Kitabı oku: «Пространственное воплощение культуры. Этнография пространства и места», sayfa 5
Пространство и место
Все эти генеалогические традиции отчасти являются отражением продолжающейся дискуссии о категориях пространства и места, которая связывает философию, социальную теорию и социальные науки (Blake 2004). Характерные для них контрастные модальности и противоречия зачастую приводят к новым подходам и теоретическим императивам. Тем не менее некоторые различия и связанные с ними утверждения, тщательно сформулированные в теории, представляются менее принципиальными, когда исследователь пытается разобраться с методологическими реалиями на практике эмпирического пространственного анализа.
Предпринятый обзор разных концепций позволяет сделать следующее утверждение: пространство и место целесообразно представлять в качестве континуума, простирающегося от глобальных до личностных взаимоотношений (Massey 2005), либо как спектр географических масштабов – от поверхности планеты до конкретного архитектурного сооружения (Smith 1984). Трехчастная модель социального производства пространства, разработанная Лефевром (Lefebvre 1991 / Лефевр 2015), также является подходящей аналитической рамкой.
Возвращаясь к дискуссии о концептуальном соотношении между пространством и местом, отметим, что пространство является более общей и абстрактной конструкцией, сохраняющей следы своего социального производства и материального происхождения. В моем представлении пространство имеет прежде всего социальный характер – оно производится человеческими телами и группами, а также историческими и политическими силами. Понятие места используется как аналог пространства, обитаемого и присваиваемого посредством наделения личными и групповыми смыслами, эмоциями, чувственными восприятиями и интерпретациями (Cresswell 2015, Sen and Silverman 2014). Именно пространственная конфигурация субъективностей, интерсубъективностей и идентичностей трансформирует пространство в конкретные места – обитаемые пространства, значимые для людей и нечеловеков (human and nonhuman importance). Хотя место можно исследовать феноменологически, через индивидуальный или коллективный опыт, его значение проистекает и из тех социальных, политических и экономических сил и классовых отношений, которые производят его пространственную, материальную и социальную форму.
В последующих главах, посвященных социальному производству и социальному конструированию пространства, интерпретация и определение рассмотренных понятий будут уточняться при помощи ряда этнографических примеров. Понятия пространства и места постоянно проясняются и трансформируются в процессе их практического использования исследователями в разнообразных этнографических контекстах и с различными теоретическими акцентами. В оставшейся части книги будут подробно рассмотрены шесть концептуальных рамок, о которых говорилось во введении: социальное производство, социальное конструирование, язык и дискурс, эмоции и аффект, воплощенное пространство и транслокальность.
3. Социальное производство пространства
Введение
Понимание специфики социального производства пространства является целесообразной отправной точкой для всего проекта этнографии пространства и места. Это не единственный способ приступить к данной задаче, однако исторический и политико-экономический подход к пространству и антропогенной среде предлагает глубинную темпоральную и обширную пространственную перспективу. Сквозь «оптику» социального производства хорошо заметно, как происходит появление того или иного пространства или места, а одновременно возникают вопросы о политических и исторических мотивах их планирования и развития. В рамках такого подхода подчеркиваются материальные аспекты формирования пространства и места, а одновременно демонстрируются и явные, и скрытые идеологии, которые стоят за этой материальностью.
