Kitabı oku: «Край воронов, или Троянский цикл», sayfa 5
15.
– Здравствуйте, прошу садиться!
Точно в школе. А с другой стороны, как же иначе университетскому преподу поздороваться? Даже забавно, что Немеркнущий то ученик, то сам учитель – и с какой стати нужно обязательно вбивать себе в голову, что это напрягает?
– Тема нашей лекции: «Классификация и теория как система знаний».
Запишем. Йогурт из бутылки допить не успел. Сейчас войдет кто-нибудь запоздавший и будет красться вдоль стенки – интересно, кто же это будет. Сложно даже определить, кого нет, ибо тьма незнакомого народа кругом. И сколько бы было человек, если бы реально сюда каждый дошел, кто должен? Входит Виктор, как ни странно. Странно то, что его отсутствие было незаметно. Он стоит с портфелем позади Сталины Сергеевны и не может попасть на свое место, поскольку она загораживает проход возле самой первой парты, вещает и не слышит, что кто-то зашел. Конфуз складывается бестолковый и совсем Виктору не к лицу. Лист присутствия уже ползет по ряду и замирает возле Немеркнущего. Под номером пять в нем радостно значится: «Азаренко Артем Асадович». Восторк записывается шестым и передает список за спину. Зачем только люди ставят номера? Чтобы было видно общее количество? А если бы он вместо шестого номера поставил седьмой, сосед стал бы восьмым или проявил каким-то образом чудо прозорливости? А как бы он исправлял: поставил бы второй седьмой номер или шестой, или как? В итоге повернулся, будто хотел спросить соседа об этом, а там… соседка! Да, такая бы исправила ошибку сразу и переписала бы Чмейркова В. Х. точно шестым пунктом. Пока он об этом думал, к нему пододвинулся еще один лист, на сей раз Артемом не подписанный, но точно от него:
«Я чуть было на листе присутствия тебе не черканул! Как думаешь, что теперь Нормандин делать будет?!»
«Обычно это быстро разруливается», – ответил Восторк.
Виктор покорно пересел в другой ряд.
– Какая же разница между обычными шахматами и божественными? – спросила Сталина Сергеевна.
«Господи, ну и вопрос, – написал Артем. – Ты, главное, помни, что все это так или иначе про куматоид. А куматоид есть «волна». Это фундаментальная теория товарища Ветрова».
«Какого Ветрова? – удивился Восторк. – Она вроде сама – Ветрова».
«Видно, кем-то он ей приходится… А оттого, что не знаешь, так прямо-таки раздирает: ну кем же, кем же… Словом, хотели, наверно, как лучше, не путать работу с личной жизнью, а в итоге только туману напустили. Недаром у нее есть книга «На теневой стороне».
– Шахматы – это, разумеется, метафора, – продолжала Сталина Сергеевна. – Принцип действия обычных шахмат – это принцип доминирования конститутивных правил. Принцип божественных шахмат допускает любой ход, в каждой конкретной партии могут быть созданы новые правила.
«Где-то я слышал, что бог подчинен законам либо судьбе. В конце концов, он не разводил беспорядки, а наоборот, создал гармоничный сад из хаоса», – записка двинулась в сторону Артема.
«Так подними руку и спорь. Отчего же ты не возьмешь слово? Нам, кстати, полагается работать на занятии».
«Вообще-то следовало, наверное, по делу ответить. Послал, в чистом виде! Встану я и буду критиковать их общую с Ветровым концепцию? А взамен предложить мне нечего. Что же толку бодаться?»
«Зачем же ты мне написал? Я точно забодаю. А у них времени не хватит».
«Мыслю вслух. Но за сценой. Типа репетирую. А на подмостки тебе надо выходить – у тебя всегда готовы конструктивные решения».
«Мой конструктив на негатив обычно направлен бывает. А тут мне нечего возразить и поправить. Я проблемы не вижу. Во-первых, у меня нет знакомых с философского факультета, во-вторых, должна же быть, действительно, какая-то разница между обычными и божественными шахматами. А просто так конструктив говорить тоже не могу. Я же не лектор…»
«Был бы ты лектором в другом учреждении, не призывал бы меня высказывать свое мнение вслух».
