Kitabı oku: «Стражи времени», sayfa 8

Глава 7. Антон Зубарев.

Антон Зубарев открыл глаза. Где он? Почему так болит голова? Антон огляделся. Белые стены палаты, прикроватная тумбочка, на тумбочке какая-то тетрадь. Он повел глазами чуть в сторону. Небольшой столик с целой батареей медицинских склянок. Над столиком, на стене – небольшая фотография Сталина. Окно занавешено плотной темной шторой. Рядом с постелью Антона – табурет. Палата отдельная, больше коек нет. Табурет, конечно, для сиделки. Он тяжело ранен? Антон попытался пошевелить руками – получилось, ноги слушались хуже. Во всем теле – противная липкая слабость. «Нужно сесть», – подумал Антон и попытался приподняться. Он закусил губу, оперся на локоть и тут же опустился на спину. Нет, не получилось, сил нет, перед глазами плывут какие-то разноцветные круги. Вокруг темнота, но вот, слава богу, открылась дверь, мягкий белый свет озаряет женскую фигуру. Кто это? Антон всматривается. Неясные очертания обретают четкость. Вот длинные смоляные волосы, чуть тронутые проседью, лучистые печальные глаза смотрят с укоризной, мол, что же ты, сынок, так разболелся?

– Мама! Мама! – кричит Антон. – Я поправлюсь, я поправлюсь, обязательно поправлюсь! Ты только не уходи! Подожди, я пойду с тобой!

Но мама уходит, уходит в даль по тенистой аллее. Какое знакомое место. Да ведь это Нескучный сад. Его любимое место прогулок. Точно, вот сейчас будет скамейка. Их любимая скамейка, где они любили сидеть, купив мороженое, самое вкусное, с ванилью. И они с мамой, покончив с мороженым, достают книгу. Что это? Ах, да, это Жюль Верн «Пятнадцатилетний капитан»! Мама начинает читать ему. Её волосы касаются его щеки. Антону щекотно, но он не останавливает маму. Антон боится пропустить самое интересное, но какая-то мысль мешает ему сосредоточиться.

Отец! Отец, где он? Почему его нет ними? Антон оглядывается по сторонам и, наконец, замечает отца. Тот сидит на скамейке почти в самом конце аллеи. Скамейка находится далеко от них с мамой, но Антон видит отца очень явственно. Почему-то он одет в тяжелое темное пальто, на голове – теплая кепка. Зачем он так оделся? Ведь сейчас лето, ему же жарко. Отец поднимается со скамейки и смотрит на них долгим взглядом. Почему он не подходит к ним? Сейчас он подойдет и, как всегда, протянет Антону сразу две руки, выбирай любую, малыш. Но отец, повернувшись, идет прочь из сада. «Папа, стой, подожди! Я все знаю! Прости нас, прости и меня и маму! Пожалуйста, прости!» – кричит Антон. Он смотрит на мать, сидящую рядом. Боже, как она постарела. Коротко стриженные седые волосы, скорбно опущенные уголки тонких бескровных губ. А что это за молодой парень в форме лейтенанта НКВД? Да ведь это он сам, Антон. Мама поднимается со скамейки и тоже, как и отец, начинает уходить. Антон хочет попросить ее остаться, но не может вымолвить ни слова. Рядом появляется молодая женщина с ребенком на руках. Она встревожена. «Тоша, Тоша, возвращайся к нам, мы ждем тебя. Ты очень нам нужен», – еле шепчет она, но Антон отлично ее слышит, пытается махнуть ей рукой, но не может. Тело больше не подвластно ему. Женщина с ребенком на руках исчезает. А вокруг Антона начинает кружиться круговорот смутно знакомых ему лиц. Профессор с седыми растрепанными волосами, люди в погонах, некоторых он узнает, некоторые ему не знакомы. Потом круговорот лиц пропадает и устанавливается плотная чернота. Антону кажется, что его больше нет, он говорит, торопясь, сам не слыша своих слов, но силы покидают его, и он опять проваливается в ночь….

