Kitabı oku: «Право на одиночество. Часть 1», sayfa 7
– Ну что, дрянной мальчишка, совсем меня измучил, – в сентенциях теперешней моей женщины сквозила нежность и пресыщенность. – Подожди, мне надо подмыться.
–
Мне отвернуться?
–
Как хочешь.
Мое квелое тело застыло в робкой мечте о dolce forniente – спасительном ничего не делании… Я выдохся, выпустил пар, отдал швартовы и скрылся в тумане. Только запах кофе и тостов, поплывший вскоре с кухни, да скворчание яичницы на сковороде удерживали меня еще пока в констатированной действительности окрестного мира. Лучшего из лучших.
В каком месте он лучший? В жерле вулкана? В облаках городского смога? Или в доморощенном атомном грибе? Там, где сильный пожирает слабого. И это называется: «Закон природы». Или слабый превращает сильного в груду отходов. И это называется: «Закон цивилизации – нравственность и мораль».
Лучший из миров. И мы – «по образу и подобию» – квинтэссенция его миазмов. Помню, в детстве, еще совсем маленьким, я ловил лягушат и бросал их в костер. Мне нравилось смотреть, как с них облезает кожа. Я вылавливал рыбок из нашего аквариума и насаживал их на иглы моего любимого кактуса только для того, чтобы полюбопытствовать, что же будет. Жертвоприношение? Откуда! Я шинковал червяков, расстреливал голубей из рогатки. Вместе со всеми… Комары и тараканы не в счет. Откуда бралась эта природная жестокость маленьких извергов? Действительно, откуда?
«Лучший из миров» и «по образу и подобию» – мысли тавтологически повторяющие друг друга. Потому и лучший, что сам я по образу его и подобию. Будь он даже бесконечно гадок, все равно для «образа и подобия» – это «лучший из миров». И все равно здесь что-то не так. Даже в нем мы респектабельные монстры. Вирусы, беззаботно разрушающие приютившее нас существо.
Кто-то мне долго втолковывал про гомеостаз. Болезнь уже внутри и развивается. Защита разрушена, но организм до последней возможности держит марку. Потом происходит обвал, крушение, кризис, бойня, которая в любом случае разрешается. Либо ты, либо тебя. И в любом же случае те, кто был внутри, выходят в тираж. Это не оправдание собственной подлости и не оправдание вообще. Для того чтобы начать делать это, нужно заведомо ощущать себя виноватым. Мне надоело! Тошнит. И поцелуй молоденькой потаскушки для меня во всяком случае ценней и возвышенней всех лживых человеческих космогоний…
– Завтрак! (Он же обед и ужин), – Люба виновато ухмыльнулась, – подан, – и проследовала в комнату с подносом, нагруженными большими дымящимися чашками кофе и всякой снедью.
Мы соорудили из собственных коленей импровизированный столик и принялись восстанавливать растраченную энергию. Соседка засовывала мне в рот самые лакомые кусочки – маринованные мидии собственного производства, которые оказались чертовски вкусными, и перекладывала их ломтиками поджаренного хлеба. Яичница с помидорами закончила свое существование в мгновение ока. Допив кофе, я перемазал ее губы в вишневом джеме и скрупулезно слизывал приторную массу, стекающую по щекам к изгибу шеи. Люба хохотала и делала вид, что вырывается.
– Стой, глупая, всю кровать перемажем.
– Поздно, перемазали уже… Да. Да. Ой, нет, я щекотки боюсь! Все. ВСЕ! Не могу больше.
– Ладно, не буду тебя мучить.
– Вот уж нет!
После непродолжительной возни Люба вдруг, вспомнив, приподнялась на локте:
– Что ты будешь делать с тем мужиком?
У меня всегда захватывало дух от того, как грациозно умеют женщины убирать от глаз растрепавшиеся пряди волос. Поэтому потребовалась изрядная пауза, чтобы сообразить, о чем идет речь.
– Мужиком? Это не с ним, а со мной. Да и с чего бы? Не о чем спорить. У него в голове, возможно, и слишком серое вещество. Но только он не злой. Мужик и мужик. Тут женщину искать надо.