«А кстати, почему это ты приехал в такое время?»
«Каникулы у детей…»
«Тогда нет смысла прикидываться утомленным и охрипшим. Можешь смело и на полную катушку выступать здесь по любому поводу!»
«Увы! Мне завтра в колледж на три или четыре пары…»
– Эмпирическое исследование близко к принципу божественных шахмат, – подскочил Энний, видимо, отвечая на какой-то заданный вопрос. – А теория близка к принципу обычных шахмат.
«Этот Энний точно первоклашка, везде раскланяется. Ни на семинаре, ни даже на лекции нет от него отбоя. Не говорят гении так часто», – написал Артем; какие свои чувства имел он при этом в виду, бумага не передала.
«Простое рассуждение, – заметил Восторк, – мы бы тоже могли так ответить».
«Будем считать, что не ответили мы принципиально».
– Следующий подзаголовок: «Таксономическая система знаний».
Толкают в спину. Передают обрывок листа от Глафира: «Господа, мне нужны ваши связи!»
– Какие связи? – шепчет Артем. – Разве я замечен в каких-то связях?
– Не все связи бывают половыми, – чужая тупость всегда рада развязать Восторку язык. – О чем думаешь вообще? Напиши ему, с какими полезными людьми ты знаком.
– С кем я знаком? С тобой знаком.
– Со мною ты, действительно, лишь знаком. Поэтому не можешь знать процентного соотношения моих полезности и вредности.
После этой фразы Немеркнущий разом померк бог весть от чего и уткнулся в тетрадь. Артем пожал плечами и принялся простым карандашом перечерчивать с доски схему в виде пирога. Восторк нарисовал контуры зеленой ручкой и стал раскрашивать слои одним цветом, а кусочки – другим.
– Какая красота! – раздался над ухом довольно громкий голос Артема. – Ты, главное, помни, что классификация не существует на эмпирическом уровне, это теоретическое построение…
– Ты мне сегодня уже второе «главное» говоришь, – проворчал Восторк. – Какое из них главнее?
Сталина Сергеевна между тем проводит свои метафорические сравнения:
– «Слои» – это фундаментальные науки, которые задают методы и средства. «Кусочки» – это таксономические науки, которые задают объекты.
– Чудесно. Логично. Складно. Мне это нравится, – говорит Артем, вертя в руках испещренный их с Восторком записками лист; свободного места для того, чтобы он мог подписаться под своими словами, к сожалению, не находится. Пустые его замечания заглушает реальная слава Энния Наммы.
– Ботаника – какая, по-вашему, наука?
– Таксономическая, – говорит Энний.
– А морфология?
– Фундаментальная, – говорит Энний.
Последний вопрос ставится в связи с проблемой реальности таксонов. В самом деле, отдельные лютики реальны, а вот семейство лютиков – это все-таки теоретическая единица цветочной пирамиды…
До Артема все отлично доходит, и этим можно наслаждаться, но вдруг Восторк начинает непонятно взывать к милосердию:
– Я только в пятницу на этимологическом анализе разбирал эти лютики, теперь мне – про лютики… Какие-то уже жутики…
– И чего ты вздыбырился, как шагреневая кожа на морозе? Замечательная лекция. Живописная и со вкусом. Ты просто уже… пере-понял. Ты, главное,…
Он внезапно начинает хохотать, слегка приглушенный гомоном расходящихся людей.
– Да, ты, главное, помни, что объект можно и должно рассматривать с разных сторон. Пошлите уже чай пить. Где там Глафир со своим малолетним гением? Вот его родственной связи с настоящим вундеркиндом я бы позавидовал…
Ольга стоит в коридоре, подпирая дверь. Несмотря на то, что она близко, ее почти и не видно из-за беспорядочно проходящего народа. Артем вылетает из помещения, как торпеда, вытаскивая за собой вереницей трех друзей; Восторк выходит после них, ни на кого не глядя, приостанавливается на пороге, медленно отрывает тяжелый взор от пола и встречается глазами с Ольгой. Она слегка улыбается углами губ и так же молчит в ответ.