– Бредит, состояние очень тяжелое. Во время ранения в организм попала инфекция. Прибавьте к этому развившуюся пневмонию. Я уже не говорю о ранах. Контузия, тело посечено осколками. Если бы не лекарства, которые добывает для него ваш шеф, можно было бы считать парня трупом. А так шанс есть. Бог милостив, может бедняге улыбнется удача. Смотрите за ним внимательнее, мой друг, он может умереть в любую минуту. Если что-нибудь случится, зовите сразу меня! Будем надеяться, – врач вышел из палаты.

Через две недели Антону стало лучше. Проснувшись утром, Зубарев осмотрел уже знакомую палату. И не узнал ее. Он мало что помнил. Отлично вспоминалось только то, что происходило до бомбежки поезда. Побег, убитого часового, саму бомбежку Антон помнил, а дальше – сплошная темнота. Он огляделся по сторонам. Около кровати стоял табурет, на нем, положив ногу на ногу, восседал молодой паренек в форме сержанта госбезопасности. На коленях у него лежала толстая тетрадь с заложенным внутрь карандашом.

– Где я? – голос Антона прозвучал неожиданно глухо. – Что со мной?

– Вы ранены, находитесь в госпитале, – прихватив тетрадь, сержант вышел.

Все это очень не понравилось Антону. «Чего сержант меня охраняет? Видать, проштрафился, арестовали, как пить дать, арестовали. Что же случилось после взрыва?» – задавал себе всё новые вопросы Антон. Сколько он находится в этом госпитале? Как проходило лечение? Из воспоминаний только мучительная боль и неимоверная слабость.

Вошел врач. Наглухо застегнутый белый халат, равнодушный взгляд. Антон попытался задать ему вопрос о своем пребывании здесь, но доктор молчал. Равнодушно осмотрев больного, эскулап вышел, плотно затворив за собой дверь. Минут через пять дверь опять отворилась. В палату вошел высокий симпатичный военный. Вошедший сел за стол, стоящий перед койкой Антона и, настороженно посмотрел в осунувшееся лицо парня. Антон в ответ тоже скользнул взглядом по визитеру. Петлички гэбешные, две «шпалы» – по званию майор. «Дознаватель, наверное», – с тоской подумал Антон.

– Фамилия, имя, отчество, год рождения? – майор достал из кармана галифе пачку «Казбека» и закурил, выпустив дым в направлении Антона.

– Зубарев Антон Иванович, 1913 года рождения.

– Антон Иванович? – гэбист, прищурившись, смотрел на Антона.

– А вот у нас несколько другие сведения. Отца вашего звали не Иван, а Дмитрий. В 1921 году он был расстрелян Советской властью, как активный участник белого движения. После этого, мамаша ваша, тоже, кстати, уже покойная, срочно от мужа своего расстрелянного открестилась. Де, он меня бросил, сына я воспитывала сама. А про его участие в контрреволюции я, мол, и знать не знала, и ведать не ведала. И ей поверили. Потом она срочно вышла замуж за пролетария по имени Иван. И знаете, Антон Иванович или Дмитриевич, как вам будет угодно, дело у нее это выгорело. Имя этого пролетария и стало вашим отчеством, а фамилия Зубарев – это девичья фамилия Вашей матери. Точно это еще не установлено, но, думается мне, мыслю я правильно. Потом, очевидно, пролетарий помер от водки или еще чего. А мама ваша, видать, после смерти его не долго горевала. А знаете, Антон, почему? Мыслю я, что не любила она этого работягу. Ради вас на такую жертву пошла, биографию вам спасла. А вы с такой биографией в органы подались, да еще в партию умудрились вступить. Не думали, что обман-то ваш вскроется, а, товарищ старший лейтенант? Вернее, уже бывший старший лейтенант, – майор открыл красную папку, которую принес с собой, и, заглянув туда, устремил взгляд на Антона. – Как, бишь, отца твоего фамилия?

– Самойлов! Самойлов Дмитрий Дмитриевич. Штабс-капитан Самойлов, – тихо выговорил Антон.

Он был раздавлен, грянувшее разоблачение лишило его последних сил. Он почти терял сознание от слабости, едкого дыма папирос, которые одну за одну курил майор, от сверлящего, злобно взгляда гэбиста.