– Тебе?
– Я уже нашел.
– На долго ли… – если это был вопрос, то он остался без ответа.
Наш разговор продолжался от одного лица. Я решил мечтательно помолчать. Она могла бы так говорить, наверно, если бы меня и не было рядом. Только перебирала, лежа на груди, мои пальцы и почти шептала долгую историю своих петербургских перерождений. Друзья. Подруги. Романы. Неудачи. Жизнь, одним словом, которая теперь должна была впихнуться в трудовые будни этого пансионата. Я понимал ее. Мы были одного поля ягоды. И она это знала. Ощущала на уровне инстинкта. И поэтому можно было не отвечать, а только смотреть в наползающий сумрак, слушать ее голос, перемешанный с трескотней кузнечиков, и хоть на некоторое время забыть, что я не принадлежу больше этой реальности. Но, как не оттягивай сроки, все равно от них никуда не денешься.
Потом было утро. Утро нового для Любы рабочего дня. Мне оставалось только выскользнуть из ее квартиры и, пробравшись к себе, отсыпаться там до обеда. Отпуск как-никак. И еще было время хоть немного остыть и подумать о происшедшем. Стараясь нарочито не попадаться никому на глаза, я убрел в прибрежные скалы и занялся ловлей крабов на мелководье. Потом отпускал их в прозрачную уже воду, смотрел на морскую поверхность, так похожую на игру в бисер. Она не дает никаких ответов. Да и надо ли? Кожа слезала с меня чулком и зудела немилосердно. Но солнце уже не обжигало так жестоко. По высокому небу плыли редкие облака. Сотни рачков копошились под ногами в полосе прибоя. Мне нравилось наблюдать за ними. Нравилось двигаться. Лишь бы не думать.
Была уже кромешная темнота, когда я опять постучался в Любину дверь.
– Я уже думала, что ты не придешь.
– Я тоже так думал, – но, видя, как она опешила, поспешил добавить, – боялся чего-то.
– Чего?
– Себя, наверное…
Она сделала шаг назад и закрыла за мной дверь. Новое свидание было ничуть не хуже, чем воспоминание о первом.
Следующие дни потекли почти обыденной жизнью. Подъем. Завтрак. И снова в мою камерную постель. Долгое лежанье. И постоянные тренировки. Возня с фантастически нереальной способностью, которая обрушилась на мою сущность. С каждым разом делать это становилось все легче. Канал разработался, и уже не нужно было впадать в истерику или тратиться на испуг, чтобы протиснуться сквозь него. «Старик Павлов, – вспомнил я бабушкины слова, – оказался совершенно прав». Все безусловные рефлексы существовали вне какой-либо зависимости от присутствия сознания. Тело продолжало выполнять элементарные функции. Миллионы церебральных клеток напряженно исполняли свою работу. Сердце билось, дыхание сохранялось, желудок непрерывно переваривал пищу, а кишечник – даже выпускал газы. Не сомневаюсь, что если бы к пятке приложить горячий утюг, мышцы сократятся. Но меня прежде всего интересовал мир вокруг.
Во дворце действительно жили привидения. И как только сознание вырывалось из-за спасительных барьеров телесной защиты, они сразу же начинали сползаться отовсюду, творя ужас. Жуткий, липкий ужас. Он окутывал все ощущаемое пространство, от него несло нежитью, и к нему невозможно было притерпеться. Вот уже и ад под боком. И для этого вовсе не обязательно получать приглашение к Аиду.
Тяжелый туман, тянущий вверх свои щупальца, и прозрачные амебообразные тени были везде. Даже если я уходил в своих одиночных блужданиях на несколько километров от любых строений по почти пустынному берегу. Они существовали, то скапливаясь, то расползаясь, своеобразной изнанкой, скрытой переливающимися красками внешней стороны мира. Они рыскали по обратной стороне пространства, не в силах реализоваться. И Боже упаси нас от этой реализации.