… Познакомились они в середине сентября в школе. Вокруг совсем похоже толпился народ, друг из-за друга не было видно никого определенного, да не было и нужды особенно к ним приглядываться: на коленях открытый журнал, и лохматая прядь волос постоянно падает на страницу, мешая наконечнику стержня выводить оценки, выставить которые все же нужно. Звенит звонок, и все общество рассыпается; он поднимает, наконец, голову и обнаруживает себя на краешке дивана в весьма неудобной позе. Она – девушка в темно-коричневой рубашке – сидит недалеко, но все-таки в аккурат посреди учительской на одном из в беспорядке стоящих стульев, не двигаясь с места и даже не собираясь этого делать. Между ними наподобие решеток спинки еще трех столпившихся предметов четвероногой мебели.
– Как у вас дела? – спрашивает Ольга Вадимовна.
Не хочется отвечать ей стандартное «хорошо»– есть в ней нечто интересное, нечто внутреннее и глубокомысленное, что не всплывает, но угадывается по своим просветам на поверхности: в коротких кудрявых темно-русых волосах, в голубых глазах, в приятной улыбке, в красивой форме губ, особенно идеальной в той самой улыбке, и даже в коже, почему-то особенно на щеках. И глядя на нее, как под гипнозом начинаешь думать, что она действительно спрашивает о делах, а не о летней погоде в раю.
– Обнадеживающе, – говорит он ей. И обнадеживает сейчас в большей степени не своя жизнь, а сама Ольга – хотя в каком отношении она его так бодрит, вопрос также глубокомысленный, интересный, но захороненный внутри не располагающих к раздумьям комфортных чувств.
– А кроме работы чем-нибудь глобальным еще занимаетесь?
– В аспирантуру поступил на днях…
– Дааа?.. – она просто расцветает на его глазах, хотя он был уверен, что она абсолютно невозмутима.
– У нас появляется шанс увидеться еще и еще… Не перейти ли нам на «ты»? Мы уже дважды коллеги.
Удивительно она говорит, нараспев как-то, завораживающе – но не по-женски, не жеманно, напротив же, безличностно, всеобъемлюще, как глас с неба.
– Я теолог по первому образованию, – звучит так же тихо, спокойно, будто в собственных ушах. Он полностью разворачивается в ее сторону, начиная растворяться в ней, и бороздит ее глазами, хотя, по своему представлению, конечно, ласкает. Трудно сказать только первое «ты» – дальше все клеится лучше прежнего.
– Если так все совпадает, то совпадет, вероятно, и до конца. Ты ведь в Харьковском Государственном учишься?
– Я там даже живу. В окрестностях. В общагах. Впрочем, ты там же, может оказаться, живешь…
– Да как-то нет, я в центре. Живу… Ночую…
– Но в университет ты сегодня, конечно, приедешь?
– Конечно, приеду.
– Тогда, как приедешь, сразу ступай в читалку. Очень интересно посмотреть, что ты такое вне школьных стен.
Он вдруг улыбнулся, хотя и в своей невозмутимости был уверен до сих пор.
– Вот и улыбнулся, – говорит Ольга. – Кстати… улыбка у тебя тоже приятная. И форма губ красивая…
… – О! – кричит Артем из отдаления. – Что же вы, Ольга Вадимовна, лекций не посещаете во внеурочное время?
– Это время и для лекций оказалось неурочным! Я решила, что будет лучше почитать книги.
– Зря. Нам рассказывали про божественные шахматы. А ты теперь не услышишь этого больше…
– Кажется, я об этом еще раньше слышала…
– Все новое – хорошо забытое старое… Ты, наверное, и нашего Вико Нормандина продержала в читалке? Как он от тебя вырвался?!