Как они узнали, как они это все выяснили? И ведь, правда, прав этот чертов майор, почти все так и было. После расстрела отца мама с Антоном уехали к ее сестре в Саратов. Почти пять лет они жили там, город на Волге приютил их неполную семью. Сестра матери, его тетка, с мужем уступили им комнату. Потом тетка умерла, ее муж, ставший вдовцом, горевал недолго. Вскоре он привел в дом сожительницу. Она и выгнала Антона с матерью. Вернувшись в Москву, они обнаружили, что их комнату давно уже заняли другие жильцы. Его мать, утонченная женщина, испугавшись огласки истории с расстрелом мужа, не пошла требовать ордер в жилкомиссию. Она, бывшая до революции учителем словесности в гимназии, попыталась устроиться на работу в школу. Не ее не приняли, не объяснив причин отказа. Тогда мать нанялась на работу в столовую, которая обслуживала рабочих с завода по производству гвоздей. Им сразу же дали какую-то занюханную коморку с промокшими стенами. И в жару и в холод стены их комнаты источали какую-то зловонную жидкость. Запах этих испарений Антон запомнил на всю жизнь.

Рядом с ними в огромной, по сравнению с их конурой, комнате проживал труженик того же завода бездетный вдовец Иван Иванович. Мать вышла за него замуж, скорее, от страха, что одна не сможет поднять сына, к тому же брак с пролетарием закрыл вопрос о происхождении Антона. Иван Иванович сразу же усыновил пасынка. Впрочем, мужик Иваныч был не плохой, к Антону относился хорошо, да и мать не обижал. Пожалуй, единственным его недостатком, с которым ни мать, ни Антон не могли смириться, была любовь к выпивке. Выпивал он частенько, обмывал либо получку, либо выходной. Потом, выпив, начинал выть в голос, вспоминая свою покойную жену. Наверное, Иваныч очень любил ее и вместе с ее уходом, потерял свои жизненные ориентиры. Отчима Антон называл дядей Ваней. Ни особой любви, ни ненависти мальчишка к нему не испытывал. И когда «дядя Ваня» после очередного выпивона, споткнувшись на скользком асфальте возле пивнушки, убился насмерть. Антон, погрустив немного для приличия, тут же забыл о нем. А через два месяца в комнату покойного Иваныча, в которой теперь на законном основании проживали Антон с матерью, заявились незнакомые люди в военной форме.

– Мы – следователи особого отдела НКВД, – отрекомендовался старший из пришедших. – Занимаемся расследованием контрреволюционной деятельности вашего бывшего мужа Самойлова Дмитрия Дмитриевича. Расскажите, пожалуйста, нам, что вы и ваш сын Антон знаете о Дмитрии Самойлове. Нас интересует буквально все. Какой он был человек, как вел себя в быту, как относился к вам, к своему сыну Антону? Как и где участвовал в антибольшевистских мятежах? Имел ли он оружие, и какие разговоры вел с вами и сыном?

Антон смотрел на мать круглыми от ужаса глазами. Но мать не испугалась. Сев напротив следователя за колченогий обеденный стол, она четко и ясно, пристально глядя в глаза чекиста, начала свой рассказ.

– По интересующим вас вопросам могу показать следующее. Мой бывший муж – штабс-капитан Дмитрий Дмитриевич Самойлов был мерзавцем и негодяем, картежником, пьяницей и конченным бабником. Ни одной юбки не пропускал, зараза. Замуж за него я вышла от крайней нужды. Постоянно находясь в сильном подпитии, муж жестоко избивал меня и моего сына Антона. Все деньги и драгоценности мой муж проигрывал в карты или спускал на девок. Неоднократно, находясь в пьяном угаре, Самойлов, издеваясь над нами, обещал пристрелить нас. В конце концов, этот человек отказал нам с сыном от дома. А проще говоря, выгнал в зашей на улицу. Именно от его угроз и тирании мы с сыном вынуждены были бежать к моей сестре в Саратов, где, и скрывались до той поры, когда выяснилось, что Дмитрий Самойлов расстрелян. Только после этого мы решились вернуться в Москву. Тут я вышла замуж за человека, который полюбил меня и моего ребенка и заботился о нас до самой смерти. Вот и весь мой рассказ, – мать закончила говорить и расплакалась.

