Сколотова, мимо бывших авторемонтных мастерских уже не существующего колхоза… Потом вокруг поля по опушке леса… И назад – в обратном порядке до ворот военного городка. При необходимости маршрут можно было изменять. Вместо одного поля мы могли бы обежать по кругу два, три и четыре, а могли вообще перебраться вброд через мелкую речушку и выйти на большой маршрут, обычно используемый для марш-бросков. Но тогда пришлось бы забегать в небольшой городок, наш районный центр, где всегда много машин, не только легковых, но и грузовиков-лесовозов, следовательно, и воздух менее приспособлен для бега, чем на природе. Обычно я предпочитал свой взвод в райцентр не заводить, если не было приказом обусловленного маршрута. Разве что ночью, когда порой по тревоге поднимал солдат и совершал очередной учебный выход. Ночью все-таки дышится легче. Но ночью после нашего прохождения поселок будоражат местные собаки. А зря людей волновать тоже не хотелось.
В этот раз мы совершали нормальный и стабильный часовой круг, бежали в привычном рваном ритме, никто не задыхался и никто не отставал. Что меня, как командира, не могло не радовать, потому что во взводе шестеро молодых бойцов, которые за три месяца службы еще не втянулись в тот ритм нагрузок, который для остальных привычен. Сначала молодых бойцов было восемь, но двое так и не смогли пристроиться к нормам четырехчасового суточного сна, и их пришлось отправить дослуживать в полк ВДВ. Там солдатам полагается спать чуть дольше. Не знаю, как они там прижились, не интересовался. Но обычно те, кого отчисляют из спецназа ГРУ из-за физической несовместимости с общепринятыми у нас нагрузками, в любых других частях становятся чуть ли не лучшими бойцами. Потому что за короткий срок пребывания у нас успевают многое получить.
Когда мы вступили в улицы нашего поселка, когда миновали сначала особняк тещи лейтенанта Сколотова и свернули на узкую улицу, зажатую между двумя длинными заборами, почувствовал непонятное беспокойство. На дороге стояла легковая машина, мимо которой мы пробежали. Посмотреть на людей в машине мне помешали солдаты, перекрыв видимость. И только тогда, когда мы удалились от машины метров на сорок, я вдруг «задней памятью» вспомнил номер, который промелькнул перед глазами. Вернее, даже не сам номер, а обозначение региона, к которому машина была приписана. Хорошо знал, что регион «07» на номерном знаке говорит о том, что машина эта из Кабардино-Балкарии, где я был в недавней своей командировке на Северный Кавказ.
Вместе с тем регион автомобильной регистрации пока не объяснял причин беспокойства. Мы добежали до угла, повернули, и пробегая мимо моего неказистого домишки, понял, что «беспокойство» висит на дереве. А внешне оно представляло собой обыкновенный пластиковый пакет, подвешенный к ветке над дорогой. Пакетов в природе существует множество, все они разные, но обычно их не обклеивают скотчем. Ну разве что в одном месте, где прорвется, если владельцу жалко по какой-то причине пакет выбросить, можно приклеить кусок прозрачного скотча. А этот был почти весь обклеен непрозрачным коричневым скотчем, который обычно употребляют для упаковки багажа. С какой целью могли так «укутать» пакет? Только с одной – чтобы он усилился и выдержал груз. Но кто и для чего подвесил груз над дорогой? Пакет на дереве и обозначение региона в автомобильном номере соединились. Более того, беспокойство вдруг закипело, как вода в чайнике, и готово было выплеснуться наружу.
– Ложись! – отдал я команду.