– Отнюдь. Не видела я вашего Вико. Если только он не сидел за стенкой, в буфете.
Смех Виктора был ответом им всем.
– А скажи-ка, Оля, – продолжал Артем, хищно подходя ближе, – не ты ли настропалила Восторка? Он мне сегодня всю лекцию что-то твердил про бога!..
– Слушай, – встрял Немеркнущий, – ты перестань выделываться перед Ольгой, мною прикрываясь!
– Действительно, что он выделывается, – поддержала она, – вы для меня все равны и все на одно лицо. Как братья!
– Я даже знаю, на чье лицо! На Восторково! – победоносно бросил Артем в лицо Восторку же.
– Да, – изрек Восторк скептически, – нас называют близнецы… Я работу напишу: «Азаренко Артемка как бледная копия Чмейркова В. Х.»…
– Смотри, что у меня для тебя есть, – спохватилась Ольга, выныривая из рюкзака.
Восторк машинально принял в руки обычные печатные листки из книги, страницы с 41 по 44 и с 77 по 80. На одной из них он прочел следующее: «Но что же собой представляют эти так называемые понятия, которые Чейф с такой легкостью обнаруживает в собственном сознании путем интроспекции. (Почему без вопросительного знака?) Каков способ их бытия? На этот вопрос мы получаем достаточно определенный, хотя и несколько обескураживающий ответ. Что же касается понятий, – пишет автор, – то они находятся глубоко внутри нервной системы человека. Можно предположить, что они обладают какой-то физической, электрохимической природой, но пока мы не в состоянии прямым образом использовать этот факт в лингвистических целях».
– Мне это зачем?
– Не знаю, – развела руками Ольга. – Но для чего-то же вложили в книгу второй экземпляр этих страниц.
– Вы меня очень обяжете, – зашел Артем с другой стороны, – если мы все сейчас же отправимся чай пить. Восторк, шевели ногами, тут не скользко. Пожалей хоть девушку, кажется, она действительно не в буфете провела этот час. За тебя-то я не беспокоюсь, я ведь знаю, что ты делаешь под столом на паре…
16.
Она всегда одинаково отвечала из-за двери: «Это я, – Аня…» Жила она чуть дальше от школы, чем он, поэтому всегда заходила за ним. Однажды она опоздала и догоняла его уже на улице, размахивая руками, нагибаясь под тяжестью рюкзака, который она старалась поудобнее взвалить на спину. Ее огромная белая шапка, белые рейтузы и ботинки в звездочку потрясающе смотрелись на фоне снежной дороги. И видел он ее, обернувшись, будто в замедленных съемках – смотрел продолжительно долго и заворожено. Кроме того, она была блондинкой, – миловидной блондинкой идеального образца; таких девиц, только взрослых, по телевизору часто показывают.
– Знаешь что? – выпалила Аня, подлетая к нему. – Я решила сшить рубашку на мальчишку…
– На какого мальчишку? – удивился Артем.
– Ну… на тебя, – чуть запнулась она, обычно словоохотливая и прямолинейная.
Увлечение ее шитьем, о котором он узнал недавно, удивляло, а то, что она умеет кроить мужские рубашки, поражало тем более. Одежда у нее была лучше всех – и сплошь фирменная. Четыре года они учились, не особенно обращая внимание на внешний вид друг друга, но с тех пор, как в пятом классе появилась она, все сразу оценили: Аня Семенова богатая, у нее родители купили квартиру в новом доме… У нее пенал с двойным дном, со встроенной точилкой, с автоматически открывающимся ящичком для стирательной резинки… И все девчонки побежали в магазины закупать такое чудо. А потом ублажались мальчики, бегая на переменах по рядам и нажимая кнопки на всех этих пеналах.
У Ани были журналы с наклейками из серии «Барби», или «Синди», или «Том и Джерри»… И все быстро сообразили, сколь азартно это мероприятие, и впоследствии менялись и менялись этими стикерами, одноразовыми, многоразовыми, с объемным изображением – на манер того, как мальчишки добывали новые вкладыши Turbo по бартеру на старые.