Она плакал навзрыд, долго не могла успокоиться. Молоденький следователь, что играл при старшем товарище роль писаря, фиксирующего показания матери, побежал на кухню и принес стакан воды. Но мать все продолжала плакать. Глядя на нее, заплакал и Антон. Ему было жалко маму, но он не мог понять, от чего она так гадко говорила об отце. Ведь папа был добрым, чутким, заботливым. Зачем она оболгала его? Уже позже, когда Антон подрос, он понял, что этой ложью мама, прежде всего, спасала его, своего сына, которого любила больше жизни. Любила так, что ради этой любви, отреклась от доброй памяти мужа. Задумка матери удалась.

Майор, допрашивавший сейчас Антона, был прав на сто процентов.

Старший следователь, слушавший рассказ матери молча, поверил ей.

– Да вы сами жертва этого ублюдка! Что же вы молчали раньше, гражданка? Почему не пожаловались, не открылись Советской власти? Она призвана защищать бедных и обездоленных. Ну, ничего, расстреляли мы изверга вашего, вывели из обращения, так сказать. А ты, Антошка, не плачь! – следователь погладил мозолистой рукой Антона по голове. – Заботься о матери! Она перенесла столько горя! А школу окончишь, придёшь ко мне. Адресок я оставлю. Направлю тебя учиться, будешь у нас солдатом революции. Друзья будут тебя уважать, а враги – бояться.

Последняя фраза понравилась Антону. Он крепко запомнил ее. Во время учебы в выпускном классе Антон похоронил мать, которая так до конца жизни и не простила сама себя.

Закончив десятилетку и отслужив срочную, Антон пришел по указанному адресу. Старик к тому времени уже оставил службу, но связи в системе имел прежние. Он и помог Антону без проволочек поступить в школу НКВД, которую тот с успехом и закончил. Получив лейтенантские кубики в петлицы, и надев в первый раз офицерскую гимнастерку, Антон решил навестить своего «крестного», но тот уже несколько месяцев, как закончил свой земной путь и покоился на Ваганьковском кладбище.

«Теперь все открылось!» – Антон открыл глаза, сознание вновь вернулось к нему.

Майор смотрел на него с явной издевкой.

– Чем же вы занимались дальше Самойлов-Зубарев, или как вас там?

– Честно служил, сначала под Киевом в пехотном полку, в особом отделе, потом за отличную службу был переведен в Москву, в центральный штаб войск НКВД.

Майор слегка откинувшись на стуле, захохотал, хлопнув себя по ляжкам.

– Отличная служба, ничего не скажешь! Да ты еще, друг, и враль порядочный.

Антоном овладела холодная злоба, сейчас он больше всего на свете ненавидел этого холеного майора-весельчака.

– Если вы читали мое личное дело, – Антон понял, что терять ему нечего и пытался говорить с презрительными интонациями, – то, наверняка, отметили, что спустя три месяца после перевода в столицу, я уже работал в личной охране Вахтанга Георгиевича Дадуа, советника и большого друга Берии. В личную охрану Дадуа кого попало, не берут. А потом, учитывая, какими делами занимается Дадуа.

– А какими делами занимается Дадуа? – прервал Антона на полуслове хамоватый майор.

– Дадуа занимается разработкой и реализацией секретных проектов Министерства государственной безопасности, а я являюсь личным помощником Вахтанга Георгиевича. Можете сами связаться с ним, и он вам подтвердит правоту моих слов, – Антон пытался говорить четко и уверенно, но это ему плохо удавалось, мешала слабость и головная боль.

– Твой покровитель Дадуа арестован, он мерзавец и враг народа. А скоро Вахтанг Георгиевич будет кормить червей, и ты – вместе с ним, коли будешь врать и запираться, – майор любовался произведенным эффектом

«Вот это удар, – подумал Антон, закрыв глаза, и откинулся на подушку. – Теперь никто не поможет. Расстреляют, как пить дать, расстреляют. А дома жена и дочка…».

– Ну, так как? Говорить будем или в молчанку играть?