Команда никому не показалась странной, потому что время от времени на пробежках или марш-бросках такая или же команда «Газы!», вынуждающая задержать дыхание и надеть противогаз, подавалась. Выполнили и в этот раз. Все, кроме меня. Я же, резко взяв ускорение, приблизился к пакету, оттолкнулся двумя ногами, как волейболист перед сеткой, подпрыгнул и двумя руками подбросил тяжелый пакет так, чтобы он слетел с сука дерева, на котором висел. Слетел он, впрочем, вместе со сломанной веткой и упал в газон, за высокий бетонный бордюр. И в момент касания пакета поверхности земли прозвучал взрыв. Одновременно у меня в кармане завибрировала трубка…
* * *
…Я не испугался, увидев это лицо. В зеркало не смотрелся, что ли! По крайней мере, не вздрагиваю перед зеркалом уже давно. И вообще помню слова одного из своих школьных учителей о том, что красота – это только то, к чему мы привыкли. Если бы у человека в ходе эволюции нос вырос на затылке, а мой учитель был приверженцем теории эволюции, поскольку его коммунистическое вероисповедание не позволяло ему допускать возможности сотворения человека богом, то люди привыкли бы к этому и считали бы красивым.
Увидев свое лицо, отчетливо осознавал, что сейчас зеркала передо мной нет. И было оно почему-то маленьким и белым, словно мукой присыпанным. И смотрел я на него сверху вниз и как будто бы издалека, и не сразу понял почему. Но при этом видел и лужицу крови под своей головой. Кровь вытекала из двух рваных ран чуть выше лба, голова была запрокинута, и потому стекала кровь не на лицо, а через мои короткие волосы под голову. И своих солдат видел, которые надо мной склонились. И они мешали мне рассмотреть мое тело. Мне трудно было приблизиться, потому что я непривычно плохо координировал свои передвижения, не понимая еще, что со мной творится. Но не зря же говорят, что главная особенность любого спецназовца – это умение адаптироваться к любым обстоятельствам. А когда понял, что могу передвигаться, придвинулся к своему телу ближе и ужаснулся. Вся грудь моя была окровавлена, кровь била и пульсировала из многих ран, и солдатские руки прикладывали к ним тампоны из индивидуальных санитарных пакетов. Хорошо, что заставил солдат делать пробежку в полной боевой выкладке, то есть и со средствами санитарной поддержки. Хотя, скорее всего, разорванное осколками тело едва ли можно было спасти этими самыми средствами. И вдруг осознал с полной ясностью, что это тело-то мое, а не чье-то чужое, именно мое, такое знакомое и легко управляемое моим мозгом, моими инстинктами. Но тогда кто же я и почему не испытываю боли? Это все было выше понимания. Вспомнил все, что произошло, и снова почувствовал себя командиром взвода, ответственным за своих солдат, за их жизни. Именно мне доверили своих сыновей матери, и я перед ними ответственен. Снова отдалился, пользуясь своими новыми, неизвестно откуда взявшимися возможностями, и осмотрел все сверху: и дорогу, и свой хилый домишко с неухоженным огородом, и всех своих солдат. Понял, что команду «Ложись!» я дал вовремя. Солдаты залегли, я же в это время успел сбить с ветки дерева на землю взрывное устройство. Это солдат спасло. Если бы взрыв произошел так, как его планировали осуществить террористы, осколки накрыли бы даже лежащих солдат. Но я сбил этот пластиковый пакет в газон, за высокий бетонный бордюр. Бордюр разворотило, но осколки в солдат не попали, они пролетели над их головами. А если бы я сам успел залечь, меня тоже, может быть, не задело бы осколками. Спас бы бордюр. Откуда я мог знать, когда произойдет взрыв. Детонатор активизировался наверняка дистанционно или по таймеру, хотя второе маловероятно, потому что следовало знать, когда взвод будет пробегать мимо, а рассчитать это и точно выставить таймер крайне сложно. Мне не хватило каких-то долей секунды, чтобы выжить…
Так я сказал самому себе и только тогда понял, что меня уже нет, что я не выжил, потому что мне не хватило этих нескольких долей секунды, чтобы свалиться на дорогу плашмя и укрыться за бордюром. Там осталось мое растерзанное осколками тело, а я оказался где-то в стороне в роли наблюдателя. Это, наверное, моя душа. И как же мне было не догадаться об этом раньше? Считающему себя православным христианином, более того, грамотному человеку. О подобном писали и рассказывали люди, пережившие клиническую смерть. Наверное, все души переживают подобные моменты, и души верующих людей, и души неверующих, но воспоминания могут оставить только те, кто к жизни вернулся. Мне подобная участь, кажется, совершенно не грозила. Я видел свое тело. Если голова еще была относительно цела, пара осколков задела ее, скорее всего, по касательной, то тело изорвано, что называется, в лоскуты. Как человек, прошедший боевые действия и смерть уже повидавший, понимал, чем такие ранения грозят. Даже потеря крови способна убить раненого, не говоря уже о самих ранениях. Видимо, осколков мне, зависшему в момент взрыва в воздухе, досталось немало.