Например, в «оптике» социального производства пространства обнаруживается, каким образом колониальная пласа в латиноамериканских городах эволюционировала под местным (indigineous) и испанским влиянием, порождая новую пространственную форму (Low 2000 / Лоу 2016). Планирование и проектирование синкретичны в том смысле, что пласа, не будучи испанской или оригинальной местной формой, благодаря ряду исторических и социально-политических процессов стала эмблематичным явлением латиноамериканской публичной культуры. Концептуальная рамка социального производства раскрывает способы, с помощью которых пласа сохраняет пространственные, архитектурные и материальные элементы обеих культурных традиций, в результате чего в искусственной среде кодируются конфликты, связанные одновременно и с завоеванием, и с сопротивлением. Даже сегодня Сокало (площадь Конституции) в Мехико остается спорной территорией архитектурной и политической репрезентации, символами которой выступают ацтекский храм Темпло Майор и испанский колониальный собор Успения Пресвятой Богородицы (оба эти объекта представлены на ил. 3.1). Археологическая реставрация Темпло Майор и последовавшее за ней нарушение ансамбля окружающих храм колониальных построек представляют собой образец того, каким образом социальные и политические конфликты прошлого становятся частью современного ландшафта. В идеологическом и материальном аспектах пласа в Мехико изображает культурное сопротивление коренных народов в условиях испанской гегемонии, результатом чего становится городское пространство, порожденное индигенными и колониальными элементами.
Ил. 3.1. Кафедральный собор и Темпло Майор в Мехико (Джоэл Лефковиц)
Таким образом, в фокусе концептуальной рамки социального производства пространства оказываются общественные, политические и экономические силы, которые осуществляют формирование пространства, а также воздействие пространства как социального продукта на социальное действие. Такой подход предполагает междисциплинарность, которая привела к появлению новаторских работ марксистских и культурных географов (Smith 1990, Harvey 2003, Mitchell 2008), социологов города (Zukin 1991, Logan and Molotch 1987, Brenner and Theodore 2002), историков архитектуры и урбанизма (King 1980, Blackmar 1979, Rosenweig 1979, Hayden 2002, 2003), антропологов (Peattie 1970, Kuper 1972, Rabinow 1989, Holston 1989, Rotenberg 1995, Pellow 2002, Low 2000 / Лоу 2016).
Для анализа искусственной (антропогенной) среды современные этнографы используют ряд теоретических и методологических интерпретаций социального производства. Все они могут быть в широком смысле названы «научными школами», хотя подобное определение может преувеличивать их целостность и отношения друг с другом. К этим «школам» относятся: 1) социальная история и развитие искусственной среды, 2) политическая экономия пространства, 3) социальное производство, воспроизводство и сопротивление и 4) социальный контроль и пространственная гувернаментальность (governmentality) (ей посвящен отдельный подраздел ниже в этой главе). В каждом из этих направлений делается акцент на особых способах фреймирования проблем с соответствующими выводами методологического характера, однако все они подразумевают анализ траекторий формирования материальной среды под воздействием исторических, политических и экономических сил. В рамках каждого из этих подходов осуществляется критическое рассмотрение того, каким образом и почему возникает или исчезает то или иное пространство (место), а затем при помощи результатов этого исследования происходит проблематизация якобы нейтрального и естественного характера отдельных искусственных сред, пространственных форм и рукотворных разновидностей социального неравенства.
В этой главе мы обратимся к перечисленным направлениям, обозначив теоретические и методологические доминанты каждого из них. Также будет вкратце рассмотрено несколько этнографических исследований, которые иллюстрируют применение данных подходов, а кроме того, на помощь читателю могут прийти дополнительно упоминаемые в этой главе работы. В заключительной части обзорного раздела упомянутые четыре подхода интегрируются в рамках двух более подробных этнографических примеров.
Подходы к социальному производству пространства
Социальная история и развитие искусственной (антропогенной) среды
Социальное развитие искусственно застроенной среды предполагает исторический и архитектурный подходы к этнографическому изучению пространства и места. Энтони Кинг, один из первых сторонников этого подхода, исходил в своих исследованиях из конкретных зданий, однако его догадка, что «здания, а фактически и вся застроенная среда представляют собой, по сути, социальные и культурные продукты» (King 1980: 1), заодно выступает и каркасом для понимания пространства и места. Кинг выступает против экологического и культурного детерминизма, господствующего в области истории архитектуры, вместо этого предполагая, что искусственная среда социально производится сложными политическими и конкретно-историческими способами:
Здания являются порождением социальных нужд и несут в себе различные функции: социальные, политические, религиозные и культурные. Их размер, внешний вид, расположение и форма предопределяются не просто физическими факторами, такими как климат, материалы или топография, но и присутствующими в обществе идеями, формами экономической и социальной организации, распределением ресурсов и власти, занятиями и верованиями, а также ценностями, преобладающими в социуме в конкретный момент времени (King 1980: 1).
