Kitabı oku: «Право на одиночество. Часть 1», sayfa 12

Yazı tipi:

Современность раскладывает все по полочкам и детально объясняет, почему давешний персонаж был ранен именно в ногу, а не, скажем, в ухо. И, буде это возможно, начала бы выводить приступы вдохновения отдельных поэтов посредством анализа его экскриментов. Прагматизм обратил сущность происходящего в знак. И теперь все пыжатся сделать из него многозначность. Не выйдет!

На выходе из аудитории меня перехватил Павел.

* Слышал, с делами все сладилось, – он сказал даже больше, оценивающе оглядев идущую рядом Катерину. «Ну и что?!» – было написано у нее на лице. – Как тебе это удалось? Наглостью или личным обаянием?

* Скорее наглостью, хотя мне это и не свойственно. Я из породы мышек в норке. Но пришлось наступить себе на горло… И другим тоже.

* Не в дружбу, а в службу.

* Именно.

* Категорично, как и все в молодости, – встрял проходивший мимо Эзра.

* Хорошо… – непонятно к чему сказал Павел. – Поговорить бы нам. А? Как-нибудь.

* Заметано. Зайду до конца недели.

* О’

key

. – И все разошлись по домам.

Последующие дни были заняты горячкой новой работы, горячкой Катиных сборов, горячкой ночи, когда пытаешься насытится на год вперед. Знаешь, что бесполезно. А голод от этого еще острей. Мысли мои разбежались, забились в самые темные углы черепной коробки. Ждали своего часа. А тут меня еще и заболеть угораздило.

Катя уехала к своим паковать чемоданы. А я? Я болтался по улицам, пытаясь отвлечься от наступающего прощанья, и заявился домой уже совершенно замерзший и с мокрыми ногами. В горле першило. Щеки горели. Допрыгался, значит. И к вечеру затемпературил. Ничего удивительного, если еще и на работе не топят. А не топят, потому что не платят. А не платят, потому что… Так и живем по уставу всероссийской халявы. А это, оказывается, муторно и зябко.

И я, доволокшись до родимой кровати, свил гнездо из простыней и одеял. Приволок с кухни горячий чайник и банку малинового варенья. Заглотил пару таблеток парацетамола. Температура уже зашкаливала за 39 – самое время впасть в бредовое состояние. Что я и сделал. Меня лихорадило, и сон в этом забытье походил на черный лист бумаги, вибрирующий на ветру. И по нему как титры в конце кинофильма плясали строфы, зашифрованные на почти знакомом мне языке. И я, кажется, угадал их содержание. Только, проснувшись, ничего не смог вспомнить. И это вместе с насморком и головной болью окончательно сломало мое утреннее настроение. «С добрым утром!» – хотел было сказать я себе. И промолчал.

Чтобы еще лучше соответствовать навалившейся хандре, я заперся у себя в комнате. И делал вид, что меня нет. На телефон, во всяком случае, не отзывался.

Я давно уже привык прятаться здесь как моллюск в своей раковине, где второстепенные детали составляют суть замедленного существования. И теперь, расслабившись, сам захватил себя врасплох на том, что с мазахистким вожделением жду, когда Катерина уедет уже в свою заграницу. Будет повод в очередной раз томиться и разбирать по косточкам новые несчастья. Я ждал. Не обязательно быть Одиссеем, чтобы в нужный момент залить уши воском.

Катя явилась в третьем часу, отбыв положенную трудовую повинность и с баулом наперевес. Я очнулся от дремы и уставился на давно трендевший звонок: «Ничего не поделаешь. Надо идти сдаваться».

* А побыстрее ты не мог? – встретила меня у дверей продрогшая гостья.

* Я же не самолет.

* Понятно. Заболел?

* Болею, – признался я. Повернулся и, даже не подхватив ее пожитки, проследовал в насиженную кровать.

* Болеешь, значит, – решила для себя Катя. – А позвонить было нельзя? Или хотя бы к телефону подойти?

* Я не слышал. Уши заложило, – чистосердечно соврал я. – А дома больше никого. Сама видишь.

* Понятно. – Повторила Катя, и глаз ее начал слегка косить.