Мое сознание не совершило прорыв назад, не стерло границы между мной и действительностью, не вернулось к тому состоянию, когда мир со всеми его духами и человек существовали в едином целом. Нет, оно еще более индивидуализировалось. Оно оторвалось не только от ощущения первозданного бытия, что сделали уже почти все, очутившиеся в этот временной промежуток в качестве живых людей планеты Земля. Оно уже не сознавало себя и тем, что кровь от крови, плоть от плоти. Все мое существо собралось в некую капсулу. И это яйцо становилось золотым, и зародыш больше не желал выходить наружу.
В любой выдуманной системе мироздания есть точка, за которой теряются все объяснения. Если у одной части рассуждающих в основании всего лежит материя, которая первична и бесконечна (на последнем слове почва окончательно уходит у меня из под ног), то другая упирается в Демиурга, Бога, Брахму, кастанедовского Орла Творения, наконец. И каждый из них точно так же необъясним. Порожденные ими монады, энергетические коконы или еще чего похлеще соединяются с нашими бренными телами и вот он я – человек? «Что есть человек?» – выплывает ехидный вопрос сфинкса. Но я не Эдип, хотя и его судьба не скупилась на метаморфозы.
Какого черта! Мое «я» вперли в мое же новорожденное тело. И это насовсем? А что потом? Ладно, всерьез заниматься всеобщими вопросами, только увеличивать количество глупости на земле. Но вот конкретное маленькое эго с душой в оболочке. Получается, что оно одиноко по природе. И только тело может собирать в себе частички своих близких: «На кого это наш Васенька похож – на папу или на маму? А может на прапрадедушку? Ну, вылитый он!» В моем сознании нет памяти поколений. Содержание сосудов не сообщается. «Оно» – это «оно». От начала и до конца. И, видимо, это к лучшему. Оно – спасение от жуткого опыта человеческого существования, скепсиса и разочарования стареющих эпох. Новая жизнь приносит с собой максимализм нового созидания. Или разрушения. К лучшему, к худшему, только я существую – цельная сущность, а не стечение обстоятельств. Смертная, бессмертная – наплевать. Одно это и сохраняет мою надежду.
Я продолжал слоняться по берегу. И обмусоливать свои новые возможности. Способность по желанию стать «другим человеком» могла освободить от любых устоев человеческого общества, даже от смерти. Не могла только освободить меня от меня. Переселившись в англичанина, я смог бы, наверно, говорить на чисто британском диалекте, но только после того, как выучу английский язык. Да, менять тела как костюмы на выход – довольно забавно. Развлекает даже. Но ведь это – не детская сказка, где можно рубить головы направо и налево. Подумаешь! Потом новые отрастут.
Все дальнейшее сливалось в несуразную беспорядочную кашу. Смесь из пейзажей, начерченных на ослепших от солнца страницах, обрывков фраз, моря, урчащего под обрывом, соленого ветра, несущихся по степи шаров перекати-поля, стада гусей и двух индюков со свитой, обитающих у хозяйственных пристроек. Мельтешение жизни медленно тонуло в водовороте времени. И, облокачиваясь взглядом на расцветающий закат, я поднимался и шел к столовой за очередной порцией курятины. Потом была Люба. Для того, чтобы удовлетвориться друг другом, нам уже не нужна была целая ночь. Мир не переставал существовать вокруг. Хватало и двух часов интенсивного выжимания чувственности из тел. Иногда мы встречались и днем. Пили чай в ее комнате и болтали ни о чем. И всякий раз я перехватывал ее брошенные украдкой напряженные взгляды. Потом снова был Любин выходной, и мы поехали в город. Залезли на гору, где у самой вершины еще со времен греческой цивилизации торчали несколько колонн дорического стиля. Местный тиран, давший имя горе, по преданиям историков так приучил себя к яду, что в нужный момент не смог умереть спокойно и был заколот невольником. Бедный раб! Что-то потом с ним стало? Спросить бы моего всезнайку-археолога. И не только об этом.