Были у Ани, наконец, разноцветные пластмассовые пружинки, в которых постоянно одно кольцо цеплялось за другое, а Семенов-папа славился тем, что отлично их распутывал…
В какой момент эта Аня вторглась в приделы его собственной жизни, Артем пропустил, запамятовал. Кажется, только им двоим было домой по пути, остальные сразу от крыльца поворачивали налево, или шли прямо, или к домам за школьным садом. Потом ей стало скучно ходить одной и до школы. Один раз не было в туалетах воды, – она визжала от счастья и затащила Артема к себе домой играть в куклы. Диалога у них тогда не получилось, зато они на протяжении трех часов переставляли по столу игрушечную мебель и переодевали Барби и Кена. Все костюмы Аня сшила сама, но чего стоили одни материалы! – сплошь французские.
– Так ты станешь моделью? – продолжала Аня. – Ты ведь красивый, тебе здорово будет в моей рубашке. Мы осенью на трудах фартук сшили, а теперь просят ночную сорочку. А зачем мне она, я хочу сделать что-нибудь полезное.
– Лучше бы сшить рубашку Трою, – пожал он плечами. – Он красивее.
– А что Трой? – равнодушно отмахнулась мастерица. – Он уже ушел из нашей школы.
– Он вернется, – горячо возразил Артем, – он всегда по полгода учится в Житомире…
– У него родители развелись?
– Нет, – ответил он просто, но поморщился; размышления о разводе посещали его в связи с собственными родителями.
Вот так, двенадцати лет отроду, спустя месяца три после этого разговора, ученик 5А класса оказался на подиуме в актовом зале, сверкая красотой ярко-желтой рубашки с вышивками… Аньке выписали приз, овации и слава нашли Артема. С этих пор он болезненно прислушивался к любым девчачьим разговорам о шитье. Отчего-то на всю жизнь запомнилось, как крошечная Катя Воробьева плакалась перед классной руководительницей:
– Как же меня будут мерить? Это очень больно?
– Нет же. Это совсем не страшно. Снимешь кофточку, тебя и измерят, – отвечали ей.
– Мяу, мяу, – жалобно пищала Катя. Впору было бы улыбнуться – и ведь не получалось, так было ее жалко, умела она вызывать к себе такие неконструктивные, бесполезные чувства. Он сам к этому времени прекрасно знал, что есть мерки. Анька лихо снимала с него различные полуобхваты и умудрялась вычертить по этим странным данным цельную полноценную фигуру. Результат вовсе не смотрелся корявым и однобоким, но в момент замеров реально казалось, что его разбирают на половинки. Кроме того, метр вызывал на теле щекотку – и они так смеялись однажды, так смеялись, что обнялись…
Но уже в следующем классе они перестали ходить друг к другу просто так в гости – Аня сделалась одержима лучшими подружками. Целый год она протаскала за собой Олесю Ржевскую, которую было очень жалко в конце, поскольку ее променяли на Лену Ржеву. Но более всех жаль было все ту же Катю Воробьеву: именно с ней раздружилась Олеська ради Аньки. Вот так все печально. Вроде мелкие девчонки, а страсти накалили как во взрослых сериалах. Но ведь это не брак, а так… Спрашивается, разве не может быть в женских компаниях три или даже четыре девочки?
Впрочем, все это никак не отражалось на его рубашках – ему по-прежнему все шилось и дарилось, что вызывало непонятливые возгласы отца и снисходительный восторг Селены по поводу такого внимания к ее сыну. Он мог рассиживаться в кабинете технологии прямо верхом на столе, пока Аня строчила на машинке с ножным приводом. Там от безделья рассматривал девчонок – и потому что он был с ними наедине, без других собратьев, казались они ему чуть ли не раздетыми, и представлялось, что он за ними подсматривает. Классе в седьмом он уже подступил к матери с вопросами:
– Мам, как ты думаешь, они уже используют прокладки? Мне кажется, грудь у многих стала совсем большая.