Я почувствовал, что еще чуть-чуть, и она взорвется, но, решив повыпендриваться, уже не мог остановиться. «Подумаешь! – Накручивал я себя. – Явилась – добрая фея! Пляшите теперь вокруг нее». Голова и без того трещала. Я юркнул под одеяло и закрыл глаза.

Катя притащила вещи в комнату и присела на край кровати. Приложила ладонь к моему лбу. Сказала:

* Ладно. – И удалилась, тряхнув шевелюрой.

С полчаса она отсутствовала. Я уже начал подумывать: «Не ушла ли сеньора?» – чтобы покрепче обидеться. Тут она и появилась. С подносом, полным еды, чашкой горячего чая и кучкой всяких таблеток. А я уже отвернулся к стенке и пробурчал оттуда:

* Я не голоден.

* Конечно, не голоден. Но, пожалуйста, поешь.

* Не буду. Говорят тебе – не хочу.

* Совсем не обязательно на меня орать!

* Я и не ору, – сказал я сердито. – Можно было бы, между прочим, и дать мне немножко поболеть. – Конец фразы заглушил треск опрокинутого стула.

Дальше Катя старалась самостоятельно выплеснуть накопившуюся досаду. Ее монотонное бормотание сопровождалось звоном разбиваемой посуды. От последнего граненого стакана я едва успел закрыться подушкой. А потом она и сама бросилась ко мне на постель и разрыдалась.

При ближайшем рассмотрении в число пострадавших вошли только дешевые стаканы и пара тарелок от ширпотреба. «Нас связывает одна большая любовь, – ехидно подумал я. – К фарфоровой посуде…» Даже в ярости Катя сохраняла нежность к разным дорогим безделушкам. Но эффект был достигнут. Да еще какой! Мне стало жалко ее и стыдно. Я растекся по кровати всеми слюнями и соплями. Я почти проблеял:

– Катенька! Любимая. Извини. Но я же болен, во-первых. И ты еще уезжаешь… – и преданно уставился ей в глаза.

– Уезжаю. И это – во-первых, во-вторых и в-третьих! А ты даже проводить меня нормально не хочешь. Люблю! Люблю! Никого ты не любишь! Кроме себя. А я?

* Тебя точно… – и улыбнулся.

* Нечего лыбиться!

* Перестал.

* Что точно? – Она уже не злилась. Я улыбнулся опять. Конфликт исчерпывался. Пришел мой черед бросаться на амбразуру. Но Катя перехватила этот порыв:

* Лежи уж. Сначала ужин. И таблетки. Заразишь ты меня на прощанье!

* Сама же сказала – любовный недуг.

* Не подлизывайся. Ешь, давай. – Усмехнулась она, и мы принялись за еду.

* Странный мы все-таки народ. – Сказал я, оглядывая осколки. – Где бы не появились, везде начинается разруха…

* Ты это обо мне?… – поинтересовалась Катерина.

* Так вообще…– и мы принялись за уборку.

А еще – разговаривали, жили, любили друг друга, пока я не поправился, а Кате не пришла пора уезжать.

И он наступил – последний перед отъездом вечер. Я купил ей чайную розу. Мы вышли из маленького уютного ресторанчика и молча шагали по направлению к дому.

* Если бы мы были мужем и женой, сейчас ты мыла бы посуду на кухне, а я в шлепанцах и рваном халате смотрел телевизор.

* Пусть так.

* Все равно невозможно.

Она расценила это как намек на отъезд и еще крепче вжалась в мое плечо. «Все еще будет. Только лишь год», – так, наверное, это переводилось в слова. Слез не было. Была бутылка шампанского при свечах. Куча обещаний. И прощальная улыбка на перроне Варшавского вокзала. Слова не вязались. Сказанное в такие минуты должно иметь свое правописание. Поезд «Санкт-Петербург – Берлин» ушел точно по расписанию.

Стояла ночь, но я не спешил в метро, а двинулся по Обводному, нырнул в лабиринты проходных дворов и сквозняк опустевших улиц. Город, облокачиваясь на стихающий вечерний ветер, окутывал свою частичку. Он жил вместе со мной, в который раз помогая забыться в этом плотном кошмаре ожидания.

«Отъезд – репетиция смерти?» – слишком громкая фраза. Красивая и бестолковая как все афоризмы. Но, безусловно, первый шаг расставания делать всегда страшновато.