Исторический музей оказался слишком официозен. Черепки, осколки, подвиги защитников, скелет маленькой девочки, принесенной в жертву упрочению стен местной цитадели. С человеческой жизнью никогда не церемонились. Вот смерть – совсем другое дело. Потом мы отправились в тот самый бар и пили кофе с пирожными и птичьим молоком. У стойки скучал все тот же бармен. И потом, когда я решил добавить к посиделкам немного коньяку и подошел к стойке, вопрос слетел сам собой, не удержавшись на языке:
– Скажите, а с тем мужчиной, которому тут было плохо неделю назад, что теперь?
– А? – Он присмотрелся ко мне. – Ты тоже тогда приходил. Угу. Михал Иваныч? Лежит как бревно, ни на что не реагирует. Врачи талдычат: «Кома. Нужно подождать». Не очень-то я в это верю.
– Да. Дела.
«Значит, не возвращается. Никогда».
Прошло двенадцать дней. Вечером мы пошли гулять подальше от пансионата, парка и отдыхающих. Вокруг была только степь и море под глинистым обрывом. Звезды еще только начали проступать на фиолетовом небе. Дойдя до пригорка с обломанными клыками нескольких скальных выступов, Люба остановилась:
– Прощай! – вдруг выдавила она. Я поднял глаза. – Не приходи больше. Я начинаю к тебе привязываться, а это бессмысленно… Уже не зн аю, смеяться мне или плакать, когда ты являешься.
– Остался один день.
– Тем более… Уходи…
И все-таки я сделал шаг, задрал ей подбородок и поцеловал в губы. А потом развернулся и пошел в темноту, очень надеясь услышать всхлипывания за спиной, и кроме шелеста моря ничего не услышал. Все более толстые пласты темноты ложились между нами. Но они только усиливали напряжение. Альтернатив не существовало. Что можно сейчас предложить взамен?! Тупая ярость вползала в меня и шаг за шагом только сильней распалялась внутри.
Пансионат проступил на фоне почти черного неба силуэтом средневекового замка, очертанием пристани в море обетованного, точкой отсчета для следующего скачка.
«Все равно завтра уезжать. Все равно». Коридор второго этажа оказался совершенно пуст. И оставалось пройти всего несколько метров до моего обиталища, когда из соседнего номера вышагнула соседка – она была здорово пьяна – и уставилась на меня. Глазки поблескивали.
– А, соплячек. Что, отшила тебя наша маленькая шлюшка? – Губы расплылись в слюнявой улыбке. Не нужно было ей этого делать! Поравнявшись, я шандарахнул ее кулаком в ухо и проникновенно выдохнул:
– Гуляй, родная!
Она отлетела к стене и замерла там на несколько секунд, соображая, что делать. Мне надо было поскорей убраться восвояси, но время уже ушло. Тетка опомнилась, заверещала и бросилась на меня, растопырив ногти. Я лишь успел перехватить руки и уклониться от зубов. Только след помады размазался по щеке от носа до уха. Прежде чем она успела еще что-нибудь натворить, мне удалось резко завернуть ее руку за спину и, ухватившись за волосы, протолкнуть в проем приоткрытой двери. Она налетела на комнатное кресло и запуталась в собственных тряпках.
– Ну, все, говнюк! Ну все! Теперь Пашка тебя точно убьет. ТОЧНО!!! – плевалась словами остервеневшая фурия.
«Убьет?… Пусть попробует…»
Ярость снова прыгнула к рассудку и окончательно до темноты в глазах погасила его. Я, свирепея, бросился в собственный номер и завалился на кровать. Остервенение только подстегивало способности. В мгновение ока мое существо оказалось в соседней комнате. Женщина еще не успела вылезти из-за кресла, когда ее тело сменило душу.
Новые члены повиновались мне не особенно. Вернее, никак. И, потеряв равновесие, наш конгломерат снова завалился на пол. Кресло опрокинулось сверху. Удар одной из ножек пришелся аккурат в ухо. Я завозился на полу. Подняться не удалось. Комната вкруг плыла под звон в разбитом ухе.