– Ну что ж, – ответила Селена, – в 13 лет действительно пора…
– Неужели и у Аньки тоже?
Селене Станиславовне почудился испуг в этом вопросе, и, не понимая этого страха, она пожала плечами:
– Получается, что и у Аньки…
Он вздохнул и продолжил, гордо глядя в стену:
– Почему их называют нечистыми?
– Это же предрассудки, – воскликнула Селена, – здесь ничего нет плохого.
– Но как же, – возразил он, – их «хозяйство» – это же конец…
– Что значит «конец»? – удивилась она. – Сначала они становятся девушками, а потом, родив ребенка, женщинами…
– Да ведь это же некрасиво!
– Что именно?
– Грудь большая висит, как жир, а прокладки – заполненные кровью, как в больнице!
– Так, как ты описываешь, действительно, жуть, – покачала Селена головой, – но люди стараются меньше обращать внимание на неприятные моменты, тем более что они естественны. А тебе, вероятно, еще не дано ценить женскую красоту. Сидишь и слепо оскорбляешь их сейчас.
– Нет, мама, мне не еще рано судить, мне уже поздно перевоспитываться.
Тут она отложила все свои дела, задвинула ящики, в которых протирала, и уселась за стол напротив Артема, обратив на него все свое внимание – разговор становился уже затянутым, и следовало сделать последнюю попытку свести его в шутку, в болтовню:
– И что ты все о прокладках волнуешься, какое они к тебе имеют отношение? Я думала, ты другие будешь задавать вопросы: о себе, например, или о женской любви…
– А мне все понятно про себя и про любовь, – он воспроизвел ей небрежно-успокаивающий жест. – Для меня их анатомия – конец… И никогда… И ничего общего ни в чем… – тут ладонь снова скользнула по горизонтальной траектории. Внутри, голосом второго зодиакального близнеца, звучало другое, наполненное более значимыми словами: «Надоели мне прокладки и кровотечения, надоело все то, что уже убило меня, смыкая для тебя узкий лаз во внеземное успокоение». Но блуждающим тем словам никогда не дано было выйти наружу из захлопнувшегося сердца.
Впоследствии, измученный совершенно половым вопросом, он, сидя все на том же столе и глядя пристально на Анькин бюст, кажется, на глазах увеличивающийся, – принялся-таки пытать ее саму:
– Аня, я давно хотел спросить: ты уже стала девушкой?
Она не выразила ни чувства неуместности расспросов, ни возмущения, а ответила прямолинейно, как всегда.
– Да, конечно. Еще в апреле.
К нему приткнулись комья наскоро слепленного классического страдания. Он будто потерял ее…
В 9 классе Ане не понравилось всепоглощающее внимание Артема к Трою:
– Как его нет, ты снизойдешь до кого-нибудь, а стоит ему приехать – так растет трава на прежней были!
Почему-то это обстоятельство вдруг послужило поводом для вычеркивания его из списка клиентов, но не помешало ей проявить яркий интерес к Трою, который по приезде своем отвечал Артему полной взаимностью и обособлялся ото всех ничуть не хуже. Каким уж там образом, но Аня наваяла Трою полный деловой костюм из серой блестящей ткани. Артем к этому отнесся никак; отчасти потому, что ему самому было более свойственно отказываться от предложений, а Трою – соглашаться, ничего не давая взамен. Впрочем, даже в такой ситуации он ничего не потерял: костюм, пусть и не столь блестящий, ему все-таки сшили. Маленькая Катя Воробьева благодаря этому поступку довольно заметно выдвинулась из теневой стороны своей жизни, хотя уже и до этого начала гордо выставлять вперед примечательно округлившуюся грудь. Подвиг ее в деле приобщения к себе Артема можно считать неоценимым или случайным, поскольку в это время он уже становился человеком, резким в суждениях и беспардонным в определенных вопросах, а настроение взгляда его меняло одно неприятное свойство на другое: вместо назойливого всматривания демонстрировал он выражение глаз равнодушное, что свидетельствовало о прозрачности и безличности для него мира и всех вокруг. Стать вновь моделью он согласился, чтоб полюбоваться на причины Катиной смелости, не спрашивая напрямую, и потому что стоять на сцене рядом с Троем хотелось больше, чем ранее одному. В итоге никаких существенных перемен в ее характере он не нашел – только проступили на ее лице краски глупой влюбленности, пока она снимала замеры почти с обнаженного тела.