* Катя! – сказал я окружающей темноте и не смог подобрать подходящие эпитеты.

«Здравствуй, Милый! – пришло через три месяца первое письмо от нее. – Ты, конечно, уже совсем позабыл меня. Но я все иногда очень по тебе скучаю. Так хочется поделиться с человеком, который тебя по-настоящему знает и может понять и простить. Германия слегка меня расслабила и спровоцировала на всякие проказы, но (хочу, чтоб ты знал) они ровным счетом ничего для меня не стоят. Как ты живешь? Но пока немного о себе:

После двух чудесных месяцев в Геттингене, где у нас произошли курсы разговорного языка и масса приключений, но воспоминания о тебе (и еще, ты знаешь, так болели зубы) держали меня в жесткой обороне. Теперь я, наконец, перебралась к моему дорогому профу. В Штуттгарт. Явилась к нему при параде (строгая такая). А он (бедный) бегал по институту, пиджак себе искал (Для представительства. Вот дает!) А я тем временем минут 15 с секретаршей общалась – мымра редкая. Я еще от нее поплачу.

С работой (учебой) все вроде как тип-топ. Еще набралась смелости и поперлась со своим Versiecherung (страховкой) к зубному. Мы друг друга не поняли, но зуб он мой залечил. И теперь я смело могу подставлять свой чувственный ротик теплым и ласковым губам мужиков.

Пожалуй, оба этих события трудно назвать причиной моего «осеннего марафона» (Точнее, не я бегаю за мужиками, а они меня пытаются поймать и в клеточку с позолотой посадить), но все же они сыграли свою роль.

Подробнее: 2 дня по приезде жила у одного знакомого питерца (он эмигрировал уже лет пять назад, женившись на еврейке). С ним (жуткий тип) у меня произошла очень неприятная история на почве взаимного недоверия (скорее с его стороны, так как тип он, точно, очень неприятный – это не только я заметила). Так что в 10 часов вечера я оказалась выкинутой на улицу, он просто выгнал меня на ночь глядя. СВОЛОЧЬ! До сих пор глаза кровью наливаются (и слезами) при воспоминании этого.

Но я не упала духом – переночевала у одной малознакомой пианистки из Ташкента и утром уже хотела отправиться в гостиницу (так как обещали поначалу общагу дать – нужно было недельку продержаться, но, сообщу заранее, ничего они мне не дали. Только зря на телефон потратилась. Тут и вспомнила, что должна еще вещи кое-какие забрать (коробок эдак 5) у Сережи Зайцева – был у нас такой Гумбольтовец (стипендиат). Сейчас он защищается в Казани. Вернется в Германию уже доктором в начале февраля. А пока комнату свою в Ганновере сдал одному арабу.

Так вот, зарезервировав уже номер в ночлежке для студентов, поехала я в общагу к Сереге. Там меня встретил очень дружелюбной и приятной (!) наружности араб (правда, симпатюлька). Так он мне и предложил (выслушав мои стенания) переночевать у него (у Сергея на кровати). Я согласилась, так как он мне понравился с первой минуты, к тому же если бы что случилось – у меня на Серегином этаже все ребята и девчата знакомые (как-никак пили вместе раньше). Он меня и вправду не тронул, зато растопил мое сердце, и я пережила у него чудесные две недели (не 9 1/2 ?!). Затем, после долгих переговоров в Штуттгарте, я плюнула на все (уже хотела в Россию возвращаться, к тому же нам стипу на банковский счет переводят – бери когда хочешь – классно, да?!). Но после общения с профом (мы с ним только по телефону и говорим – у него совершенно нет времени – недавно ему присвоили очередной пожизненный титул) я все-таки решила учиться дальше. Встретить меня на кафедре все отказались. Я была в панике. Сам понимаешь, что такое переезд. Всегда посуда, постель. Но тут я вспомнила о Вите из Штуттгарта, с которым я познакомилась в последние дни моего пребывания в Геттингене. Я на шару (абсолютно) позвонила ему. Не ожидал, но оказалось – он меня еще помнит и согласился встретить на вокзале, да к тому же предложил приют у себя пока я что-нибудь не найду. Полный восторг! Витька был просто чудо! Мы с ним провели шикарную ночь! В настоящее время он очень усиленно работает, т.к. к декабрю должен защищать диплом (он физик и занимается лазерами, точнее новым его видом – синим лазером…)