– Спрашивайте, – упавшим голосом выговорил Антон.

– Какими делами занимался ваш начальник в последнее время?

– Последнее время Вахтанг Георгиевич вместе с профессором закрытого научного института Иваном Фридриховичем Линке пытался решить проблему аномальных временных перемещений, регулярно происходящих в районе деревни Большие Борщи, что в Свердловской области.

Майор перестал вести протокол допроса и уставился на Антона.

– С этого места подробнее, пожалуйста, – следователь закрыл папку, отложил бумагу и приготовился слушать. – Расскажите обо всем честно, я постараюсь понять.

«Наверное, Дадуа молчит, как рыба, – подумал Антон. – Ну и пусть молчит. Ему все одно – крышка. А я, если все расскажу этому майору, глядишь, и свободу себе выторгую».

– Я, товарищ майор, конечно виноват, – Антон решил идти ва-банк. – Заключенный у меня из поезда удрал. Ефрейтора караульного застрелил и утек. А тут – бомбежка, я потерял табельное оружие, папку с личными делами вверенных мне зэков тоже утратил. Я все это рассказываю вам добровольно, надеюсь на снисхождение. Ведь я был ранен, без сознания, а значит все происшедшее со мной – не вина моя, а беда.

– Ближе к делу! – майор начал терять терпение. – Про побег заключенного из-за вашего ротозейства и незнания основ несения караульной службы, я уже знаю. Теперь рассказывайте о вашей работе в качестве помощника Вахтанга Дадуа. Рассказывайте, как на духу! Ясно? От вашей четкости и правдивости изложения событий будет зависеть не только ваша судьба, но и судьба вашей семьи. Я доходчиво изъясняюсь, гражданин Зубарев?

Антон похолодел. До семьи добрались, гады! А что, если его посадят? Жену с крохотной дочкой сразу же вышвырнут на улицу из служебной квартиры. Родственников у них нет. Приютить их некому. Корку хлеба попросить, и то не у кого. А что, если его расстреляют за халатное отношение к служебным обязанностям в военное время? А что? Побег заключенного из-под стражи – раз, утеря личного оружия и служебной документации – два. А тут еще вскрылась правда о его покойном отце. И как они все узнали? А что, если его семью заклеймят позорным «ЧСИР» – член семьи изменника Родины? Тогда жена и дочурка окажутся осужденными и сосланными в лагеря. Есть специальные лагеря для ЧСИР, по долгу службы он знал об этом. Смертность в них еще выше, чем в обычных. Маленькие дети умирают от скудного питания и скотских условий. Там, как милость воспринимается решение администрации об изъятии ребенка у матери и отправка его в специальный детский дом, где условия содержания и питание лучше.

– Я вам заявляю официально, товарищ майор, мои показания будут правдивыми и точными. Я, честное слово, не подозревал, что Дадуа является изменником Родины и врагом народа. Я старательно выполнял все его указания, охранял его, участвовал в его экспериментах. Официально заявляю вам, что Дадуа во время проведения научных исследований на предмет перемещения из настоящего времени в прошлое спровоцировал смерть капитана милиции Копылова и сержанта отдельного полка МГБ, дислоцированного в Свердловской области. Фамилию сержанта я не знаю. Но можно узнать у командира этого полка майора Скворцова. Я не знаю, где сейчас этот полк и кто им сейчас командует. Прошло более полугода. Но Вы можете все проверить, я говорю правду, – Антон вытер пот со лба и торопливо продолжил.– Кроме того, я заявляю, что два члена кулацкой банды, проникшие в наше время из двадцатых годов, и, убившие наших советских военнослужащих, так и не были найдены. Двоих бандитов чекисты застрелили, а двое других бесследно исчезли в районе оцепления, которое, к слову сказать, тоже выставлял Дадуа. А после Скворцов приказал своим людям осмотреть в деревне все дома, погреба, чердаки. Ребята даже в выгребные ямы заглядывали – все впустую, как в воду канули.

Майор смотрел на Зубарева, как на умалишенного. Смесь удивления и брезгливости читалась на его лице. Он достал из пачки «Казбека» очередную папиросу и. прикурив, усмехнулся.

