Kitabı oku: «Размытый след галактики иной», sayfa 3
Мастер, Маргарита и Кураев
Отец Андрей исходил из того, что хоть «пилатовы главы» и кощунственны, но не отражают позицию самого Булгакова. «Булгаков предлагает художественную версию толстовско-атеистической гипотезы. Но при этом вполне очевидно, что учение Иешуа не есть кредо Булгакова… Итак, Булгаков явно не ставит себя в ученики «этого самого Га-Ноцри». Писатель создает образ вроде-бы-Христа, образ довольно заниженный и при этом не вызывающий симпатий у самого Булгакова». « «Шмыгающий носом» Иешуа – карикатура на атеистический (толстовский) образ Христа».
Откровенно говоря, ни где в тексте романа, ни от автора, ни устами одного из персонажей не выражено отрицательное отношение к Иешуа. Этого нет ни в записных книжках, ни в черновиках Булгакова, которые цитирует Кураев. Ну ни где и ни разу Михаил Афанасьевич не сказал, что ему и самому не нравится «этот самый Га-Ноцри», и что он совершенно не разделяет «учение Иешуа». И никогда, и нигде, и ни разу Булгаков не выражал отрицательного отношения к толстовству. О. Андрей, во всяком случае, ни слова нам об этом не говорит. Он лишь отыскивает «намеки тонкие на то, чего не ведает ни кто». Но намеки – не доказательства. Нельзя же в самом деле усматривать доказательство неприязненного отношения Булгакова к Иешуа в том, что он заставляет его «шмыгать носом». Когда я это прочитал, моя рука потянулась к носовому платку. А то вот так, чего доброго, шмыгнешь носом, а потом в отрицательные персонажи запишут.
Если автор о чем-то пишет, а потом не говорит, что сам он так не думает, значит он думает именно так. Нет ни каких реальных оснований дистанцировать Булгакова от Иешуа и от толстовства. Нет ни одной причины утверждать, что образ Иешуа – карикатура. Не могу понять, как о. Андрею удалось убедить в этом самого себя.
В основе концепции Кураева лежит следующее утверждение: «В романе просто нет положительных персонажей. Ни Воланд, ни Иешуа, ни Мастер, ни Маргарита не вызывают восхищения Булгакова…»
О-о-о… В начале своей книги о.Андрей призывает: «Пора выходить за порог слишком средней школы». Это очень хорошая рекомендация, только непонятно, почему сам о.Андрей ей не последовал. Деление персонажей на положительных и отрицательных – признак самого примитивного школьного литературоведения. Попытайтесь разделить своих знакомых на положительных и отрицательных. Если вам это удастся, бросайте всё и бегите на исповедь. А хорошая книга тем и хороша, что в ней всё, как в жизни, и персонажи на положительных и отрицательных не делятся. Конечно, к иным персонажам автор явно относится с симпатией, но именно их-то он и наделяет какими-нибудь недостатками и даже комическими черточками. Это способ оживления образа, способ придать характеру объем, иначе он выйдет плоским.
Кураев усматривает признак того, что Мастер Булгакову не симпатичен в том, как театрально он позирует, надев шапочку мастера. Но это вполне добродушная ирония, имеющая целью снизить градус пафоса. Булгаков не хотел, чтобы Мастер отливал бронзой, потому и заставил его немного покривляться.
И Маргариту Булгаков, по мнению Кураева, тоже не любит, потому что Марго скалит зубы, а Наташа Ростова ни за что бы вот так зубы не оскалила. Но тогда не понятно, как относиться к волкам из песни Высоцкого «Охота с вертолетов». Похоже, волки там вовсе не положительные персонажи. «Улыбаюсь я волчьей ухмылкой врагу, обнажаю гнилые осколки». Это что вообще такое? А что, братцы, реализм. «Положительные» персонажи вовсе не обязательно должны быть похожи на Наташу Ростову, порой они похожи на волков.
В школе нам внушали, что Евгений Базаров – положительный персонаж, Павел Петрович Кирсанов – отрицательный. А потом я как-то задумался: мог ли Тургенев, классический русский барин, дворянин до мозга костей, хоть чуть-чуть симпатизировать Базарову, цинику с грязью под ногтями? А вот Кирсанов был для Тургенева своим и родным, близким и понятным. Значит, этот роман «надо читать наоборот»? Нет, конечно. Тургенева интересовали социальные тенденции, он отражал их, как большой художник, без гнева и пристрастия. Он мог увидеть что-то несимпатичное в своих и что-то симпатичное в чужих. А потом, зацепившись за симпатичное в Базарове, советское литературоведение вылепило из него «положительного персонажа». До чего же это глупо.