На второй день поиска жилища (я обзвонила 70 предложений и посетила 10 мест). В результате попала в шикарную квартиру. Хозяин очень критично меня минуты две рассматривал и … после недолгих раздумий предложил у него остаться, то есть согласился сдать квартиру (объявление выглядело очень странным – цена по соглашению!) Я плачу теперь 350 DM в месяц – это, кстати, очень дешево в Штуттгарте, где полным полно миллионеров. Мой старичок тоже оказался из их числа…

Короче (нет больше сил писать – рука устала, да и лекция заканчивается) через две недели проживания у него я получила:

Дешевую квартиру (класс люкс).

Почти бесплатное питание (готовлю я, продукты платим 1 к 3)

Работу (за 15

DM в час я убираюсь у него в квартире)

К тому же еще будущего мужа + его миллион и квартира (он мне сделал предложение!) Но!!!! Есть огромые проблемы. Он стар (хоть и симпатичен) и не имел никогда никаких хобби и интересов кроме женщин (Weibenjagd

– его словами). Короче, ставит много условий (Одно из них – сократить время моего отсутствия дома. Самое позднее я должна быть дома уже в 16 ⁰⁰. Но это же невозможно!!!)

Я кручу-верчу пока с ним. Не знаю, что и делать, но замуж за него не хочу, и, самое главное, детей от него не хочу!

Это ужасно!

Но у меня пока нет выхода. Я терплю, к тому же мне удалось найти к нему подход. И теперь потихоньку начинаю влиять на него. Позавчера он решил (тоже мое влияние) смотаться куда-нибудь, где потеплее. Я ему рассказала такие небылицы (и былицы тоже) о Кубе (у меня там родители 3 года жили, а я их навещала), что сегодня рано утром он улетел (!) на Островок Свободы. И я СВОБОДНА (абсолютно) целых две недели. Вечером приходит Витя (он обещал). Приготовлю замечательный ужин при свечах и оденусь в черное, как ты любишь. Витька – романтик, хоть и не признается в этом. А завтра еду к Fou-Fou в Ганновер (Он замучил меня своими звонками и письмами любовными ко мне. Не даром из Африки!). Мы едем в воскресенье на три дня в Париж (Он работает экскурсоводом, так что я еду совсем бесплатно.) Fou-Fou блестяще говорит по-французски (это его почти родной язык), и у меня теперь есть возможность изучать его даже в постели. Он тоже предложил мне руку и сердце. Гражданство немецкое у Fou-Fou уже есть – был женат на немке. Один только не делает мне предложений (Как и ты!) – это Витька – зараза. Он сказал, что ни за что бы не женился на мне…

Сегодня еще получила письмо от Сергея (другого) полное любви и страсти (он надеется тоже на наше слияние). Только ты мне не пишешь. Но ведь в этом я сама виновата!

Сереж! Напиши мне, пожалуйста, что же со мной такое происходит. Адрес у тебя теперь есть. К тому же у меня кроме личной еще и общественная жизнь имеется, которая и занимает гораздо большую часть моего времени. Сегодня, кстати, была в библиотеке, выбрала там 21 (!) книгу. Теперь не знаю, как домой донесу. Придется в два приема. А вчера к нам Явлинский приезжал. Я тоже была в числе многочисленных приглашенных. Классный мужик – Григорий. Но сейчас вообщем-то не до него.

Напиши что-нибудь?

Ты меня хоть немного помнишь?

Жду тебя!

Катя».

Я читал это письмо и чувствовал, как окончательно атрофируется пуповина, связывающая меня с моим прежним существом. Кокон, в котором я жил до сих пор, готов был лопнуть. Но мне все еще очень не хотелось сделать это последнее движение.

Почему, чтобы ощутить цену чего-то нужно сначала непременно его потерять?!

Но этот путь в три месяца еще необходимо было пройти. А пока на утро после проводов моей ненаглядной я потащился на работу. Вспомнил про Павла и зашел к ним в лабораторию. Там собрались все ребята и Ольга.