– Костюм – хорошее начало для дружбы, – говорила про нее Селена. – Видишь, истинный женский интерес проявляется в свое время…
– Это уже лишнее, – морщился Артем. – К чему это? Я поступаю в лицей, и зачем мне дружбы на стороне? Сейчас нами больше владеют интересы, а не люди…
Подобный же разговор состоялся и у Артема с Троем:
– Эти ее махинации с костюмами говорят только о том, что она заинтересовалась тобой по-новому, по-женски; ты для нее уже не какой-то мальчишка, живущий рядом, как я. И тебя же она ко мне приревновала…
– И какая мне разница?
– А я думал, ты примешься дружить с Анькой теперь…
– Еще с какой радости? Мы же поступаем, голова другим забита. За костюмы, как говорится, спасибо – они нам действительно пригодятся. А дружить уже потом и уже там…
Но дружить в лицее было не с кем, и юношеские годы прошли в досаде на другую Анну – Хрусталеву <…>
17.
С утра дорога в колледж была длинной, утомительной, обычно еще и дождливой, пробирающей холодом сквозь машину. Кроме того, по пути насчитывалось много поворотов, а также пробок, пробравшись через которые, он всякий раз изумлялся: что только служит их причиной? Но притормаживать приходилось через каждый метр, глаза подло слипались, несвоевременно обещая превратить скучную реальность в посредственный сон. «Если бы я ехал на автобусе, то спокойно бы сейчас спал или читал книжку, – говорил он сам с собой, пристраивая учебник по теории коммуникации под локоть на руль. – Вот возьму и прокачусь по проездному в следующий раз, а то убийство одно тут в одиночестве, хотя, конечно, машину в такой толкучке вряд ли разобьешь – только заднюю колонну дольше продержишь на дороге. Интересно, сколько там уже уснувших впереди?»
Принятый в июне по срочному трудовому договору, он уже работал летом, принимая экзамены по русскому языку у абитуриентов. Тесты проверяли всегда в паре с Людмилой Владимировной или Марией Михайловной; обе были замечательные женщины, настоящие товарищи, обе вызывали в нем уважение и преклонение; обеих устраивал он – работа, таким образом, спорилась, и даже корочки в университете он получал, подъехав к обеду со службы. Но групп к учебному году не добрали, поэтому вместо русского языка пришлось взяться за гуманитарные дисциплины, какие только нашлись в приложении к его диплому. В конце августа, в последний момент, забрезжил центр развивающего образования с беспризорной по случаю чьей-то беременности началкой…
Здание радиотехнического колледжа очень нравилось ему, было оно старинного белокаменного образца с резными колоннами в холлах, высокими потолками, деревянными широкими перилами на лестницах… И более всего – скрипучие полы и узкие окна. Каким-то образом все это бодрило, даже согревало и в то же время подтягивало до рабочего состояния и чувства торжественности, важности происходящего. В аудитории таких заведений входишь, действительно, как в храм науки – кафедры, стол преподавателя на возвышении, плакаты на стенах. В таких местах чувствуется преемственность времен – здесь могли учиться и мы сами, и наши родители, а теперь мы тут работаем и смотримся на фоне славного прошлого старше и лучше. Лично он чувствовал себя немного знаменитым. В ЦРО все обстояло иначе: школа была открыта не в 50-х, а в 90-х годах; в кабинетах не чувствовалось уважения к чему бы то ни было, особенно после 5У в классе оставался срач, и тошно было появляться на пороге. Конечно, полы здесь уже не скрипели, и стены не давали трещин, – но властвовало здесь и не время, а люди, которые не жалели того, что и не следовало жалеть, и подобно героям знаменитой пьесы ломали стулья в честь Александра Македонского. В колледже же больше бросались на личности вполне конкретные и не такие безответные, как предметы мебели.
