Kitabı oku: «На восточном порубежье», sayfa 2
Глава первая. Северная Пальмира
Ничтожные наследники северного исполина, изумленные блеском его величия, с суеверной точностью подражали ему во всем, что только не требовало нового вдохновения.
А.С. Пушкин
1
Этот рассказ начинается осенью 1724 года. Осень – и ныне не лучшее время для Северной столицы. Ветер, непрерывный дождь превращают яркие осенние краски в полутона. А тогда было и того паче! Природный ландшафт устья Невы уже стерт с лица земли великим реформатором, уже исполинские каменные дворцы на века застыли во всей своей красе, но до гранитных мостовых, ажурных мостов и цветущих, благоухающих парков было еще далеко. К тому же дождливая промозглость, студеный, доносящийся с Финского залива ветер так и не стали привычными для жителей Северной Пальмиры, а потому изрядно портили им настроение.
Но среди столичного многолюдства был человек, которого восхищало все и особенно именно многолюдство русичей, что тысячами сновали вокруг, не обращая на него никого внимания. Был то не праздный простолюдин, а казачий голова Якутского острога Афанасий Федотович Шестаков.
Не молод уже казак: пятый десяток на исходе. За время службы, хотя и не занимался лихоимством, как другие, а все же скопил для себя соболью казну, причем немалую. Всю жизнь в Сибири службу нес, правда, в особливые чины не вышел. Теперь можно, конечно, и в отставку подаваться, на печи бока греть да с наложницей-иноземкой услаждаться; так нет – как усидишь, коль мыслей да планов в голове громадье? Якутские зимы долгие, времени поразмыслить о житье-бытье предостаточно. Великие прожекты по обустройству самых окраинных, диких и неведомых, земель Чукотки, Камчатки и других заморских далей, не дают покоя казаку.
Хоть и не обучался казачий голова в академиях, но грамоте сподобился. Более того, скопил целый сундук записей, карт, планов, и собственные предложения отписаны им ясно и толково.
Охота пуще неволи! Вот и собрал свои пожитки Афанасий Шестаков и отправился из Якутска в стольный град Петра. Ведь что примечательно и в большой ныне редкости: подался в путь сей казак не из-за собственной корысти, а за ради государевой пользы и всего края того восточного. Замахнулся Афанасий попасть к самому императору Петру Алексеевичу. Да и почто сомневаться: всегда на слуху было, сколь интересны Петру эти земли! И еще ведомо Афанасию, что о краях тех у нынешних сенаторов и ученого люда знаний и понятий нету.
В поддержку инициативы казачьего головы якутский воевода, лейб-гвардии капитан Михаил Измайлов – можно даже сказать, советник и сторонник Шестакова – перед отъездом того в стольный град сообщил в Сенат следующее: «Якутские казаки находят на восточных и северных морях и около Камчатской земли многие острова, иные пустые, другие многолюдные, а в Анадырском и других носах и в прилегающих к российским владениям землях еще имеются многие непокоренные под российскую державу иноземцы».
Дальше Тобольска Афанасию бывать не приходилось. Сюда от Якутска быстрее чем за два года не добраться. Но вот то, что от Тобольска до Санкт-Петербурга ходу еще несколько месяцев, стало для него неожиданностью. Добро то, что соболей в достатке скопил и в дороге не бедствовал.
Поистрепался одежей за дорогу Афанасий, но, слава Богу, добрался до Северной Пальмиры живым и здоровым, что нельзя было сказать о российском императоре. Занедужил аккурат к приезду якутского головы неугомонный правитель, отошел от дел, переложив их на Сенат да сподвижника своего, Александра Даниловича Меншикова.