* А вот и ты. Входи. – Голос ее был отлично отрежессирован. Тут слышалось и облегчение: «Наконец-то ты пришел», и легкая обида: «Почему так долго не был?», и, наконец, удовлетворение, что все-таки мы говорим на одном языке и отлично понимаем друг друга. И это отметилось мне как-то без интереса. Зафиксировалось, и все. Ребята пили кофе. А Костик предавался философии:

* Почему у людей такое гнусное убеждение, что если человек умен, если ему удается всякого изящно переспорить, значит, он непременно правду говорит. И верить этому надо безусловно. Тем более если еще и формул нагорожено. Ерунда какая-то! Чем ты умнее, тем легче тебе заморочить голову окружающим. Все, в конечном счете, зависит от того, насколько удачно скомпонуешь постулаты. И постулаты эти в любом случае недоказуемы. И в этом смысле наука ничем не отличается от религии, которая и вовсе зиждется на абсурде. Не перебивай! Но даже если оставить абстракции и перейти к нормальной жизни, то все наши выверты сводятся к доказательству (И себе, между прочим, тоже!) того, что ты вот не такой как прочая всякая деспотичная посредственность. Ты – пуп на ровном месте! Ума палата, ключ от которой, смею надеяться еще у тебя в кармане! – Он шумно перевел дыхание.

* Может быть… Может быть… – мечтательно произнесла Ольга, и я внутренне захихикал. Константин не заметил издевки. Он был увлечен течением собственной мысли:

Не может быть, а есть! Кладезь! Возьми любую книгу по современной эрзац философии. Ты прочитаешь больше двух страниц и не уснешь при этом? И что в голове? Умные мысли или ощущение, что здесь кто-то круто определениями поигрался?

* Ну и что же получается, – лениво продолжала Ольга, – ум вреден для здоровья?

* А хоть бы и так!

* А вы про иехуизм слышали? – Я не выдержал и влез в разговор.

* Какой такой …. – Павел даже поперхнулся.

* Учение такое новомодное. Нет? Это все к тому, что сам-то ты себя умным считаешь. И не таким как все.

* Считаю. Но не тычу этим в рожу всем подряд!

* А мне? Ладно – не обижайся.

* На что?

* Все это только к тому, – пропустил я вопрос мимо ушей, – что если человек пытается думать не так как другие, он просто предоставляет альтернативу, ну, возможность выбора тем самым, у кого на это мозгов не хватает.

* Это ты посчитал, что им чего-то не хватает, – опять очнулся Павел, – Только они в этом, может, и не нуждаются. Простые люди они потому и простые, что … простые. Пойдем пообщаемся.

Пойдем, – легко согласился я. Не удержался и добавил. – Ты Татьяну сегодня видел. По-моему, она за последнее время еще похорошела. – Продолжил мечтательно. – Какой у нее теперь взгляд с поволокой.

Костик захлопал глазами. Я зацепил взглядом Ольгу, подметил, как изменилось ее лицо, и мирно подумал о глубине взаимной женской симпатии. С тем и притворил за собой дверь.

Мы вышли в коридор. Потом молча добрались до буфета. В общей сутолоке и болтовне говорить можно было сколько угодно. Никто внимания не обратит.

Не о женском вопросе. Тут все ясно. Место с чувственным приемом я уже нашел. Давай о работе. Был тут у шефа. Дал он мне твои последние таблицы посмотреть. Моей башки не на все хватает, но если ты, действительно прочухал, что из этого вытекает. Это ж какую кашу можно заварить! Что скажешь?

* Я пока не очень понимаю твои интересы.

* Очень просто! Если эти данные доработать и к моему дисеру приложить – блестящая защита должна получиться. А ты станешь консультантом. То есть все данные остаются твоими. В развернутом варианте. Как?

Я молчал. Молчал оттого, что все это стало для меня немного неинтересно. 95% науки (может быть только у меня так) – это рутина, рутина и еще раз – рутина. Эта рутина сейчас главным образом и предстояла. Что ж, хорошо, если ее помогут сделать. Потом придумаем, какого зверя из этого вывести.

Истолковав мое молчание по-своему, Павел неожиданно нервно выпалил:

* Ты ведь знаешь, если я могу не надувать, я не надуваю, – и осекся.

* Можешь. Можешь иногда…

* Брось ты свою казуистику! – пальцы его забегали по столу.