«Не верит! Не верит мне! Ни единому слову не верит, гад!» – подумал Антон и чуть не заплакал от бессилия и злобы.

– У вас, Зубарев, с головой не все ладно. Контузило вас, видно, здорово. А впрочем, может быть, тебе, щенок, пошутить охота пришла? – следователь начал подниматься из-за стола.

– Нет! Нет! Какие шутки? Я правду говорю! И Дадуа и хорек этот ученый, профессор Линке, ночью обсуждали все происшедшее. И Иван Фридрихович, ну, Линке, говорил что-то о пластах времени, которые из-за падения метеорита начали самопроизвольно меняться. Из-за этого, человек, скажем, из нашего времени может легко попасть в прошлое, а из прошлого кто-нибудь, глядишь, и к нам помимо своей воли заявиться может. А еще, старый хрыч, профессор этот, влез в воронку от метеорита и давай там какими-то своими приборами учеными чего-то там замерять. Он этих приборов с собой целый ящик набрал. Мы с Вахтангом, то есть Дадуа, этот ящик за ним, как носильщики таскали. А Линке этот в воронку нырнул и давай нас всех по очереди капать заставлять. И я копал, и Вахтанг, и Андрей Копылов, которого потом убили, все по очереди копали, как заведенные. А Линке в грунте какие-то блестящие шарики выискивал и пинцетиком аккуратно в банку собирал, а потом банку в какой-то ящик металлический запрятал. А потом Дадуа с профессором ночью все обсуждали, что да как. Профессор еще все про какие-то поля твердил и сказал, что, если над этим делом как следует попотеть, то и управлять этими всякими изменениями можно будет. Но, мол, это процесс долгий и требует серьезных научных исследований, а также средств и оборудования, какого именно, он укажет. Вот я всё честно вам рассказал, товарищ майор. Я молчал до сих пор про это, мне Дадуа молчать велел, а Дадуа – личный друг Лаврентия Павловича был. И все этого Дадуа уважали и боялись. Откуда нам было знать, что он враг народа? А вообще, товарищ следователь, хочу вам доложить, что Дадуа этот вечно какой-то чертовщиной занимался. А профессор этот, Ленке Иван Фридрихович, по национальности немец, фашист значит. Его бы тоже надо к стенке прислонить.

– А как случилось так, что из помощников Дадуа, такого влиятельного человека, тебя перевели за швалью уголовной присматривать? – майор брезгливо поморщился.

– Кадровый голод виноват! Сотрудников не хватает, сами знаете. В первые месяцы войны, вон, сколько наших полегло, – Антон вздохнул. – Ну, меня попросили разок в командировку съездить, сопроводить, так сказать, контингент на фронт. А после командировки обещали на старое место вернуть. А что, мне у Дадуа хорошо жилось. Служба спокойная, знай у Вахтанга на подхвате будь. А я старался, выполнял все, инициативу проявлял. А на фронт съездить, так и так надо было. Не мог же я всю войну в тылу отсиживаться. Пусть бы в личном деле запись была бы, что я на фронт тоже. как и все выезжал, важное правительственное задание выполнял. Глядишь, награду бы боевую получил бы. А вон как все вышло….

Антону уже было абсолютно все равно. Он понял, что все его усилия тщетны. Майору на него, бывшего старшего лейтенанта Зубарева, плевать с высокой колокольни. Сейчас следователь уйдет, Антона подлечат, а через недельку, другую, поставив на ноги, и, допросив в последний раз с пристрастием, расстреляют где-нибудь в подвале. Потом приедет труповозка, труп Антона в числе многих других тел, погрузят и увезут хоронить в какую-нибудь огромную вонючую яму, которая в официальных гэбешных отчетах именуется местом общего захоронения осужденных за бандитизм и шпионаж. Жена и дочка никогда ничего не узнают о нем. Будут тщетно надеяться и ждать. А потом, разом лишившись жилья и сытного пайка, будут влачить жалкое существование. Эх, зря решил он пойти на эту службу, был бы простым советским служащим или работягой, глядишь, и кое-как прожил бы. Правда, сейчас сидел бы рядовым в каком-нибудь окопе или, вообще, сложил бы уже голову на поле брани. В общем, куда ни кинь, везде – клин.