По мере развития общества появляются новые здания, а старые ветшают – тем самым общество производит здания, которые сохраняют и/или укрепляют его социальные формы.
Исследователи архитектуры колониализма также обращаются к взаимоотношениям между формой застройки и современной мировой системой и глобальной экономикой (King 1976, 1984; Buchli 2013 / Бюхли 2017). Глобальные городские системы интегрировались при помощи архитектуры и пространственных отношений, внедрявшихся в рамках испанских, португальских, британских, французских, голландских и американских планов развития инфраструктуры и стратегий управления колониями. Колониальное пространство и архитектура функционировали одновременно в качестве производителя и продукта, предопределяя специфику новых пространств и способствуя новым экономическим, социальным, политическим и культурным практикам.
Историки городов, использующие феминистские и марксистские теории, критикуют капиталистические и основанные на гендерных предрассудках интенции конкретных пространственных форм и типов застройки. Например, в специальном выпуске издания Radical History Review прослеживается социально-политическое развитие жилья (Blackmar 1979) и парков (Rosenweig 1979) в США с целью выявить идеологические цели их социальной эволюции. Основанный на категории гендера анализ пространства дома и дизайна жилья, предпринятый Долорес Хейден (Hayden 1981, 2002, 1995), ее же феминистская история труда и семейной жизни, а также исследования, посвященные уничтожению ландшафтов, связанных с рабочими, отражают убежденность Хейден в необходимости восстановления этих пространств путем документирования их социальной истории и возвращения материальных свидетельств их существования при помощи проектов в области публичной истории.
Социальная история и архитектурное развитие того или иного общества или культуры также исследовались в рамках этноистории жилья и дома (Behar 1986, Low and Chambers 1989, Birdwell-Pheasant and Lawrence Zuñiga 1999, Rodman 2001, Pellow 2002). Например, в «археологии дома» (Behar 1986: 55) обнаруживается, каким образом сельские социальные отношения воспроизводятся в пространственной близости и моделях наследования в процессе эволюции деревенских домов в Испании. Сравнительная этнография «мест и услуг», связанных с жильем, которое было построено государством или возведено в рамках самозахвата после землетрясения в Гватемале 1976 года, раскрывает, каким образом разные социальные истории жителей порождали отдельные типы домов (Low 1988). Этноистория одного жилого комплекса в столице Ганы Аккре, основанная на семейных генеалогиях и анализе планировки жилья, демонстрирует, как маргинализированные мигранты из народа хауса выстраивают социальные и пространственные институты, способствующие «легитимации их поведения и постепенному повышению доверия к их традициям» (Pellow 2002: 7). На Новых Гебридских островах взаимосвязи британского колониального пространства и чувства дома зафиксированы при помощи исторических описаний дизайна и меблировки колониальных построек (Rodman 2001). Отслеживание практик сохранения исторического наследия у латиноамериканских мигрантов позволяет понять трансформацию фасадов их жилья в Лос-Анджелесе (Lawrence-Zuñiga 2016). Это лишь немногие примеры из массива этнографических исследований, в которых делается акцент на социальном развитии жилья и пространственных отношениях в доме как основах для понимания преемственности, конфликта и кооперации в сообществе, а также как основах для политического действия.
Изучение социальной истории и развития искусственной среды дает базовое понимание эволюции архитектурной и пространственной формы, раскрывая ее идеологические, политические и экономические подоплеки. В следующих трех главках будут рассмотрены другие концепции социального производства, которые включают это базовое представление об историческом и социальном развитии, но в то же время делают акцент на иных теоретических формулировках.