* Ты не правильно меня понял. Я даже рад. Сейчас, когда Катерина отъехала, – брякнул, даже не успев подумать, что этого не следовало говорить, и неуклюже продолжил, – у меня будет больше времени для собственной работы. Все выйдет замечательно. Не сомневаюсь.

Лояльно… Отличный ты парень, холера тебя подери, – усмехнулся Павел. – А пробиваться надо вместе – это факт, – добавил и завершил. – Спасибо.

* Все наоборот, это ведь ты мне помогать собрался.

Как я любил в это момент эту контору и даже своего шефа! Любил за всю неопределенность моего нынешнего положения, даже за то, что он не трогает бывалого пенсионера Эзру, за его экономность и щепетильность, за все мое сложное к нему отношение.

Тема исчерпалась. К тому же за наш столик подсели две институтки с необычайно окультуренным выражением лиц. И разговор велся такой же окультуренный – про куртуазный маньеризм. Павел скривился.

Ты знаешь, – сменила тему одна из девушек, – оказывается, княгине Тенишевой в ее Абрамцеве сам Рерих собор расписывал. Сейчас там картофель хранят. Ужас! А еще там матрешек изобрели.

В Талашкино она жила, – встрял я и тут же пожалел об этом.

Моя реплика потонула в подчеркнутом невнимании. Выражение глаз было такое, как будто я нагло влез к ним женскую раздевалку. Или еще похуже – снял с биде. «Какая наглость!» – написалось на обоих лицах.

«И чего, собственно, я к ним прилез?!» Мы встали и двинулись к выходу. И тут я снова перехватил взгляд Любови Александровны – нашего ученого секретаря. Она почти понимающе улыбнулась мне. «Надо месяц уже как зайти по поводу моих документов. Сегодня и зайду!»

Любовь Александровна – легендарная личность на нашем местечковом уровне. Сделав себе сиятельную карьеру в постелях ректорского окружения, о чем все знали, но боялись даже говорить, она отчего-то так никого на себе и не женила. И это странно. Эффектная особа. Хотя сейчас здорово располнела. Лицо стало чуть слишком мясистым с вторым подбородком, бедра – рыхловатыми, талия сползла. Но для поколения постарше она, должно быть, все еще оставалась в самом соку. Правда, говорили опять же, любила выпить, но кто этого не любил все в том же старшем поколении. Впрочем, это только сплошные мои домыслы. Домыслы, да и только!

Совсем недавно ее имя начали снова мусолить при каждой возможности. Опять забурлило, забулькало наше академическое болото. «А Вы знаете… – понеслось над рядами честных налогоплательщиков. – Вы знаете? А Вы?» Не хочешь – не слушай, можешь даже уши ватой заткнуть. Все равно доведут. Тем более такое.

Была убита мать нашего Ученого секретаря – старушка из бывших. Кто знал, твердили, умница была бабуся. Жила себе потихоньку, дочь обихаживала и вдруг… Тело обнаружили соседи. Посреди комнаты. Голова раскроена до нижней челюсти. И ничего почти не пропало. Вот такая фактура.

Алиби Любовь Александровна имела твердокаменное. И это вызывало еще большие подозрения. Все считали, что если не она сама, то уж по ее наводке точно. Только так! Только попробуй – докажи. А это-то как раз и невозможно. Следующий вывод: «Не пойман – не вор». И пусть себе твердят, как эта гадюка собственную мать (!!!!!) укокошила. А дама безоблачно улыбалась в ответ. Точно так же, как и тогда, когда я закрыл за собой двери ее кабинета.

– Что же, Сережа, забыл ты меня совсем. Lapis philosophorum все ищешь? – неожиданно фамильярно обратилась ко мне сия важная матрона. Глаза теплели, лицо лоснилось, голос с хрипотцой сочился доброжелательством.

Моя растерянность тут же поперла из всех дыр: «С чего бы это? И вдруг так сразу!»

– Я уезжал, – промямлили сквозь размягчение мозгов мои голосовые связки.

– Знаю, знаю. На югах загорать изволили, молодой человек. Завидно, но не похвально.