«Ну, и пьяные мы с тобой», – была первая мысль, пришедшая в голову. Перед глазами продолжали плавать большие радужные круги и все пространство вокруг медленно колебалось. Несколько минут ушло а то, чтобы справиться с руками и ногами, и они начали сносно повиноваться. Мне удалось встать на четвереньки и проследовать в комнату. Для того чтобы забраться на кровать, больших усилий уже не требовалось. И я распластался на подушках, привыкая к обстановке. Слух неожиданно обострился так, что стало возможным различить трескотню чуть ли не каждого кузнечика за окном. Казалось, еще чуть-чуть и я услышу, как ползет муха по потолку. Новые ароматы плыли со всех сторон – целые сгустки новых запахов, даже менявших возможности пространственной ориентации. Многие вещи, казавшиеся совершенно безразличными моему мужскому носу, теперь будоражили ноздри всеми оттенками от чувственности до омерзения. Тело имело кисловатый запах… Тело! Я разгреб волосы с глаз, чуть не исцарапавшись при этом, поднял голову и посмотрел на себя. Изображение было неконтрастным и совсем расплывалось при отдалении. «Близорукость. Надо искать очки». Но вначале стоило потренироваться. Некоторое время все занятия сводились к двиганью ногами, руками, пальцами и поворачиванию головы. Наконец, решившись, я попробовал оторваться от кровати и встать. Получилось не очень. Голова сильно кружилась. Мутило. Штормило. Комната колебалась по кругу. Но на ногах устоять все же удалось. Тело покачалось, икнуло, хихикнуло и побрело искать очки. После двух – трех минут обшаривания поверхностей они обнаружились вместе с косметичкой на столике у кровати. Я обрадовался и тут же сломал себе ноготь. Боль здорово привела меня в чувства. И с очками на носу сразу же стало проще ориентироваться в пространстве. Волосы по-прежнему лезли в глаза, поэтому порывшись в косметичке, я обнаружил там резинку и кой как соорудил хвост на затылке. Руки с длинными ногтями по удобству пользования уступали разве что манипуляторам. Процесс балансировал на грани между очередным сломанным ногтем и располосованной кожей на затылке. И все-таки удалось обойтись без увечий. «Ну, вот. И кто я теперь? Действительно. Идиотизм и все. Пьяный. Потому еще и не свихнулся».
Тело замерло посреди комнаты, опершись на стол. Мое сознание, пытаясь хоть немного слиться с окружающим, начало прислушиваться к новой оболочке. Сердце отбивало ритм как после стометровки, немного не хватало дыхания, но в остальном все было в порядке, если бы не тупая боль внизу живота. Она – эта боль как будто жила сама собой, протягивая в разные стороны свои щупальца и вместе с ними по телу плыла беспричинная, безотчетная злоба, уже начавшая обволакивать и мое собственное существо. И чем больше мы срастались друг с другом, тем сильнее вырастало это давление. Попытавшись отключится, я поднял глаза и увидел свое изображение в большом овальном настенном зеркале. В нем отражалась пожившая женщина с перепуганным лицом. Халат распахнулся, и под ним было только обнаженное тело, прикрытое узкой полоской белых кружевных трусиков. В глазах появилось любопытство, и женщина сделала несколько шагов к своему изображению. Халат оказался на полу. И мы стояли с моим отражением прямо напротив друг друга. Я был совершенно чужим в этом теле! Для меня происходящее превратилось во что-то вроде эротического театра. Даже складки на шее, отвисшие груди под дрябловатой как у гусеницы кожей, даже рыхлый живот и бедра в потяжках начали вызывать возбуждение. Я провел рукой по телу, задержался на груди, зажав сосок между пальцами, и почувствовал глубокое, отдающее в затылке жжение. Сердце забилось загнанным зверьком и под трусиками проступила влага.
В это время после короткого стука дверь распахнулась. «Она же не закрыта!!!» В комнату со словами:
– Ларисонька, ну, куда же ты запропастилась?! – ввалился изрядно подвыпивший Павел.
Он остановился и вытаращил глаза. Я ответил ему точно тем же. Панический припадок совершенно лишил меня способности соображать. Первую мысль, что меня застукали в чужой комнате к счастью удалось быстро погасить: «Моя теперь это комната!» Но дальше было не легче. Полуголая женщина с моим офанаревшим сознанием перед здоровым пьяным мужиком. Кошмар! Нужно было что-то сделать, прикрыться хотя бы. Но я не соображал, как это должно выглядеть. Руки задергались по телу. В голове почти прояснилось. Возможно, стоило заорать, но язык намертво присох к глотке. А тело непроизвольно село на постель.