Политическая экономия пространства
Если исследования в области социальной истории документируют способы социального производства зданий, а также социальные последствия выбора их формы и размещения в конкретном месте, в других теоретических школах подчеркиваются лежащие в основе этого процесса политические и экономические отношения, которые инициируют и направляют производство пространства. В исследованиях производства пространства во главу угла ставятся разные аспекты: буржуазное стремление к деньгам и товарам (Harvey 2006), рынок недвижимости (Smith 1996, Logan and Molotch 1987), финансовые рынки (Sassen 2002), культурное потребление (Zukin 1991, 1996 / Зукин 2018) или развитие городских территорий (Fainstein 1994). Однако общим для этих исследований является представление о том, что доминирующую роль в указанных процессах играет контроль над средствами производства, оберегаемый и укрепляемый авторитарной властью государства. Даже несмотря на то что общество создает материальный ландшафт, подходящий для его собственного производства и воспроизводства,
этот процесс создания пространства полон противоречий и трений, а… классовые отношения в капиталистическом обществе неизбежно порождают сильные встречные течения конфликтов (Harvey 1976: 265).
Рассмотрение структурного неравенства капитала и труда в процессе производства пространства позволяет четко сформулировать, почему конфликты вокруг искусственной среды и ее использования являются неизбежными и как это происходит.
Исследования городского развития зачастую фокусируются на городской форме (urban form) как на выражении неравномерного распределения в процессе накопления капитала. При этом особенно акцентируется воспроизводство классовых отношений, предопределенное городским планированием (Harvey 1973 / Харви 2018, Harvey 1985, 2003). Например, Дэвид Харви (Harvey 2003) переосмысляет попытку барона Жоржа Эжена Османа ослабить политические движения, возникшие на волне Французской революции 1848 года. Для этого Осман, в частности, построил в Париже три бульвара, которые пронзили кварталы и дома представителей рабочего класса и рабочей бедноты. Новые пространственные отношения, порожденные реализацией планов Османа в области транспорта и жилья, подчеркивают принципиальную роль в формировании городского пространства политико-экономической власти в сочетании с гегемонией государства, а при необходимости и с физическим насилием.
Постоянное обновление и реструктуризация, осуществляемые капиталистами, зачастую приводят к циклам экономического роста и сжатия. Являющееся следствием этого «созидательное разрушение» (creative destruction)21 производит впечатляюще разные пространственные эффекты в зависимости от того, выступает ли тот или иной ландшафт частью производственной и сервисной экономики или же одной из составных частей бума в таких секторах, как недвижимость, финансы и развлечения. Шарон Зукин (Zukin 1991) обнаруживает, что эта напряженность между «рынком» и «местом» порождает отличающиеся и отделенные друг от друга ландшафты22, такие как деиндустриализированный город, субурбия (suburban city), джентрифицированный городской центр и фасад парка Disney World23.
Однако нарастающая глобализация потоков рабочей силы и производственных мощностей, размывание государства и усиление конкуренции сигнализируют об изменении стратегий стимулирования прироста капитала. Эти трансформации практик капитала и труда, а также способов контроля над экономикой сопровождаются сокращением ответственности государства за благосостояние трудящихся и социальное воспроизводство (Brenner and Theodore 2002, Peck and Tickell 2002, Smith 2008 и Harvey 2005 / Харви 2007). Все эти процессы обычно рассматривались под рубрикой неолиберализма24. Пространственные эффекты неолиберализма оказались опустошительными для сообществ трудящихся (Susser 1982): городская беднота была изолирована в громадных гетто с ухудшающимся качеством жизни (Wacquant 2008), при том, что средние и высшие классы оказались под защитой в своих «крепостях» наподобие закрытых жилых комплексов (gated communities) (Low 2003). Недавние исследования в области политической экономии пространства в значительной степени сосредоточены именно на производстве таких неолиберальных ландшафтов, как «территориальные ассоциации бизнеса»25, районы делового развития, зоны редевелопмента, торговые комплексы и частные территории в центрах городов – рука об руку с этими явлениями идут надзор за общественными пространствами (улицами, парками, площадями и т. д.) и ограничение доступа в эти пространства, а также другие формы неравномерного глобального развития в рамках неолиберального режима капитализма (Smith 1984, Low and Smith 2006).