Мне показалось даже странным, что не было произнесено: «Мой мальчик». Вот так всегда. Возьмись покруче, потом сделай послабление. И кто-то обомлеет от радости на твои щедроты, а кто-то еще и пожалеет «о счастливых прошлых временах». От приветливой внимательности мысли окончательно превратились в студень. Хрипловатый голос стал казаться вкрадчивым и легко окутывал каждым своим оттенком. Женщина изменялась на глазах и выглядела уже не крутой чиновницей, а так – изрядно пожившей и слегка уставшей от этого кошкой. Тот же слегка рассеянный взгляд прищуренных дымчатых глаз. Зрачки – колодцы. Улыбка, скользящая с губ. «Вот это да!» Не знаю, что там бывает у гейш, но профессура явно знала толк в женщинах! А эта женщина явно знала толк в жизни.

Разговор продолжался. А мои мысли плавали в стороне: «Ты что, полудурок, совсем башня съехала?!? – пытался докричаться до меня рассудок. Но сознанию просто не удавалось сконцентрироваться. – Вот это да!» – только тупо повторяла совсем офанаревшая чувственность. Своим кошачьим чутьем на уровне подкорки я еще ощущал всплывающую опасность, но ничего не мог ей противопоставить.

Где молодость демонстрирует задорную легкость и гладкость кожи, опытность предпочитает иллюзию понимания. И видимость оказывается важнее существа дела. И еще неизвестно, кто кого компенсирует. Именно так, господа! Еще? Пожалуйста! Мы все рвемся поговорить, но совершенно не умеем слышать. «Не умеем» – неправильное словосочетание. Не хотим или даже не можем. Внимательно слушать – особый талант.

Я уже совсем растаял. Базлал, гулил, чуть не рассказал всю историю последнего месяца. Слава Богу, в дверь постучали. Она оказалась заперта.

– Ничего, попозже зайдут, – устало протянула Любовь Александровна. – А бумаги твои уже в Москве, – продолжила она как само собой разумеющееся и, предупредив мое законное стремление «выразить благодарность», протянула так же ровно, на грани томности. – Ну какие могут быть счеты… Разве что зашел бы как-нибудь. В гости. – Последнее было тоже произнесено без эмоциональных всплесков. (Действительно, чего особенного? Мы общаемся по душам уже целых пятнадцать минут.) – У меня, между прочим, неплохая коллекция живописи.

И об этой моей страсти она оказалась осведомлена. И я неожиданно для самого себя согласился. Почему? НЕ ЗНАЮ! Может быть, почувствовал родственную душу. Может быть, репутация сыграла свою роль. Основной инстинкт, знаете ли. Только тянуло меня как магнитом. И я согласился, и даже почувствовал от этого облегчение.

Дав свой адрес и еще раз добившись подтверждения моего обещания прийти, дама отпустила кавалера. Мы снова перешли на официальный стиль общения. Только вывалившись в коридор, я начал обретать способность трезво оценивать происходящее и понял, что влип по самые некуда. Вернее, «куда» пока таяло в продолжении сюжета. И мне оставалось только плестись к своему столу и еще пытаться работать. Но весь оставшийся день дела так и валились из рук. И назавтра тоже.

Проблема свелась к непониманию себя самого. Как сказал один мой приятель, повернутый на парадоксах: «Все непреодолимые желания можно свести к поездке на Нил всего лишь для того, чтобы сунуть ногу в пасть тамошнего крокодила». «Зачем катить в такую даль, – рассуждал давешний посетитель Ученого Совета, – положите ее под трамвай – эффект ничуть не хуже выйдет… Или сходите в гости к Любови Александровне… Только тут ногой не отделаешься – голову срежет. Но ведь я не господин Берлиоз. Не гробил я роман Мастера. Не гробил. Не за что меня под трамвай. Подумаешь, грохнул пару человек!» – выплыла последняя мысль откуда-то из-за угла: «Где тут раздача индульгенций?»

Мои мозги снова и снова прокручивали предстоящее событие в поисках подвоха. Само приглашение было ловушкой. Но меня как лису в капкан тянул туда запах тухлятины: «Вот только посмотрю. Как там…» А пока моя персона медленно брела по Невскому, не находя повода за что-нибудь зацепиться.

Каждый раз, попадая в эту пеструю толпу, я постепенно растворяюсь в ней. И по улице, отирая встречные балахоны, плывет только раздраженное недопонимание происходящего, ввергшего меня в свою прорву.