Как-то прочитал статью (не помню автора) «Михаил Шолохов, как зеркало коллективизации». Там автор доказывает, что автор совсем не любит героев коллективизации Нагульного и Разметнова, и это вовсе не положительные персонажи. Почему? Так носом шмыгают, зубы скалят, смешно позируют. Одним словом, жалкие, ничтожные людищки. «Поднятая целина» оказывается направлена против коллективизации. То есть Сталин заказал Шолохову роман, прославляющий коллективизацию, а Шолохов представил коллективизацию в позорном виде, да так хитро, что Сталин был вполне удовлетворен. А и дело-то всё в том, что, выполняя сталинский заказ, Шолохов, как большой художник, наделил прославляемых им героев некоторыми отрицательными черточками, чтобы они получились живыми, а не бронзовыми.
Вот на фига писать такие статьи? Так ведь понятно же, на какой вопрос отвечал автор. Можно ли, оставаясь на антикоммунистических позициях, любить «Поднятую целину»? И радостно ответил: «Ну, конечно же!» Я ни на кого не намекаю. Я говорю открытым текстом.
Кураев утверждает, что «Воланд просто использует Мастера в качестве медиума», то есть «кощунственные главы», «евангелие сатаны» созданы Воландом в соавторстве с Мастером, а Булгаков тут вообще не при делах, он ко всему этому безобразию относится крайне отрицательно и не может нести за него ответственность. Большего насилия над текстом и представить себе невозможно. Стоило бы всё же помнить, что Воланд создан Булгаковым, и кой-какую ответственность за этот образ Михаилу Афанасьевичу всё же придётся нести.
Венчает концепцию Кураева вывод о том, что Булгаков «вел бой за Христа». На этих словах моя душа содрогнулась. Нам очень хорошо известно, что Булгаков не был христианином и к Церкви не принадлежал. Нам не хуже того известно, что в его романе Христа нет. Мы знаем так же, что последние 10 лет своей жизни он возился с образом дьявола при полном отсутствии признаков того, что его хоть сколько-нибудь интересовал Бог. То, что в последний период своей жизни он стал немного религиознее, не говорит о том, что он «шёл ко Христу». Православным хорошо известно, что Бог ни чью жизнь не прервет до тех пор, пока есть хотя бы малейшая возможность духовного роста. Если бы Булгаков «шёл ко Христу», так он к Нему и пришёл бы, Бог дал бы на это время. Если получивший церковное воспитание Булгаков (уж в семье-то профессора богословия) всё-таки не вернулся ко Христу, так это само по себе доказывает, что и ни когда бы не вернулся, проживи ещё хоть 20 лет. Для безбожников это не доказательство, но для православных очень даже доказательство.
Жена Булгакова говорила, что он «верил… не по-церковному, а по-своему…» Неизвестно ещё, во что он верил, то есть в самом лучшем случае Булгаков – еретик. И, прекрасно зная всё это, утверждать, что он «вел бой за Христа»? Но тогда и Арий, и Несторий, и Толстой тоже вели бой за Христа.
Мне вполне понятна цель отца Андрея, более того, я её разделяю. Я тоже ортодоксальный христианин, я тоже люблю Булгакова, и мне тоже хотелось бы доказать, что моя принадлежность к Церкви и моя принадлежность к поклонникам Булгакова не вступают в противоречие. Но ведь не ценой же насилия над фактами, насилия над правдой. У нас нет оснований лепить из Булгакова Иосифа Аримафейского, который скрывал свою приверженность учению Христа «страха ради иудейска». Пожалуй, что и хотелось бы, но фактами это не подтверждается.
Взявшись что-нибудь обосновать, надо быть готовым к неудаче. Поставив вопрос: «За Христа или против?», надо внутренне подготовиться к любому из вариантов ответа. Если же мы на эмоциональном уровне в чем-то заранее уверены, тогда наша логика становится служанкой наших эмоций, и тогда ни какая это не логика, и ни кому не принесет духовной пользы наша словесная эквилибристика.