Майор же, положив ногу на ногу, сидел на табурете и с интересом смотрел на убитого горем Антона.

«Радуется, майор. Расколол меня до пупа. Все выведал. Теперь и расстрелять можно», – думал Зубарев. Его вдруг захлестнула дикая злоба. Он закрыл глаза, пытаясь заставить себя молчать, но злость душила его, не давая дышать.

– Как дела, старлей? Чего замолчал? – майор издевался уже открыто. Разговор по существу был закончен, и он просто изводил Антона, получая своё садистское удовольствие.

И Антон не сдержался.

– Хорошо дела! Сука, ты тыловая! Сидите здесь в тепле, в сытости, людям жилы на кулак мотаете. Где были, что делали, врагов народа ищите. Да главные враги у народа – это вы! Как воевать – вас нет! А ты в атаку ходил? А ты танк немецкий хоть раз видел? А ты знаешь, как народ, да хоть взять тех же зэков вчерашних, на фронте упирается? Сколько гибнут, а, сколько еще погибнут! А вы жируете на своих пайках, – Антон вдруг подумал, что почти слово в слово повторяет монолог пьяного эпилептика, капитана Седых, которого они вместе с рядовым Бородиным, сбив с ног, вязали по рукам и ногам во время службы Антона под Киевом. – Да ты хоть одного живого немца-то видал, а, майор?

– Видал, видал, Антон и не одного, а многих видал, – следователь приблизился почти вплотную к Антону, который после своей гневной речи лежал без сил. – Я, Антон, и сам немец. Я – майор, но не советской, а немецкой армии. А ты теперь – мой помощник, добровольный помощник, заметь, всё, что ты мне рассказал, было сказано тобой добровольно и без понуждения.

Антон широко открыл глаза, теперь он смотрел перед собой и не видел лица собеседника, огни какого-то бесовского пламени плясали перед глазами Зубарева.

– Как так? – только и вымолвил больной.

– Да вот так! Маскарад это все! – немец подбросил в руках чекистскую фуражку. – Это немецкий госпиталь. Рядом с лазаретом хозяйственная постройка, которую специально для тебя оборудовали в отдельную палату. Лечили тебя, кстати, по-настоящему и выхаживали кропотливо, никаких лекарств не жалели. Немецкий врач не понимает по-русски, поэтому молчал, как рыба. Я – профессиональный разведчик, свободно говорю на русском, английском, французском, испанском языках. А что ты хочешь? Я получил прекрасное образование, моя бабушка, к тому же, была из России.

– А как я здесь оказался? Я помню бомбежку поезда, дальше – провал.

– А дальше на сцене появился твой покорный слуга. Ты, Антон, плох был очень. А я тебя привез в госпиталь, обеспечил палату, обстановку соответствующую, – немец ткнул в портрет Сталина, приколотый к стене. – Врача приставил, лекарствами редкими обеспечил. А уход? Ты в своей советской больнице сдох бы давно, а у меня – на ноги скоро встанешь. Нужен ты мне, Антон.

– А откуда вы про отца и мать все узнали? Я ведь этого вам не рассказывал, – Антон все не мог поверить в происходящее, разум отказывался понимать, что все это происходит наяву и с ним.

– Бредил ты, Антон. Ты, ведь, больше месяца меду жизнью и смертью болтался. За это время ты много чего наговорил. Я приказал своему помощнику, Курту, записывать твой бред. Курт – фольскдойч, перемещенный немец, русский знает отлично. Он и сиделкой у тебя был, выхаживал тебя, записывал твои мысли сокровенные. Я же на досуге весь твой бред разложил по полочкам, систематизировал. Но это были лишь наметки, обрывочные сведения, по которым нельзя составить четкую картинку, зато на эти обрывки можно опираться, допрашивая человека. Я допросил тебя. Припугнул, как следует, выяснив твои болевые точки. Ты очень боишься за жену и дочку. Причем своих, гэбешных товарищей ты боишься даже больше, чем нас, немцев. Ты зря пошел на эту службу, Антон, тебя легко можно расколоть. Я сразу просчитал линию твоего поведения. Устроил этот маскарад с переодеванием и допросом, а ты сразу и вывалил всё, что знал. Чекист из тебя дерьмовый и, если бы не твои сведения о научных разработках некоего профессора и твоего шефа, как его?