Расценив это как приглашение, гость ринулся вперед, на ходу стаскивая с себя футболку. Потом на полпути опомнился, вернулся, повернув ключ в замке и выключив свет, и оказался рядом. Никогда не думал, что мужики могут оказаться такими грубыми! Он торопился, давил, щипался, нервничал, тараторил что-то типа: «Какие у тебя…» И уже тащил вниз трусы, единственное, что еще оставалось снять. Потом прилип своими губами, выделывая чувственный поцелуй. Он был прекрасен словно жаба в ладони. Этого мой рассудок выдержать уже не мог. Я выдавил:
– Мама!.. Не хочу!.. Не буду! – (Как будто это могло кого-то остановить!) И выскочил из заполученного тела.
«Ну, вот! Ну, вот, и устроил себе отвальную!» – рухнуло на меня одновременно с ощущением собственного тела, собственной гадости и собственного бессилия… Оно же гонялось за мной еще с полчаса, пока в соседнем номере мужик не мог натешиться с подвернувшейся ему куклой. Через открытые окна доносился скрип кровати и его нечленораздельное бормотание. Потом он захрипел, как полагается в таких случаях, и затих. Пауза окончилась новым шубуршанием на кровати. Человек, видимо, сел и спросил:
– Тебе хорошо? – Ответа не последовало. Не придав этому никакого значения, он поднялся и начал одеваться. – Отдохни, дорогая…
Обряд отличался от некрофилии только тем, что один из партнеров был теплый. А второй – пьяный. В дугу. Все это время меня бил мелкий озноб. «Что же делать? Что же делать! Нужно вернуться?» Заставить себя сделать это, было почти за гранью моих возможностей. «Нужно! Нужно! Нужно! Эх, дьявол!» Я зажмурился и бросился на кровать как на амбразуру, через мгновение ощутив себя уже на другой постели. Ноги оказались вывернутыми как у цыпленка табака, и к ощущениям прибавилась тупая боль в натруженном паху. Непреодолимо хотелось в туалет. Попробовав пошевелиться и открыть глаза, я разглядел в потемках, что кавалер стоит рядом, натягивая футболку, и с виноватым довольством поглядывает на партнершу. Он напоминал кабеля после случки. Все, что есть, на морде и написано. И язык на плече.
Заметив движение сводимых коленей и устремленный на него взгляд, он сделал умильное лицо и начал наклоняться с явным желанием подарить еще один нежный поцелуй. Но жест руки, вцепившейся в настольную лампу, был настолько красноречив, что дядя резко отскочил на безопасное расстояние и замер там, соображая, что же делать. Способность быстро оценивать ситуации явно не была сильной стороной его натуры. Поэтому Павел так и мялся в изножьи кровати, не понимая, на что решиться.
Все мое существо было заполнено только одним – сознанием собственной наготы и изгаженности. И единственным желанием: «Только бы он ушел!» Поэтому, всеми силами борясь с давящим на мозги алкоголем, я, стараясь завернуться, начал вытаскивать из-под себя простыню. Все ягодицы перемазались в вытекающей слизи. Отвращение к самому себе – молодому ублюдку – сотворившему весь этот кошмар дошло до апогея, когда к хрусту кровати добавился вкрадчивый Пашин бас:
– Может мне уйти?
* Да, пошел вон! – выдавил женский голос.
* Нет… Я не уйду… Ты скажи, мне уйти?
* Пошел на хуй!
* Нет… Мне уйти? – его явно что-то тревожило. И разговор принимал затяжной характер.
* Ну, что тебе еще надо, скажи? – слова, выползшие из женских уст, звучали устало и беспомощно.
* Ты Светлане не скажешь? – «Ах, вот оно что!»
* Если ты сейчас же не уберешься, покажу даже.