А ведь это вопрос не только об отношении к роману Булгакова. По поводу этого романа можно просто перестать ломать копья. Мало ли есть талантливых писателей, про одного из них можно просто забыть безо всякого для себя ущерба. Но вопрос куда серьезнее, он касается состояния собственной души. Если мне нравится «такое», то что же происходит с моей душой? Я что, скрытый сатанист? И вот, ответив на этот вопрос утвердительно, уже недостаточно будет отнести любимый роман на помойку. Это будет бессмысленная жертва, потому что состояние души от этого не изменится. Это всё равно, что отнести на помойку лакмусовую бумажку, когда она уже сыграла свою роль. Хрен с ней, с бумажкой, с правдой что делать?
В случае необходимости, я могу «отречься от Булгакова», это будет даже и не очень сложно. Но вот говорят, что подобное тянется к подобному, а если я уже понял, что меня тянет «туда, где Воланд»? Я могу хоть каждый день сжигать по экземпляру «Мастера и Маргариты», что от этого изменится? Объявить себя «великим грешником» – это у нас просто, но это слова. Выдержать душевную боль – не очень большая проблема. А вот выдержать понимание того, что душа ни сколько не болит от соприкосновения с Воландом, это проблема очень большая. Вы представляете, какова цена вопроса?
Отец Андрей убедил, как минимум, самого себя в том, что «Воля Булгакова шла к Церкви» и что «Он вел бой за Христа». И поздравляю, и слава Богу. Он решил эту проблему, как уж сумел. Но меня он не убедил. И я остаюсь пока с этой проблемой, и разбираться с ней мне придётся самому.
Ещё раз: это не вопрос о том, как относиться к Булгакову, это вопрос, как относиться к состоянию собственной души. Знаете, что нужно для того, чтобы честно разобраться с этим романом? Надо не знать жалости к самому себе.
Горе от гениальности
Михаил Афанасьевич на радость нам и на беду – гениальный художник. Отсюда все проблемы с пониманием его романа. Художник не рассказывает, а показывает, он ни чего не разъясняет, он творит реальность. Попросите у художника разъяснить смысл того, что он написал, так он либо обидится на вас (что за глупый вопрос?), либо вы услышите детский лепет, имеющий очень слабое отношение к собственному гениальному творению. Гении бывают потрясающе наивны, и в их творениях лучше уж самим разбираться.
Полагаю, вопрос «За Христа или против?» самого Булгакова поверг бы не только в растерянность, но и в недоумение. Да не был он ни за Христа, ни против. Просто в его душе рождался мир, и он переносил этот мир на бумагу, а потом годами совершенствовал этот мир, переделывал, перестраивал. А в чем был смысл? Вот мы смотрим в окно, и видим, что идёт дождь. В чём смысл? Да ни в чём. Просто дождь идёт, и всё. Дождь можно описать, но его нельзя «разъяснить», то есть можно, конечно, но только в очень плохой книге, а Булгаков плохих книг не писал.
В конечном итоге и перед ним самим встал вопрос, какую такую правду он хотел донести до людей, и он захотел это сказать, но промолвил лишь: «Чтобы знали…» И не закончил фразу. У него были физические силы, чтобы эту фразу закончить, но он, похоже, не знал, что сказать. Чувствовал нечто не вполне определенное, но не сумел выразить. И мы теперь можем заканчивать эту фразу, как захотим. И мы это делаем. И я могу, не напрягаясь, предложить десять вариантов булгаковской правды.
Что хотел сказать Булгаков своим романом? Глупый вопрос. Если бы он что-то хотел сказать, так и сказал бы, и написал бы тогда не роман, а трактат. В школе нас учили находить «основную мысль» художественного произведения, но это неумное занятие. Основную мысль легко найти только в плохих книгах, ну либо в таких, которые лишь формально являются художественными, а цели ставят перед собой скорее публицистические.
Легко разъяснить роман Чернышевского «Что делать?», потому что эта книга и есть разъяснение. Чернышевский избавил литературоведов от необходимости проникать в глубину его замысла, он сам сказал: вот этот человек – «особенный», а вот эти люди – «обычные», вот эти – «дурные», а вот эти – «дрянные». Роман Чернышевского часто называют художественно беспомощным, но это тоже не очень умно, потому что он и не ставил перед собой художественных задач. Просто надо было поместить этот текст не в историю литературы, а в историю политической мысли, и тогда всё встало бы на свои места.