И как только пришло осознание всего этого и осмысление собственной смерти… Как только пришла жалость, хотя и не к себе, а к тем, с кем не успел проститься… Почти одновременно с этим пришло чувство вины за то, что намеревался, но не успел доделать или даже сделать. И это движение мысли словно контакт замкнуло – сразу вокруг непонятно откуда возник страшный и леденящий душу шум. Впечатление складывалось такое, что вокруг меня, окружая со всех сторон, сверху и снизу, работают десятки циркулярных пил. И меня вдруг стало куда-то поднимать с возрастающей почти неестественной скоростью. Я никогда не был человеком робкого десятка, но в этот момент, признаюсь, испытал непонятную тоску и тревогу, которую, возможно, следовало бы назвать страхом. Это самое мягкое определение моих ощущений. Можно было бы добавить еще кучу прилагательных и возвести их в квадрат, но и тогда число не смогло бы передать всей полноты безысходности. Я понял, что это – все, что больше никогда не увижу родных и близких мне людей, не увижу солдат своего взвода, которых не успел научить всему, чему намеревался научить. Не увижу ни комбата, ни начальника штаба батальона, ни начальника штаба бригады, ни самого командира бригады. А меня тем временем все сильнее и стремительнее уносило куда-то вверх, а потом я как-то сразу, вдруг оказался в некоем прямоугольном тоннеле, в конце которого, как во всяком прямом тоннеле, виднелся свет. И свет этот был неестественно ярким и манящим, как спасение. Но вместе с тем и чувство одиночества схватило вдруг ледяными лапами за обнаженные нервы… И с этим чувством я летел, и мне постоянно казалось, что задену стенки, зацеплюсь плечами, а они у меня не узкие, и тогда меня будет бросать от одной стены к другой, пока совсем не погасится скорость. Казалось, тоннель сужается и я не смогу поместиться в нем. Но проходил через тоннель и не задевал ни одной стенки, и только тогда понял, что попросту вытягиваюсь в ниточку… Моего тела больше не существовало…
Все мысли во мне проявлялись как-то сразу, единым блоком, словно я жил уже вне времени, хотя еще по-прежнему в пространстве. А связь времени и пространства, по сути своей, слышал когда-то, и является знаковой величиной человеческой жизни на земле. Разрушение этой связи разрушает земную жизнь. Вторая мысль была связана с той нитью, что тянулась от меня к дороге под деревом, где осталось мое тело. Вспомнилось, как читал какую-то книгу о шаманах. Шаман во время своего «путешествия» в астральный мир остается связанным с телом, которое он оставил, тонкой нитью. И если какой-то другой злой шаман эту нить увидит и перерубит, первый шаман никогда уже не сможет в свое тело вернуться. Его тело умрет. Подумалось, что мое тело, связанное нитью со мной, наверное, еще живо. Хотя мне, православному христианину, нехорошо думать о шаманстве, но понимал какой-то глубиной своей сущности, что в мире существует множество вещей, о которых моя вера просто не говорит. Но она же не говорит, что этого не существует! Значит, это может существовать! И пусть шаманство – язычество. Но и там есть какие-то кусочки правды, наверняка есть. Как, наверное, и кусочки неправды в моей вере, которая два тысячелетия осмысливалась и переосмысливалась не самим богом, а людьми, которые вкладывали в веру свои ощущения и понятия, и никто не скажет с точностью, насколько эти понятия были верными.