* Все, радость моя, все. Уже исчез!… Мы зайдем к тебе утром? – последнее было сказано почти умоляюще.
* Не стоит… – вслед за этим раздался скрип ключа и стук закрываемой двери.
Я рванулся во след – запереть дверь – и для убедительности подергал ее еще несколько раз – все ли в порядке? Потом побрел назад и облегчился как сумел. Все еще сильно мутило. Надо бы в душ, но как туда добраться?! Я намочил полотенце и попытался привести тело в порядок. Отсутствие опыта делало это занятие долгим и неуклюжим. Однако моя старательность позволила немного отвлечься и начать хладнокровно оценивать ситуацию. «И что же мы имеем?»
«А вот что, – всплыло опять изнутри нечто, именуемое голосом совести. – Сейчас, дружек, вернее – часом раньше – ты приложил эту тетю. Убил ее – вот и все». «Я не хотел, – попытки сопротивляться были скорее уловками страуса, сунувшего голову в песок. – Она…» «Да брось, конечно, ты немного погорячился. И было с чего. Но это не повод отнимать у человека жизнь. Ты сделал это, просто решив, что причина для пробы на деле своих способностей достаточно веская. Зачем же отказываться? Ты же уверен в собственной неуязвимости. И ведь есть отчего! Ты же супермен теперь. Агенту 007 и не снились такие возможности. Ты способен на все, насколько достанет твоего цинизма. Его закалка и станет твоей следующей задачей». Крыть было нечем.
Чем виновата эта тетка? Тем, что жизненные обстоятельства и физиология сделали ее стервой? И тем, что подвернулась под горячую руку? Как под кирпич с крыши. А я просто взял и убил. Еще не убил! «Да брось! – оборвал сам себя. – Душа-то не возвращается». Она уже мертва. И остается только сделать это на самом деле. Жить ее оставлять так и так нельзя. Будь местные следственные органы даже пустоголовыми, невозможно это – не обратить внимание на начавшуюся последовательность загадочных впадений в кому с моим пребыванием по соседству. И если настоящие специалисты про это пронюхают – каюк мне со всей моей драной мощью! «Так что, дружек, сказав «А», давай говорить «Б». Но как это сделать!? Прыгнуть из окна – низковато. И попробуй потом, отплюйся от свидетельских показаний. С моим теперешним умением держать себя в руках, ребята обязательно что-то пронюхают. Яд? Где его возьмешь? Вариантов не много. Скажем так: «Почти нет». Труп должен быть найден уже потом, и хорошо бы – с пояснением потерпевшей. «Разве что, вскрыть себе вены?» И я, включив свет, но так и не собравшись одеться, заходил по комнате. В косметичке отыскалось лезвие. Получив инструмент, можно было действовать, лечь на кровать, устроится поудобней. Полоснуть по запястьям и ждать. Лезвие острое… Но тут до меня дошло: «А как же Павел? Он, конечно, говно порядочное. Но ведь не гад. Не виноват почти. Полез спьяну к голой бабе. Та ведь и не сопротивлялась даже. А теперь? При таких обстоятельствах ему солидный срок засветить может. Тут особо и разбираться не будут – любому эксперту ясно, куда он себя засовывал. Признаки насилия? Да куда уж больше! Едва хожу. Сам виноват? Нет, братец, это я во всем виноват. Во всем. И брать меня нечем! Что же придумать?»
Мысль о предсмертной записке выглядела самой резонной. Не мог я в этом теле писать своим почерком. Уверен, что так. ЗАПИСКА. Содержимое сумочки оказалось вывернутым на стол. Помада и лак докатились до края и свалились на пол. Ручка. Исправная. Блокнот, а в нем рецепты приготовления всего подряд вплоть до приворотного зелья. В конце оставались пустые листочки. Вырвав один из них, я вывел, почти не думая:
«Жизнь – мерзкая штука. В этом причина. И винить некого…
Прощайте».