Так же легко разъяснить роман Горького «Мать» , потому что это не литература, а политпропаганда. Но, набив руку на Чернышевском и Горьком, потом пытаться проделывать те же манипуляции с Булгаковым вряд ли стоит. Не надо мучить себя вопросами, какая там «философия излагается», и с кем он там «вёл бой», и почему «попадал по своим», и как написал «антисоветский роман». Булгаков не был философом. И ни каких боёв ни с кем не вёл. И с советской властью не боролся. И «своих» у него не было. Из литературных персонажей Булгаков более всего похож на Юрия Живаго. «Двух станов не боец, а только гость случайный».
Конечно, постсоветской интеллигенции хочется видеть в Булгакове диссидента, борца с советской властью. Да мало ли кому чего хочется. Хотя понятно, что вербовать сторонников среди покойников удобнее, чем среди живых, покойники не возражают.
Мы как-то автоматически считаем, что гениальные художники воплощают свои гениальные мысли. Между тем, сфера художественного творчества и сфера мысли – это две не только разные, но и непримиримые реальности. Или уж ты художник, или уж ты мыслитель. Если пытаться это в себе совместить, получается одно в ущерб другому.
Достоевский очень тонко это чувствовал. Работая над романом «Бесы», он писал: «Хочу провести свою мысль, хотя бы при этом пострадала вся моя художественность». Так и вышло. Мысль этого романа совершенно прозрачна, а в художественном отношении это далеко не самая сильная вещь Достоевского. А «Братья Карамазовы» – произведение великого художника. И вот попробуйте-ка «Карамазовых» разъяснить. Хотя, конечно, охотников хватает.
А Булгаков – это чистый художник. Это как соловей, песня которого прекрасна, но вряд ли кому-то удастся объяснить, о чем эта песня. В романе Булгакова нет ни каких «умных мыслей», нет ни каких идеологем, нет ни какой «позиции автора». Не надо мучить ни себя, ни Михаила Афанасьевича поисками там всего этого. Автор ни в чем не пытается нас убедить, ни к чему не пытается нас призвать. «Мастер и Маргарита» – это просто гениальное художественное полотно. Мысли в нём не больше, чем в «Джоконде».
И когда это поймешь, становится по-настоящему страшно. Мы, конечно, не шкрабы, чтобы делить персонажей на положительных и отрицательных и находить в гениальных книгах основную мысль. Но ведь тема-то у любого романа всё же есть. Какой роман ни возьми, мы можем сказать, как минимум, о чем это. А «Мастер и Маргарита» это роман настолько гениальный, что кажется невозможно понять, о чем это вообще?
Это «роман о дьяволе», как утверждал сам Булгаков, когда ещё только начинал работать над текстом? Это роман о великой любви, как следует из его окончательного названия? Это антисоветский роман, основная тема которого – неприглядность советской власти? Это богословский роман, предлагающий нам «другую версию» христианства? Или, может быть, это всё сразу? Но «всё сразу» не бывает, всегда есть смысловой стержень, на который нанизано всё остальное.
Так вот я уверен, что Булгаков и сам не знал, где смысловой стержень «Мастера и Маргариты». Тема романа менялась по ходу работы над ним, и в конечном итоге гениальная творческая интуиция к чему-то вывела автора, а к чему именно, он и сам не смог бы сформулировать.
Много раз, ругаясь с Михаилом Афанасьевичем, я упрекал его в безответственности. Ведь нельзя же бросать в людскую массу книгу, которая неизвестно, как подействует. Ведь любая книга, тем более гениальная, производит работу в душе читателя, как-то его меняет. Пусть художник и не собирается влиять на читателя, но ведь всё равно же влияет. Неужели ему совершенно безразлично, как именно? Как может повлиять на человека «Мастер и Маргарита»? Да как угодно. В этом и ужас. Есть факты, когда этот роман привел человека в сатанинскую секту. А есть факты, когда этот роман привел в Церковь. Глубина гениального произведения не многим уступает глубине самой жизни. А какие выводы делает человек из жизни? Разные.
Вот почему я против изучения «Мастера и Маргариты» в школе. Как можно погружать неокрепшее подростковое сознание в такую художественную реальность, относительно которой у трех профессоров – семь мнений? Тут не работает принцип – главное всё правильно разъяснить. Это вообще не поддается ни какому разъяснению.