Мысли приходили и уходили в то время, когда я передвигался в пространстве с сумасшедшей скоростью. Одно знал точно: направляюсь вверх – к богу. Это утешало. С богом я не одинок. И он там, наверху, тоже не одинок. Мне следовало только до конца преодолеть тоннель. Может быть, там, на выходе, и оборвется нить, что за мной тянется. И тогда душа от тела отделится. Я не знал этого точно. Что будет, то и будет, не мне решать, чем все закончится и что меня ждет.
Ощущение того, что я оказался вне времени, видимо, было верным. Казалось, будто бы бесконечно долго лечу с высокой скоростью по прямоугольному тоннелю. Полет завершился стремительно.
Я не смог уловить момента, когда тоннель закончился, и, не испытав совершенно никаких перегрузок, оказался стоящим на ногах на твердой земле, покрытой удивительного цвета травой. И все цвета вокруг меня были такими удивительными, сочными и яркими, что оставленная мною только что земная жизнь казалась отсюда, сверху, серой и бесцветной. От окружающей красоты о связующей нити забыл. Непонятно откуда прямо передо мной появился человек. Он куда-то шел; не услышав приглашения, вдруг понял, что должен за ним идти. Он – мой проводник в этом мире. Смотрел ему в спину, разглядывая непривычную для моего взгляда одежду – длинный средневековый кафтан, расшитый каким-то золотым узором, круглую шапку, явно средневекового образца. Где-то в современном городе человека в таком одеянии сразу отправили бы в психбольницу. Но здесь подобная одежда выглядела вполне уместной. Наверное, мы прошли много, хотя усталости от пути я не ощутил, а понятие «много пройти» появилось у меня в голове потому, что я сначала издали увидел среди прекрасного зеленого поля со множеством ярких цветов здание, чем-то напоминающее православный храм. И не заметил, как мы преодолели это расстояние. Увидел издали, но очень быстро оказался рядом.
Храм был внешне слегка странен. По обе стороны от него уходила стена высотой в человеческий рост, может быть, даже слегка повыше, и стена уходила за горизонт в обе стороны, словно бы перегораживала пространство, отделяя одно измерение от другого. Перед арочной высокой и тяжелой дверью, плотно закрытой, кстати, было крыльцо из белого мрамора высотой всего в одну ступень. Мой проводник взошел на крыльцо и взялся рукой за кованое кольцо на двери. Даже после смерти я все равно оставался военным разведчиком и не мог не заметить, что это за рука. На руке было несколько перстней с драгоценными камнями. И сама рука была белой, не натруженной, и в то же время внешне сильной. Это была рука воина и знатного человека из далекого прошлого. Такого же далекого, как и его одежда. Меня он за собой так и не позвал, но я снова словно бы услышал немой приказ и остановился перед крыльцом, так и не ступив на белый мрамор. И только в этот момент мой проводник повернулся ко мне. Лицо его было совершенно бесстрастным, ничего не выражающим. Я не увидел в нем ни приветливости, ни внимания к своей персоне. Он смотрел на меня так, как привычно смотрят на прохожих на улице. Короткая и аккуратно стриженная слегка золотистая бородка обрамляла его породистое лицо. Я никак не мог понять, что это за человек и какие обязанности он здесь исполняет. Откуда-то вдруг выплыло имя – Юрий. Он не представлялся, но я твердо был убежден, что его зовут Юрием. Но я почему-то не чувствовал необходимости спросить его, что со мной происходит и где я нахожусь.