Ох, и хлебнул горя поначалу Афанасий Шестаков, пока не свыкся с местной модой и нравами. Кургузый сюртук на его кряжистой фигуре смотрелся карикатурно, парик и штиблеты на толстой подошве – сплошное неудобство, а от коротких портов и чулок казак и вовсе чуть со стыда не сгорел. Но ничего не поделаешь: таков ныне этикет, тем паче, что лишь в сем скоморошьем виде пускают в присутственные места. Ладно, что от чулок и штиблетов все же отбился, заменив их длинными ботфортами. Пришлось-таки побывать и у брадобрея. Тот, уже привыкший к сей мужичьей проблеме, сам предложил компромиссный вариант, оставив усы и основательно укоротив бороду. Однако, если откинуть все предрассудки, Афанасий стал выглядеть моложе и импозантнее. А когда еще пообвыкся, даже заменил соболью папаху и шубу на модную треуголку и плащ, избавив себя таким образом от завистливых взглядов обывателей.
Не так ли и Петр Великий некогда затащил силком Русь в богатую европейскую лавку и давай на нее напяливать все подряд – лишь бы ярко да ново? Что уж совсем не лезло, пришлось отбросить, а все остальное – будьте добры! Стерпится – слюбится.
2
Отставной казачий голова гостевал в доме вдовой купчихи на Литейном. Та держала скобяную лавку в жилом районе, застроенном деревянными домами, где проживали служащие и рабочие Литейного двора. Место ладное, люд все более трудовой да служивый. По первости долго пытала Афанасия. Что да как? Пока все не разузнала. А разузнав, успокоилась и даже осталась довольной. Постоялец оказался вдовый: прибрал Господь его женку во время первых родов, сохранив наследника. Своими стараниями да с мирской помощью поставил вдовец сына на ноги. Теперь тот уже мужик, сам служилый казак в Якутске.
Купчиха Авдотья Марковна цену за постой назначила малую, правда, обязав казака следить за порядком в лавке и пресекать всяческое воровство. Своим-то служакам молодуха не доверяла: побаивалась душегубства, а тут казачий голова на постой пожаловал, да еще по протекции сродного брата, что нынче служит приказчиком в далеком Сибирском остроге.
Худо ли, бедно, но обвыкся Афанасий Федотович Шестаков на новом месте, притерпелся к многолюдству и со столичными нравами смирился. Еще Якутский воевода, лейб-гвардии капитан Михаил Петрович Измайлов, разъяснил Афанасию, что челобитную надобно подавать в Кабинет Его Императорского Величества; а кабинет сей Петр Алексеевич держит, как правило, возле себя. От служащих Литейного двора узнал голова, что царь нынче пребывает в Зимнем дворце на набережной Невы: по причине недуга более нигде не появляется.
Шел январь 1725 года: миновали новогодние праздники, Рождество Христово.… На сей раз в стольном граде обошлись без фейерверков и ассамблей: государь болел, страдая тяжко, – в меру по грехам своим – и Северная Пальмира пребывала в унынии.
Для бывшего Якутского головы это был первый выход в центр Санкт-Петербурга. Прямо скажем, поступок нешуточный по смелости и исключительный по силе впечатлений, особенно если вспомнить сибирские корни Афанасия, его службу в самых удаленных острогах.
Пройдя вдоль Литейного, по прилегающим к нему улочкам и переулочкам, Шестаков оказался на Невском проспекте, чаще именуемом на итальянский манер – Невская першпектива. В тот год строительство здесь кипело, и по размаху его можно было судить о грандиозном замысле зодчих.
Много необдуманных, а то и жестоких деяний на счету Петра Великого, заслуживших самое суровое осуждение; но вот, пожалуй, за что никогда не будут на него роптать потомки, так это за воздвигнутый город на Неве. Не ошибся Петр, выбирая при застройке Северной столицы итальянское направление в архитектуре – изящное, сдержанное, гармонично сочетающееся с православием, русской духовностью и суровостью климата. Хотя не все задуманное царем-новатором осуществилось. Можно даже сказать – к счастью. К примеру, его неуемное желание заставить горожан перемещаться исключительно по каналам и рекам вместо того, чтобы наводить мосты.
В молодые годы государю довелось много колесить по Европе, но более всего впечатлили его Венеция и Амстердам. Вот и решил своенравный Петр, что новая российская столица будет чем-то средним между теми городами, а жителей он непременно приучит к плаваниям, прежде всего под парусами.