Руки сами пририсовали загогулину, похожую на подпись. Достаточно было взглянуть на почерк записки, чтобы убедиться в идентичности его остальным записям в блокноте. Подпись? Да черт с ней, с подписью. Собственноручно же написано. И отпечатки. Меры предосторожности соблюдены. Записка легла на ближайшую тумбочку, ручка брошена рядом. Я посмотрел еще раз на отражение в зеркале и не испытал ничего кроме опустошения. Потом с тем же безразличием лег на кровать и полоснул себя по левой руке. Кровь неожиданно сильно забила из вскрытого запястья. Вся простыня и левый бок сразу стали красными и липкими. Люстра отбрасывала радужные блики на потолок. Тут я сообразил, что свет все еще горит и, поднявшись, дотопал до выключателя, оставляя на полу красную полосу, перемешанную с отпечатками ступней. По дороге назад под ногой хрустнули спавшие на пол очки. Стекла впились в левую ступню. Все. Все равно. Снова кровать. Мокрая и липкая. Левая рука слушалась не очень хорошо. И пришлось повозиться, чтобы как следует вскрыть все сосуды на правой. Кровь уже не хлестала так сильно. Боли почти не было. Было только ощущение липкой жидкости, перемазавшей все тело. Оно перемешивалось с чувством пакости, которая произошла, и от которой уже никогда нельзя будет отмыться. И я ощутил, что из отходящего тела выросла и впилась в меня глубокая звериная тоска, о которой прежде и не догадывался. И одиночество. И с этой поры тоска всегда тлела где-то внутри. И одиночество стояло рядом.
Задерживаться здесь было больше незачем. Выскользнув из умирающего существа, я снова оказался в пространстве своей комнаты. В самом себе, но все еще ощущал, как липкая жидкость течет и течет по моей коже. И от нее невозможно отмыться. То, что теперь стало мной, боялось даже пошевелиться. И так в неподвижном, тупом глядении в одну точку – черное небо с мертвыми глазами – прошла ночь. Рассудок очнулся, когда уже после рассвета, тихо поскребшись в дверь, в комнату вошла Люба.
«Господи! И здесь не закрыл…» – и с перепугу вскочил с кровати. Взгляд девушки сначала такой нежный, вдруг стал неожиданно ледяным. «Неужели и вправду в крови!?!» Я запаниковал, ведь она – эта кровь – ощущалась даже физически. Руки инстинктивно отерли кожу. Нет!
– А быстро это ты… – выдохнула она. – Не забудьте вытереть помаду со щеки, – и, зло пнув дверь, побежала по коридору.
Мне не в чем было ее разуверять. Борясь с навалившейся апатией, я все-таки привел себя в порядок. Собрал вещи, прибрал и сдал дежурной комнату и, дождавшись первого автобуса, подался прочь из этого дома с привидениями. Не хватало еще дожиться там до обнаружения соседского трупа. Человек с моим лицом развалился на автобусной остановке, тупо рассматривая концы своих кроссовок. Пейзаж парка и окрестностей его больше не интересовал. Он торопился убраться отсюда, отлично сознавая, что от себя все равно никуда не уйти.
С обратным билетом (даже двумя) проблем не существовало, и опоздать на нужный самолет больше не удалось. Автобус шел почти порожним. Люди не торопились расстаться с пансионатом. Кое-кто все еще спал, кто-то завтракал, кто-то умер, но меня это совершенно не интересовало. Приткнув чемодан на соседнее сиденье, я погрузился в созерцание пространства между стеклом и проплывающими окрестностями и начал двигаться только чтобы пересесть в другой автобус, идущий в аэропорт. И снова плыли крымские поля, перемежаемые подобием леса. Все чувства приняли однообразно серый цвет. Только не страх. Кто в здравом рассудке мог приписать мне происшедшее. Раскаяние? Конкретное – нет. Мне кажется, что оно должно быть каким-то другим. Из головы не шел милый хармсовский волшебник, который знает, что может все. Ну, просто ВСЕ. Он может все и ничего не делает. Ничегошеньки! Ангел во плоти, одним словом. Оставим ангелов – эти ребята будь здоров как на земле повеселились. Мы, правда, от них не отстаем. Они – Содом и Гоморру. Мы – Хиросиму и Нагасаки. Знай наших!…