Лучше бы преподавали «Собачье сердце». С этой книгой тоже всё не просто. Но хотя бы призыв профессора Преображенского не писать мимо унитаза звучит очень внятно и позитивно.
Я далек от мысли, кому-то что-то растолковывать, но хотя бы самому себе я должен объяснить, что такое эта книга, которая с таким хрустом вломилась в мою жизнь и останется в ней навсегда.
Бедный, бедный Иешуа…
В начале своей книги о. Андрей Кураев пишет: «Так называемые «пилатовы главы» «Мастера и Маргариты» кощунственны. Это неинтересно даже обсуждать». При первом прочтении книги Кураева это утверждение не вызвало у меня ни малейших возражений, я был полностью с ним согласен. Мне даже доводилось доказывать это другим, причем успешно.
Что имел ввиду Кураев, и я вслед за ним? Образ Иешуа действительно воспринимается, как карикатура на Христа. И относительно евангельских событий пилатовы главы нам прямо говорят, что на самом деле всё было не так. То есть христианство основано ни на чём, на глупых выдумках Левия Матвея, образ которого тоже являет собой кощунственную карикатуру на евангелиста Матфея. Иешуа прямо говорит: «Эти добрые люди… ни чему не учились и всё перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время». То есть всё христианство, по Булгакову, плод одного большого недоразумения. Получается, что Булгаков решил пустить нашу веру прахом.
Не надо валять дурака, утверждая, что это всё Воланд с Мастером, а Булгаков тут вообще не при делах. Напомню, что Михаил Афанасьевич ни разу, ни где, ни каким способом не дистанцировался от содержания пилатовых глав. Так что кощунство, если оно есть, принадлежит именно Булгакову.
Потом я ещё несколько лет подумал и вдруг понял, что всё кощунство пилатовых глав проистекает лишь от двух слов. Если убрать эти слова, там не будет ни какого кощунства. При чем сами по себе эти слова вовсе не кощунственны и вообще не имеют ни какого вероучительного значения. Эти два слова – «Понтий Пилат». Вот если бы римского прокуратора в романе звали, к примеру, Гай Пропорций Фрукт, во «фруктовых главах» самые придирчивые богословы не смогли бы отыскать ни какого кощунства.
Дело в том, что только упоминание Пилата дает нам привязку по времени, и только эта привязка вынуждает нас считать, что мы имеем дело с кощунственным пересказом евангельских событий. Не будь назван Пилат, мы имели бы полную возможность считать, что события, описанные Булгаковым, происходят хоть за 20 лет до Голгофы, хоть через 20 лет после. И тогда Иешуа лишился бы привязки к Христу. Мало ли могло быть в Иудее всяких Иешуа, среди них вполне могли встречаться и Га-Ноцри. А уж сколько было там бродячих проповедников и до и после Христа, так это просто не счесть. Это вообще достаточно типичная фигура для религиозно бурлящей Иудеи. Если, к примеру, повнимательнее присмотреться к ессеям, то, может быть, удастся обнаружить интересные параллели с булгаковским Иешуа.
И тогда мы увидим в Иешуа просто человека, обычного бродячего проповедника. Лично я не нашел в этом человеке ни какой вины. А отец диакон в этом месте что-то уж совсем разъярился: «Любить Иешуа – это безвкусие. Это не «духовность», а атеизм и сатанизм». Хотелось бы обратить просвещенное внимание о. Андрея на то, что Азазелло сидит в деталях. Надо бы поосторожнее с формулировками. «Атеизмом и сатанизмом» можно назвать постановку знака равенства между Иешуа и Христом. Но «любить Иешуа», то есть собственно созданный Булгаковым образ бродячего проповедника, это не атеизм и не сатанизм.
Для меня, например, настолько очевидно, что Иешуа не имеет ни чего общего с Христом, что ни какие параллели меня в этом случае не искушают. Булгаков подает ситуацию глазами Пилата, а Пилат видит в Иешуа человека. Так почему бы и мне не поступить так же? Это как раз следование за текстом, а не насилие над ним. И какого же человека я вижу, глядя на Иешуа? Хорошего или плохого? Очень хорошего.
Сколько не борюсь со своей склонностью к осуждению, а результаты минимальны. А вот Иешуа умел ни кого не осуждать и в каждом видеть доброго человека. При этом Иешуа ни сколько не наивен, он прекрасно видит, что у Марка Крысобоя изуродовано не только лицо, но и душа, и всё-таки у нищего философа хватает духовных сил рассмотреть глубоко таящееся доброе начало даже в душе жестокого римского центуриона. У Иешуа хватает сил любить врагов. Если это «безвкусие», то вовеки не хочу иметь «вкуса».