Правда, с Амстердамом ничего не вышло: как-то не получилось совместить узкие кривые улочки, каменные холодные строения с остроконечными шпилями и широкую русскую душу, требующую прямолинейности и простора. Одним словом, в Петербурге наличествует величие свободного пространства, напрочь отсутствующее в крошечной Голландии. Зато Венеция своими традициями, творчеством несравненных итальянских архитекторов Доменико Трезини, Бартоломео Франческо Растрелли, Георга Иоганна Маттарнови внесла богатую лепту в облик русской Северной столицы.
Многих поэтических эпитетов удостоена Венеция: Серениссима, что означает Светлейшая, Жемчужина Адриатики, Южная Пальмира. И Санкт-Петербург заслуженно стали называть Северной Пальмирой.
3
Невская першпектива глянулась Афанасию своей шириной и прямолинейностью.
– Да! То, конечно, першпектива! – сам для себя сделал вывод казак. – Наша улица узкая да кривая, как змейка. А тут во как!
Действительно, Невский, став главными городскими воротами города с Новгородского направления, стрелой устремился в самое сердце Санкт-Петербурга, в Адмиралтейство. Ныне закончили мостить першпективу булыжником от центра до реки Фонтанки, возвели через нее как нельзя кстати мост – большая все еще редкость для города.
Невский застроился дворцами с особой поспешностью: все же подальше от воды русскому человеку сподобнее. Во всей своей первозданной красе поднялись Казанский и Исаакиевский соборы. Подобного чуда великого Афанасию не только не приходилось видеть, но даже о существовании его на Руси он не подозревал.
Несколько искусственных каналов, словно прочерченные по линейке, пересекали Невскую першпективу. Летом по водной глади снуют всевозможного вида малые суда, а сейчас скованные льдом каналы сами по себе – удобная переправа для пешеходов.
– Видимо, прорыты для обороны от ворога, – рассудил Афанасий, – но и для сброса талых вод пригожи будут.
Печатая шаг, по мостовой прошел отряд гвардейцев. Дюжие хлопцы, затянутые в добротные суконные мундиры, топали весело, с огоньком, бравируя выправкой перед девками и праздными зеваками. На плече у каждого гвардейца висели новенькие ружья неведомой Афанасию системы. Он последовал за отрядом гвардейцев, свернувших к дворцу на Мойке. Здесь они остановились и в ожидании дальнейших приказов закурили трубки по последней гвардейской моде.
– Извиняйте, господа гвардейцы, за любопытство, – приблизившись к ним, заговорил Афанасий. – Вразумите, что за самопалы такие невиданные.
– Во темень! – засмеялись гвардейцы. – Ты что, с Урала приехал?
– Ох, братцы, еще далее, из Якутской да Анадырской землицы, – вздохнув, ответствовал отставной казачий голова.
Услышав незнакомые названия, гвардейцы поутихли, а один из них пояснил:
– Это, дядька, фузеи с кремневым замком, а штык, глянь, трехгранный! Смекаешь?
– Как, сынок, не смекать, если у меня три раны имеются от трехгранных наконечников, коими якуты попотчевали.
Афанасий Шестаков со знанием дела разглядывал оружие гвардейцев, закончив осмотр.
– А у нас, в острогах, по сей день фитильные самопалы в ходу, о таких фузеях даже не ведаем. Чьи же это хоромы будут, не самого ли императора? – полюбопытствовал Шестаков.
– Нет, Петр Алексеевич ныне в Зимнем дворце – недалече отсюда – обитает, болезный; а это дворец князя Меньшикова, его сотоварища. Вон, глянь, карета светлейшего из ворот выезжает.
Из ворот под охраной конных уланов выкатилась рессорная карета и, громыхая по мостовой железными ободами, покатилась в сторону Адмиралтейства.
– Опять понесла нелегкая чертяку, – выругался кто-то из прохожих, добавив сердцах: – Небось к своему антихристу-императору? Тьфу! Будь оба неладны!
Удивленный Афанасий закрутил головой в поисках злобного ворога государя и даже был готов со всей поспешностью схватить его, но тот уже успел скрыться в толпе, мелькнув то ли мужичьим зипуном, то ли монашеским рубищем.