Эти глубинные политико-экономические процессы производства пространства обнажаются благодаря более пристальному вниманию к тому, «что стоит на кону в борьбе за ландшафт и внутри него» (Mitchell 2008: 33). Дон Митчелл делает акцент на том, каким образом происходит активное производство ландшафта посредством его политических, социальных, географических и реляционных функций внутри сохраняющихся властных механизмов, которые следует подвергнуть изучению. Выдвигаемые Митчеллом исследовательские аксиомы предполагают, что ландшафт должен быть понят с учетом регионального и глобального контекста как место для инвестирования, сформированное актуальным состоянием технологий и рассматриваемое в качестве пространственного выражения социальных отношений, а также основания для их формирования.
Во многих этнографических исследованиях политическая экономия используется в качестве отправной точки для изучения пространственного неравенства, возникающего из неравномерного освоения земли и ресурсов. В качестве одного из первых примеров таких работ можно привести исследование Лизы Редфилд Питти (Redfield Peattie 1970), посвященное району проживания низкооплачиваемых рабочих в Сьюдад-Гуаяна, промышленном городе, построенном в 1960‐х годах для улучшения доступа к нефтегазовым ресурсам во внутренних районах Венесуэлы. Питти подробно описывает, как возник этот город, как он был спланирован, на что тратились средства на его развитие и, наконец, как создавались привилегированные материальные условия для инженеров и менеджеров в ущерб рабочим и их семьям. Изображенная в этой работе борьба жителей города против несправедливой среды и социального неравенства представляет собой полезный в методологическом отношении пример того, как экономические и империалистические мотивы властей США и Венесуэлы совпали с аналогичными намерениями корпораций U. S. Steel и Bethlehem Steel в процессе создания этого города, построенного в соответствии с определенным планом.
В центре этнографических исследований на материале США часто оказываются классовые конфликты, связанные с ухудшением и уничтожением жилищной и торговой инфраструктуры, общественных центров и других сервисов в бедных районах, которые пострадали от деиндустриализации и финансовых кризисов (Susser 1982, Pappas 1989). Еще один аспект этого неравного баланса сил представлен в исследовании, посвященном приобретению Колумбийским университетом домов местных жителей и мелких бизнесов в прилегающей местности Морнингсайд-Хайтс при помощи санкционированного государством права на отчуждение частной собственности (Gregory 2013). Этнографическое исследование Джулиэна Брэша (Brash 2011), посвященное мэру Нью-Йорка Майклу Блумбергу, представляет собой аналогичный анализ пространственного воплощения классовых интересов представителей элит посредством создания города роскоши и отказа от предоставления жилья и общественных пространств для работающих бедняков и бездомных. В то же время в его этнографическом описании проекта застройки Хадсон-Ярдс, призванного трансформировать крайнюю западную часть Манхэттена в «суперпрестижный район», показано, каким образом этому начинанию в конечном итоге воспрепятствовали активисты и сложившиеся местные интересы.
Значительная часть этих этнографических исследований прямо или косвенно основана на марксистских или неомарксистских теоретических конструкциях, разработанных в книгах Дэвида Харви (Harvey 1976, 1998), Нила Смита (Smith 1984), Шарон Зукин (Zukin 1991), Дона Митчелла (Mitchell 1995, 2008) и других авторов, однако благодаря их культурному и политическому появлению в пространстве этнографии они получают дальнейшее развитие и проработку. Рассматривая отмеченные выше политико-экономические процессы сквозь призму реалий повседневной жизни, политэкономические теории пространства и места трансформируются в более детальные интерпретации и контекстуализированные методологии.