– Дадуа, Вахтанга Дадуа, – еле слышно выговорил Зубарев.

– Да, Вахтанга Дадуа! Если бы ты не догадался рассказать мне об этих исследованиях, я бы тебя, скорее всего бы, расстрелял бы прямо сейчас. А так, твоя болтливость спасла тебе жизнь. Я сделаю так, что ты вернешься в Москву. А уж ты постарайся попасть обратно на службу к своему благодетелю.

– Так Дадуа не арестован вовсе? – Антон все еще не понимающе смотрел на Отто фон Шлёсса.

– Про арест Дадуа я сказал тебе, естественно, неправду. Я и про Дадуа-то только от тебя узнал. Я правильно рассчитал, услышав, что твой шеф оказался врагом народа, ты тут же принялся выбалтывать то, что знал, по ходу дела, пытаясь облить Дадуа грязью, а себя, естественно, обелить. Ты – трус, Антон.

– Я боялся не за себя, а за своих близких.

– Это неважно, мой друг, ты струсил. И значит, с тобой можно иметь дело. Когда ты будешь мне нужен, я, или мои люди дадут тебе знать об этом. И ты скажешь мне, то, что будет интересовать меня на тот момент, когда в тебе возникнет потребность. Из таких людей, как ты, получаются отличные информаторы.

Антон испытывал острую жалость к себе. Так глупо попался, и с другой стороны, какой у него, Антона, есть еще выход? Можно, конечно, послать этого немца, плюнуть ему в лицо и сдохнуть героем. Но что это даст? А можно попытаться обмануть судьбу, сейчас для вида согласиться на сотрудничество, а потом, может быть, и не понадобится ничего делать?

Немец молча смотрел на Антона и, казалось, читал его мысли.

– Да, Антон, – фон Шлёсс сделал вид, что забыл спросить о главном. – А ты, сможешь по возвращении в столицу попасть на прежнее место службы и быть рядом с этими исследователями времени?

– Конечно, это совершенно точно. Дадуа ценит меня. А потом, у Вахтанга железное правило – чем меньше людей знают о его занятиях, те лучше. Если я вернусь, то непременно окажусь в помощниках у Вахтанга и этого профессора, – Антон старался убедить немца в своих словах, приводя все новые и новые доказательства своей незаменимости.

– Хватит! – немец поднял руку. – Запомни, Антон, я не очень тебе верю. Может быть, ты сейчас врешь, убеждая меня, что будешь рядом с этими исследованиями. Но другого агента сейчас я туда послать не могу. А посему, делаю ставку на тебя. Старайся, оправдай мое доверие и все будет «шито-крыто». Ведь так говорят русские?

– Я только вот не могу понять, как я окажусь в Москве? Даже, если я каким-то образом и доберусь до своих, меня же сразу расстреляют! Что я буду говорить, попав к особистам? Туда направляют всех пришедших с оккупированной врагом территории. Если любой военнослужащий, хоть несколько часов проведший в окружении, выходит к своим, то он является для особого отдела потенциальным немецким агентом. А я валялся тут, у вас в госпитале, вылечился и пришел. Здрасте! Вот он я! – Антон выжидательно посмотрел на фашиста.

– Не считай нас идиотами, Антон. Я продумал операцию и несу ответственность за ее исполнение перед своим командованием. Сейчас я познакомлю вас с вашим напарником. Вы будете работать вместе, – немец открыл дверь палаты. – Василий, зайдите! Наш друг Антон пришел в себя и готов встретиться с вами.

В палату пружинистой уверенной походкой вошел Борзяк и без приглашения уселся на табурет рядом с койкой Антона.

– Со свиданьицем, гражданин начальник. Вон как дело-то вышло! Все нам по ушам ездили, перевоспитывать нас, блатарей, порывались. А сами-то – хоп! – Борзяк, хлопнув в ладоши, заржал. – И на немцев работать согласились. Теперь вместе будем Великой Германии служить.