Скоро Шестаков достиг Зимнего дворца, красующегося на берегу Невы. За сегодняшний день Афанасию довелось увидеть много дивных хором, но дворец ему глянулся особо, ведь то была хата самого императора Петра Алексеевича!
Фасад дворца был украшен причудливыми лепными фигурами, боковые симметричные строения увенчаны двухъярусными высокими крышами, примыкающими к более высокому центральному зданию с четырьмя коринфскими колоннами. Дворцовая набережная с деревянным настилом от воды была ограждена каменными перилами и украшена затейливыми скульптурными группами. В нескольких местах сквозь ограду были устроены лестничные спуски к воде. С другой стороны к дворцу примыкал небольшой сад с фонтаном, устроенном на пересечении диагональных дорожек. Там Афанасий разглядел крошечную гавань, соединенную каналом с руслом реки. Сей канал, как выяснилось, именовался Зимней канавкой и был оборудован подъемным деревянным мостом.
Но вот подойти к дворцу ближе, тем более к входу, не было никакой возможности. Караульные – гвардейцы Преображенского полка – пропускали только членов императорской семьи и наиболее приближенных вельмож.
– Эко собралось родственников у императора! Даже племянница Анна Иоанновна, герцогиня Курляндская, пожаловала. Этак и места в царских хоромах на всех не хватит!
Афанасий, затесавшись в толпу зевак, с интересом прислушивался к их замечаниям и наблюдал за происходящим.
– Тяжко страдает император! Сказывали, что ночью его крик на набережной был слышан.
– По грехам и страдания! Сколь люду загубил, сколь глумился над верою нашей!
– Гвардейцев вокруг Зимнего собралось поболее, чем в Петропавловской крепости солдат!
– То Меншиков окружил дворец стражей. Боится светлейший власти лишиться.
Внимание Афанасия Шестакова привлекла оживленная, явно чем-то озабоченная группа людей. Оказалось, из дворцовой прислуги. Спустившись на лед ближнего пруда, мужики принялись его колоть, спешно выбрасывая куски на берег. К ним присоединились большим числом гвардейцы, и скоро пруд около гавани, Дворцовая канавка и даже часть Невы вдоль набережной были очищены ото льда. В гавани спустили на воду небольшой шестивесельный бот.
– Что происходит? – полюбопытствовал Афанасий у одного из гвардейцев.
– Петру Алексеевичу полегчало! – радостно сообщил солдат. – Может пожелать по воде прогуляться, вот и велели лед взломать. А тебе чего надобно? Гляжу, давно уже здесь толкаешься.
– Мне бы, браток, в Кабинет Его Императорского Величества челобитную подать. Может, подсобишь, а я уж отблагодарю!
– Во дворец сейчас лишь по личному приказу князя Меньшикова пускают, – засмеялся служивый. – Да и не к чему тебе сюда: съехала канцелярия.
– А мне теперь куда податься, и далеко ли она, комиссия, съехала? – растерялся Афанасий.
– Шут ее знает! Ты бы лучше ступал отсель. Тревожно ныне здесь. Вон, видишь, офицер наш идет, а мы тут лясы точим. Враз взашей надает.
И действительно, по аллее сада вышагивал молодой офицер. Сразу было видно, что взашей давать он никому не собирается, так как весь светился радостью жизни и здоровьем. То был поручик лейб-гвардии Семеновского полка Алексей Яковлевич Шубин. Наскучив сидеть в караулке, поручик вышел размяться. Заметив, что его гвардейцы разговаривают с посторонним, решил сделать замечание более от безделья, нежели по уставу службы.
– Почему у дворца посторонние? – строго спросил он.
– Тут казак спрашивает, где ныне искать императорскую канцелярию. Челобитную ему треба подать, – доложил гвардеец.
Шубин развернулся лицом к Афанасию и долгое время с любопытством рассматривал явно издалека приехавшего ходатая.