Социальное производство, воспроизводство и сопротивление
Хотя почти все теории социального производства используют политэкономический подход, основанный на марксизме или историческом материализме, некоторые их формулировки стоят особняком в плане внимания к таким принципиальным проблемам, как социальное воспроизводство и сопротивление. Понятие социального воспроизводства указывает на условия, необходимые для воспроизводства социального класса, и в данном контексте определяется тем, каким образом повседневные занятия, верования и практики, а заодно и социальные и пространственные структуры осуществляют передачу социального неравенства из поколения в поколение. Для процесса социального производства также характерно сопротивление этим пространственным условиям, структурам и видам деятельности при помощи пассивных действий, социальных движений и политических мобилизаций. Эти вопросы подхватили многие неомарксисты, которые включают феминистские, психоаналитические и прочие культурные рамки в отображение политико-экономических процессов в своих исследованиях. Однако явный акцент на роли пространства делают лишь немногие участники этой дискуссии, в том числе те, чьи исследования широко использовались этнографами.
Анри Лефевр (Lefebvre 1991 [1974] / Лефевр 2015) обращается к вопросу о том, за счет чего капиталистическая система продолжает расти в условиях недовольства и спонтанного сопротивления ей. По мнению Лефевра, капиталистический способ производства стал столь успешен не только благодаря тому, что капиталисты владеют средствами производства, но и за счет присвоения и производства пространства. Кроме того, Лефевр рассматривает, как происходит трансформация избыточного капитала путем инвестирования в недвижимость и объекты инфраструктуры (Merrifield 2002, Brenner and Elden 2009). Его догадка заключается в том, что социальное пространство является не только объектом потребления, но и политическим инструментом контроля над обществом и воспроизводства отношений собственности.
Работы Лефевра стали источником вдохновения для многих этнографов, которые используют его теоретический каркас для решения задач своей дисциплины. Например, Стюарт Рокфеллер в своем исследовании одной из высокогорных деревень в Боливии для того, чтобы подчеркнуть, как намеренные действия людей приводят к появлению неожиданных для них пространств, использует следующую интерпретацию Маркса у Лефевра: «Производство является неотъемлемой частью человеческой деятельности и подразумевает действие, преследующее некую цель» (Rockefeller 2009: 23). Полезными находит идеи Лефевра и Адриана Премат, рассматривающая, каким образом создаются пространство и социальное действие: по ее мнению, Лефевр не подразумевает антагонистических отношений между теми, кто регулирует пространство, и теми, кто в нем обитает (Premat 2009). Ли Чжан (Zhang 2010) в своем этнографическом исследовании пространственного воплощения социальных классов в китайском Куньмине опирается на представления Лефевра об основополагающих отношениях между производством пространства и новыми социальными формациями.
Архитектура и планирование служат неосознаваемым идеологическим и экономическим целям в воспроизводстве городского пространства и структур классового неравенства. Однако Мануэль Кастельс (Castells 1983, 1996 / Кастельс 2000) сосредотачивается не на производстве пространства посредством государственного аппарата и планировочных документов, а на изучении общественных движений арендаторов и юристов по недвижимости, а также на процессах сохранения жилых районов и политической консолидации, описывая, какую роль в распределении пространства района и контроля над ним играют жители. С точки зрения Кастельса,
пространство, вопреки возможным возражениям, является отражением не самого общества, а его принципиальных материальных измерений… Поэтому пространственные формы… производятся человеческими действиями точно так же, как и все прочие объекты, и выражают и осуществляют интересы господствующего класса в соответствии с тем или иным способом производства и специфическим способом развития… В то же время для пространственных форм характерно сопротивление эксплуатируемых классов, угнетенных субъектов и подвергаемых насилию женщин… Наконец, время от времени возникают социальные движения, бросающие вызов смыслу пространственной структуры, а следовательно, апробирующие новые функции и формы (Castells 1983: 312)26.