«Суета, все суета, – сказал проповедующий. – И никто суеты осознать не умеет». Поэтому я всегда дьявольски боюсь сборищ и очередей. Они напоминают мне удавов, но не тех – с классического рисунка Экзюпери, а анаконду из давней детской сказки. Люди сживаются с ней, радуются ее присутствию, даже не ощущая железные кольца у себя на горле. Это не чистоплюйство. Просто я оказываюсь чужим там и все. Чужим среди чужих – отдельных капелек огромной реки, которые никогда не сольются вместе. И тут…

Неожиданно, на самом углу Катькиного сада из толпы на меня вывалился Андрей.

– Вот это встреча! – выдохнули мы в унисон.

– Голубых проведать заходил? – не смог я не обнародовать своего дурного настроения.

– Скажешь тоже, – демонстративно не обиделся Андрей. – В Салтыковку заглядывал – книжки почитать.

Напряженный у тебя бизнес…

Какой, на хрен, напряженный, когда у меня управляющий есть и штат клерков. Так, на бирже играю, чтоб мозги занять. Там, кстати, самые крутые деньги и наваривают. Можно и вовсе туды податься. Рынок акций – та же математика. Вероятность. Прогноз. Только людей жалко. Сжились уже.

* Ты о ком?

Да так. Ты Татищева читал? Нет? А зря. – И я почувствовал, что сейчас и получу сполна все недостающее мне в эти расхристанные дни.

Андрей был для меня чем-то вродеграфа де Ла Фер (Хоть я – Упаси Господи! – и не тяну на Д’Артаньяна). И уж если где и можно было найти настоящее понимание, то только у него. Он всегда оказывался много мудрее – несколько отвлеченным и в то же время конкретным и ясным. Бывали времена общего свинства. И неизвестно еще, кто кого перещеголял. Бывали времена, когда мы вдвоем пешкодралом по несколько раз мерили Невский из конца в конец. И совсем не замечали идущего дождя, прохожих, проституток, полемизирующей толпы вдоль Гостиного со всеми их разноцветными знаменами и даже хорошеньких девчонок по весне. И что же было? А просто обмусоливалась какая-нибудь идея о том, что все вокруг и даже сами люди со всеми их страстями и безразличием, возможно только лишь волдыри пространства-времени, такие вздутия в общем покрывале всеобщих взаимодействий. Своего рода буря в стакане. Сама сложность пространственно-временных теорий, включая проблему восприятия, если и прослеживалась, то только так – постольку поскольку. Главным был человек, то самое возмущение континуума, обреченное вернуть ему всю свою сущность.

«Это ж надо так набраться, – лезли в голову всякие провокаторские мысли. – Пожалуй без пары пива нам не вылезти из этой галиматьи». Приходилось заходить ко мне на огонек и засесть там, пока огонек становился уже совсем не нужен. «Нет, вот ты послушай», – говорил Андрей

– Нет, вот послушай, – голос его снова цвел от возможности развития новой идеи. А, собственно, чем еще занять себя человеку в питерский осенне-зимний пересменок. Морось как ржавчина съедает городской пейзаж. Ее холодная влага просачивается даже под кожу. Женская половина погружает свои рельефные тела в бесформенные пальто, а выражения лиц – в смесь промозглого сплина и меланхолии. Мужская половина пробавляется согревающим, но это мало сказывается на холодности их оценок. И даже блеск в глазах какого-то водянистого цвета.

– Так вот, послушай! – Снова пытался сказать Андрей.

– Пойдем уж сразу ко мне. – Перебил его я. – Ноги что-то болят.

– Пойдем. Пожрать только зацепим. – И мы зашли в подвернувшийся магазин, большой и изысканный, и с такими же ценами. Вначале Андрей являл образ рачительного хозяина. Долго выбирал и торговался с продавщицами. Задавал им их профессиональные вопросы, понимающе кивал, скрупулезно отсчитывал деньги. Потом сломался – купил всем девушкам за прилавком гостинцев – от шампанского до мороженого – высказал несколько грубоватых комплиментов. И мы вышли, провожаемые нежными взглядами: «Вот же мужик!» Мое участие в этом спектакле ограничивалось ролью почетного сумконосца. Итак? Итак, адьё, дамы. А господа?