Было видно, что оба довольны первым впечатлением, произведенном друг на друга. А невидимые, неизведанные, судьбоносные ниточки уже связали этих людей.
Алексей Шубин, высокий, светло-русый, голубоглазый, воплощал собой здоровье и оптимизм. При взгляде на таких красавцев, добросердечных и жизнерадостных, у окружающих поднимается настроение, а у женщин к тому же возникает душевное томление. И пусть не все эти мужчины – самые обаятельные и привлекательные – блещут умом, зато своей открытостью, уменьем блистать в обществе доставляют окружающим только радость.
Шубина – бодрящегося, но все-таки усталого немолодого казака, просоленного морскими водами, закаленного северными ветрами и морозами – Афанасий воспринял как человека, явившегося из другого мира. Ну никак он не вписывался в рамки дворцового этикета. От него, несмотря на новый столичный наряд, словно исходил дух свежий и дикий, тот дух, что терпок и одновременно сладок. В его поведении и намека не было на суетливость, которая уже отравила столичных жителей.
– На Васильевском острове ищи канцелярию. Бумаги велено было свезти в новой здание, где ныне коллегии обосновались и Сенат заседает, – доброжелательно пояснил поручик и полюбопытствовал: – А ты сам кто будешь?
– Из Сибирской губернии, Афанасий Шестаков буду. Казачий голова Якутского острога, что на реке Лена стоит. Слыхали?
– Нет, браток, не слыхал, – задумчиво произнес Алексей Шубин.
Неожиданно ему стало грустно, и защемило в груди. Он даже удивился столь необычным для него ощущениям.
– Припоздал ты, казак, с прошением. Ныне время тревожное, Петр Алексеевич хворает шибко, не до тебя ему. Да и все как с ума посходили. Ступай с Богом!
Более им встретиться в жизни не доведется, но их судьбы соединились крепко и последуют одна за другой, обреченные на великие испытания.
Мимолетное дуновение грусти у Алексея Шубина развеялось тут же, как вспомнилась милое сердцу чело царевны Елизаветы Петровны. После последней ассамблеи, устроенной Петром на рождество, где он и Елизавета так ловко отплясывали всяческие менуэты, кадрили, а потом и русскую, их отношения получили бурное продолжение. Вот уже более месяца он пылает любовью к прелестной и легкомысленной царевне. Страсть слилась воедино с ответной, не менее обильной и радостной, так что все происходящие вокруг события для молодых людей казались пустой суетой по сравнению со все разрастающимся их взаимным чувством. Елизавета даже сочинила стихи и подарила их Шубину. Теперь листок с рифмованными строками, написанными ее рукой, он хранит всегда возле сердца.
Всякий рассуждает, как в свете б жить,
А недоумевает, как с роком бы быть:
Что така тоска и жизнь не мила,
Когда друг не зрится, лучше б жизнь лишиться
Вся-то красота.
Я не в своей мочи огнь утушить,
Сердцем я болею, да чем пособить,
Что всегда разлучно и без тебя скучно,
Легче б тя не знати, нежель так страдати
Всегда по тебе.
И то правда, не было причин горевать поручику лейб-гвардии. Елизавета – прелестное создание; и хотя ее высокое положение и вносит определенные нюансы в их отношения, зато повышает в свете к ним интерес, да и статус поручика в офицерской среде сразу подрос.
4
Миновала неделя, прежде чем Афанасий Федотович Шестаков продолжил поиски канцелярии. Да и как иначе, если обязанностей по хозяйству становится все более, а в отношениях с хозяйкой Авдотьей Марковной наметились серьезные перемены. В постояльце она души не чаяла, люб оказался якутский казак, да и без мужика и наследников сгинет ее хозяйство. Вот и замыслила окрутить мужика. Дюж еще сибиряк: враз бабу обрюхатил, не в обиду, будь сказано, усопшему муженьку.
Авдотья, баба еще молодая, рожать в самую пору, а Афанасий, хоть и в годах, но под венцом не хаживал, все бобылем на службах маялся. Чем не пара? Если говорить об Афанасии, то ему Авдотья тоже люба, и теплая, сытая жизнь сладка оказалась.