Да, он выглядит жалким и слабым, он шмыгает носом. Так ведь из носа текут сопли, смешанные с кровью, а просить у Марка Крысобоя носовой платок было бы опрометчиво. Подлинный героизм непритязателен и непрезентабелен, он не выглядит красиво. Иешуа сильно напуган. Он боится боли и просит его больше не бить. Он боится смерти и просит отпустить его. Вот мы бы ни за что не испугались, верно? Даже Христос испытывал страх, а Иешуа ведь не Христос, куда уж. В Иешуа есть что-то от христианских мучеников, только не из житий, а из жизни.
Я люблю Иешуа. Даже параллели с толстовством меня не смущают. Толстой был гордым, а Иешуа гордым не был. И дистанцировать Иешуа от Христа всяко легче, чем дистанцировать пилатовы главы от Булгакова.
И всё-таки два роковых слова прозвучали – Понтий Пилат. И пилатовы главы оказались привязаны к евангельским событиям. Мы-то можем разделять Иешуа и Христа, но разделял ли их сам Булгаков? По поводу «Мастера и Маргариты» почти бессмысленно задавать вопросы, на которые можно ответить «да» или «нет». Тонкая художественная ткань романа противится однозначным ответам. Булгаков явно сознательно создает эту неоднозначность, единственного персонажа называя не тем именем, под которым мы его знаем. У всех имен сохранено традиционное звучание: Каиафа это Каиафа, Иуда это Иуда, Пилат это Пилат, а вот Иисус из Назарета как бы отсутствует, вместо Него – Иешуа Га-Ноцри. Понятно, что имя «Иешуа» ближе к подлинному звучанию имени Господа, чем утвердившееся у нас «Иисус». Но важно не это, а то, что Его зовут по-другому, то есть это как бы не совсем Он, а ежели нам угодно – совсем не Он. Это ведь обычный литературный прием: если автор исторического романа хочет дать понять, что его персонаж не вполне совпадает с историческим прототипом, он хоть чуточку, да изменит его имя. Если бы Булгаков просто хотел приблизить имена к их подлинному звучанию, так он и прокуратора Иудеи назвал бы Понтиусом Пилатусом, или как-нибудь в этом роде, не ручаюсь за свою латынь. Но Булгаков явно обеспокоен не историческим звучанием имен, а тем, чтобы дистанцировать Иешуа от Христа. Этого человека зовут не так, как мы привыкли звать Богочеловека. И для самого Булгакова между ними есть разница. Но достаточно ли эта разница обозначена, чтобы избежать кощунства? Не достаточно.
Всё-таки, кто такой Иешуа? Только ли нищий проповедник? Мы опять не найдём однозначного ответа. В финале романа Левий Матвей уже не называет Иешуа по имени, просто говорит «он». Булгаков чувствует, что когда решаются судьбы людей, имя «Иешуа», того бездомного бродяги, звучит неуместно. И вот этот «он» просит Воланда наградить Мастера покоем. Заметьте, всего лишь просит, он не имеет права приказывать «духу зла», он находится чуть ли не в зависимом от Воланда положении. Отсюда ясно, что «он», Иешуа, не Сын Божий, не Христос. Но тогда значит он был обычным человеком, и сейчас через Левия Матвея обращается к Воланду с просьбой просто душа нищего бродяги? И это не совсем так. Ведь Воланд отвечает: «А что же вы не берёте его к себе, в свет?» Значит он, Иешуа, имеет право и возможность «брать в свет»? Это явно слишком большие полномочия для обычной души простого человека. Так кто же такой Иешуа для Булгакова? Убежден, что Михаил Афанасьевич сам не смог бы ответить на этот вопрос. Образ Иешуа явно не дотянут, плохо продуман, а потому внутренне противоречив.
Проблема в том, что у Булгакова не было какой-то своей, продуманной религиозной системы. Это даже доказывать особо не надо. Ни когда не поверю, что человек пишущий, к тому же заинтересованный религиозными вопросами, не изложил бы своей религиозной системы, если бы она у него была. Но Булгаков ни где не излагает своих религиозных убеждений, ни от своего имени, ни от имени персонажей, ни в законченных текстах, ни в черновиках, ни в записных книжках. Сейчас ему просто начинают приписывать те мысли, которых он не имел. Он был художником, а не мыслителем, чисто интеллектуальный процесс противоречил природе его гения.