К этнографическим исследованиям городского дизайна и планирования как способов социального производства, воспроизводства и сопротивления относится ряд важных антропологических работ (см. Abram and Weszkalnys 2013). Гэри Макдонох в статье по истории городской политики в Барселоне (McDonogh 1999) и Эмануэла Гуано в исследовании нарративного переосмысления историй городских районов и планирования в Буэнос-Айресе (Guano 2003) подтверждают тезис Кастельса о том, что социальные движения оказывают сопротивление пространственной тирании колониальных и современных планировочных схем и задают ей новую интерпретацию. В фокусе работы Джеймса Холстона (Holston 2008) о мятежных обитателях фавел Рио-де-Жанейро находится влияние рабочих движений на установление прав на жилье и городское пространство.
Эти этнографические исследования предоставляют методологические стратегии для изучения пространственного воспроизводства и сопротивления, основанные на включенных наблюдениях на базе городских районов, интервью с лидерами сообществ и пожилыми людьми и активном участии в организации жителей. Подобно Кастельсу (Castells 1983) и Хейден (Hayden 1995), авторы этих исследований восстанавливают и открывают зачастую стертые материальные свидетельства локальной истории, некогда важные для социального производства их собственных сообществ (к рассмотрению этого вопроса мы вернемся в главе 4). Начиная с работ Лефевра (Lefebvre 1991 / Лефевр 2015) и Кастельса (Castells 1983) этнографы рассматривали сложные и взаимоопределяющие отношения между пространством и обществом, исследуя способы производства и воспроизводства пространства не только находящимися в позиции гегемона элитами и департаментами городского планирования, но и сопротивляющимися их замыслам активистами, жителями и местными лидерами мнений.
Социальный контроль и пространственная гувернаментальность
Еще одним подходом, который можно применять в этнографических исследованиях пространства и места, является изучение социального контроля при помощи структурирования пространства, манипуляции им и других форм пространственной гувернаментальности. Этот подход основан на введенном Мишелем Фуко (Foucault 2007 / Фуко 2011) понятии гувернаментальности (governmentality/gouvernementalité)27, которая определяется как ансамбль институтов, индикаторов и техник власти, направленных на население. Кроме того, гувернаментальность представляет собой тип власти, суверенитета или дисциплинарной базы, именуемый «(у)правлением» (gouvernment), и процесс, при помощи которого административное государство гувернаментализируется (governmentalized) (Foucault 2007). Пространственная гувернаментальность как подвид этих стратегий «обычно изображается в качестве некой новой технологии управления, однако использование пространственного разделения в качестве одной из разновидностей управления является старинной практикой» (Merry 2001: 17, см. также Foucault 2007: 108 / Фуко 2011: 134). Средневековые города, древние города исламского мира и китайские родовые села огораживались для защиты их обитателей и недопущения в них чужаков, границы выступали показателем экономического статуса, религиозной и семейной солидарности и социальной эксклюзивности. Расширение техник пространственной гувернаментальности для производства социального порядка считается одной из характерных особенностей модерного государственного управления (Merry 2001).
Хорошо известной иллюстрацией того, как функционирует пространственная гувернаментальность, которую приводит Фуко, является разработанный в 1787 году Иеремией Бентамом план паноптикона – образцовой тюрьмы, воплощающей дисциплинарный контроль в его идеальной форме (Foucault 1975 / Фуко 1999). Паноптикон представлял собой ряд напоминающих клетки пространств, каждое из которых мог видеть лишь внешний наблюдатель, а находящийся в таком пространстве человек не знал, что за ним наблюдают. Такая организация пространства способствует тому, чтобы его обитатели вели себя так, как будто находятся под наблюдением все время, в конечном итоге превращаясь в стражей самих себя.