– Не буду мешать Афанасию, – рассудила баба. – Пущай со своими прожектами побегает. Знаем мы наших сенаторов: до них не достучаться. Умается, любый, да успокоится.
На Васильевский остров добраться – задача серьезная. Движение по городу, изрытому каналами, крайне затруднительно. Впрочем, сами каналы и реки, скованные льдом, представляются Афанасию Шестакову наилучшими дорогами: уж где-где, а в Сибири к ним привыкаешь, там, кроме них, ничего более и нет.
Привычно запряг казачий голова в сани хозяйскую саврасую кобылу – и ходу.
Миновав улочками и переулками Литейный, саврасая вынесла сани на лед Фонтанки. Повеселел Афанасий: это тебе не пешком по незнакомому городищу шастать. Там только и гляди, чтобы не заплутать или от ямщика проезжающей кареты кнута не схлопотать. Лед, конечно, не как в Сибири – жидковат, но ничего, сани держит.
Скоро с левой стороны потянулся сказочной красоты лес. Афанасий сразу смекнул, что это сад – летняя резиденция царей. Вон и здание дворца просматривается. Поскромнее и меньше Зимнего будет, но столь же ухожен и в окружении сада смотрится дивно.
Миновав Летний сад, казачий голова выехал на лед Невы напротив Петропавловской крепости и вдоль уже знакомой Дворцовой набережной направился к Васильевскому острову. Поспешая, Афанасий даже не обратил внимания на то, что карет и гвардейцев возле Зимнего дворца стало еще более.
Приблизившись к Васильевскому острову, он сразу разглядел длинное здание в три этажа. Строительство его еще продолжалось, но в готовой части чувствовалась жизнь. Редкие сани и скромные повозки свидетельствовали о малолюдстве. И действительно, зайдя в здание, Афанасию Шестакову пришлось долго хаживать по коридорам, прежде чем отыскал достойного внимания служку.
– Мне бы кого из дьяков или приказчиков. Челобитную треба подать императору Петру Алексеевичу, – молвил он.
Служка высокомерно глянул на Афанасия и с достоинством молвил:
– Ныне в коллегии я за старшего. Господа сенаторы отсутствуют, и другие чины в трауре по домам пребывают.
– Что же такое стряслось, подскажи, браток, а то не ведаю! – теряясь, спросил Афанасий.
– Государь наш, Император Российский Петр Алексеевич скончался вчерашнего дня, – торжественно и громко произнес служка. – А вы убирайтесь отсюда: не велено никого пускать, при мне даже солдат при оружии состоит, враз его кликну.
Служка разошелся не на шутку, с каждой минутой все более осознавая свою значимость и, главное, поджилками чуя возможность поживиться.
– Ты уж извиняй, если что не так, но дело у меня важное и любопытное для государева достатка. Доношу о землях невиданного богатства и народах немирных, что государевой власти чураются. Пособи мне в деле сем. Чтобы исправно попала моя отписка в государеву канцелярию, а я уж в долгу не останусь. Глянь, какие соболя припас для такого дела.
Афанасий достал из мешка вязанку соболиных шкурок. Темный мех расстелился волной и засверкал. От сей невиданной красоты служка просто обомлел: таких подарков он в жизни не видывал.
– Справим! Все достойно справим! Прощения прошу, как вас величать прикажете? – залебезил приказной служка.
– Ежели полностью, то Афанасий Федотович Шестаков буду. Служил в Якутске казачьим головою.
Надо отдать должное нашему канцелярскому работнику, что к делу он отнесся со всем вниманием. Тщательно заполнив журнал, приложил грамоты и карты, представленные Шестаковым, и выдал ему расписку с печатью канцелярии. По ней можно всегда справиться о судьбе дела. Он даже в специальной графе сделал пометку о наивысшей важности, не забыл вписать и адрес, где пребывает податель сих бумаг.
Но, несмотря на все старания, бумаги надежно и надолго примостились среди груды других прошений, а Афанасий, набравшись терпения, отправился на Литейный, нежданно-негаданно ставший его домом.