Мы знаем, что и Лев Толстой, и Михаил Булгаков не были ортодоксальными христианами. Но разница между ними в том, что Толстой был ересиархом, а Булгаков ересиархом не был. Толстой создал своё религиозное учение, которое внятно изложил в книге «В чем моя вера». Булгаков такой книги не только не написал, но и не мог написать, потому что сам очень смутно и расплывчато представлял себе, в чём его вера. Он отвергал ортодоксию, он отвергал воинствующий атеизм. Его собственные религиозные убеждения находились где-то посередине. А что там было, в этой середине? Некоторые смутные и расплывчатые полумысли-полуобразы, которые он не мог облечь в четкие формулировки.
Кураев пишет, что «учение Иешуа не есть кредо Булгакова». Да нет в романе вообще ни какого «учения Иешуа». Предложение в каждом видеть «доброго человека» сдобренное малой дозой романтического анархизма, на учение не тянет. И у Булгакова не было ни какого «кредо», иначе отчего же он его ни где не выразил? И утверждение, что Булгаков «много замаскировал», мягко говоря, ни на чем не основано. Не надо путать Булгакова с революционными любителями эзопова языка. Конечно, если «много замаскировано», то теперь можно приписывать автору какие угодно собственные мысли. Но надо ли?
Но ведь Булгаков 10 лет работал над романом, у него было время дотянуть образ Иешуа, чтобы хотя бы самому себе ответить на вопрос, кто же это такой. Так в том всё и дело, что для него Иешуа вовсе не был центральным персонажем, для него это периферийная фигура, не имеющая большого значения. Ему просто не было интересно детализировать этот образ. Ведь он писал «роман о дьяволе», и думал он соответственно о дьяволе, а не о Христе. Иешуа не живой образ, а лишь обстоятельство в судьбе Пилата. И на место этого обстоятельства автор, не долго думая, поставил нечто в духе расхожих представлений русской интеллигенции, действительно сильно отдающее толстовством.
Лев Толстой был кумиром русской интеллигенции. Толстовство очень быстро превратилось в общее место. Толстовством дышали, уже и не вспоминая про Льва Николаевича. А для Булгакова эксклюзивными, ключевыми, принципиально важными образами были Воланд и Пилат. Ведь сам он писал «роман о дьяволе», а его персонаж писал «роман о Пилате». Все остальные персонажи для Булгакова – периферийные, второстепенные, не имеющие большого значения. И вот на место одного из таких периферийных персонажей, Иешуа, он просто ставит интеллигентскую банальность, чуточку её оживив. И, ломая копья по поводу этого образа, мы попадаем в положение несколько дурацкое.
И утверждение типа: «Пилатовы главы… это именно «евангелие», но «антиевангелие», «евангелие сатаны»», мягко говоря, повисают в воздухе. Я ни кого не шокирую, если скажу, что «пилатовы главы» посвящены Пилату? И то, что Мастер «написал о Пилате роман», это, наверно, не очень большое открытие? Это заметил даже не сильно развитый графоман Бездомный, которого в этой истории заинтересовал только Пилат. Иешуа тут ни для кого не имеет значения. Из трех пилатовых глав Иешуа появляется только в первой, и там ему уделено лишь с десяток страничек, и даже на этих страничках больше значения имеют внутренние переживания Пилата, а не Иешуа, как таковой. Где же тут «евангелие сатаны»?
Канонические евангелия рассказывают нам о Христе. Если представить себе «евангелие сатаны», так оно, очевидно, должно рассказывать нам о Христе нечто совсем другое. Но «пилатовы главы» вообще не о Христе. С какого перепуга сатану должны были так сильно заинтересовать психологические проблемы Пилата? А там ведь и речь-то идёт почти только о римском прокураторе. Называть «пилатовы главы» «евангелием сатаны», это всё равно что канонические евангелия называть «пилатовыми главами». В «пилатовых главах» Иешуа упоминается, но вообще-то это не о нем. Так же как в канонических евангелиях Пилат упоминается, но вообще-то это не о нём. Если для читателя что-то является главным, он не должен автоматически считать, что и для писателя это является главным.