Он по обыкновению своему подъезжал часам к 8, раскланивался с бабушкой-вахтером, брал у нее ключи от преподавательского гардероба, потом отпирал аудиторию 217, совместную с Людмилой Владимировной, и лазал по шкафам, рассматривая учебники по русской речи советских лет. Отучившись на гуманитарном факультете в окружении ученых женщин и даже сам сделавшись преподавателем, он с преувеличенным любопытством взирал однажды в учительской на действия поседевшего доцента, который из огромного, высотою до потолка, шкафа выгребал связки объемистых серых папок.
– В кабинете уже некуда складывать, – добродушно пояснил преподаватель, – храню здесь. Все шкафы общественные занял.
Восторк тем временем рассиживался на черном кожаном диване с двумя книжками и тремя листами бумаги…
– Погоди, – пыхтел дед, – накопишь столько же. Хотя, честно говоря, половину можно уже и выбросить, начать, как говорится, жизнь с чистого листа.
– А на занятиях тебя уже проверяли? – продолжал он доверительным тоном. – Ты не робей! Когда я был молодым, кто только не сидел на моих лекциях! Завхоз только не ходил!
На первой паре Восторк всегда принимал группу 247, около тридцати девушек. Черт бы побрал это раздельное образование! Почти всех пацанов нового набора он знал по именам – здесь же не пытался запомнить и фамилий. Заходили они пестрой толпой и разлетались после, как птицы, неузнанные и оставляющие смутное впечатление, что «где-то я уже видел эти лица». Тема сегодня плановая – «Язык письма», по материалам Алана Пиза. Пишем дружно заявления, просьбы и жалобы. На первой парте у окна сидит Наташа Дегтярева, копия Эми Ли, предмет восторженной страсти. В кольцах с черепами, со стрелками на глазах; иссиня-черные волосы, белоснежная кожа… Как же мы похожи… – но поглядывает все равно насмешливо! Солистка рок-группы с экрана не так смотрит. И голоса у них с певицей сходны: действительно, как Натали защищает свои авторские права – это отдельная песня! Рядом с ней ее измолчавшаяся подруга – Валя. Просто удивительно – запомнить-таки имя подобной немой особы. С другой стороны, чего не сделаешь ради любимой девушки – запомнишь даже отчества ее приятельниц! На второй парте восседает длинноногая Мельник. Запомнилась она тем, что внешность имеет богемную, а работы сдает умные даже чаще, чем через раз. Где-то на последних столах ютится отличница Чернова (имени не помню, возможно, Тата), фамилия ее вполне соответствует внешнему виду – вечно она завешана густыми черными волосами; ни глаз, ни ушей – ничего не разглядишь. Пишет тоже исподтишка и как в журнал – задашь две страницы, принесет полтетради. На втором ряду масса какой-то прелести, одна другой лучше, но лучшее – враг хорошего, и когда не знаешь, на кого смотреть, ни на кого и не взглянешь, а отведешь глаза в сторону. В третьем ряду на второй парте – Верткова, притча во языцах. Ничего из себя не представляющая, серая, прилизанная, мальчишевского обличья, она дружит с общепризнанным красавцем. Восторк его знает – сам принимал. Но как Вертковой удается быть столь соблазнительной, поражается даже Людмила Владимировна. И рядом с сей легендой в углу у самой стены от звонка до звонка глядят на него исподлобья глаза Оксаны Христофоровой… Тоненькая девочка в деловом костюме, взгляд бархатный, спокойный. Очень напоминает она Ирину Тарасову, которую знал он еще в университете, даже любил тайком лет пять, но никогда не допускал мысли, что может у них что-то срастись; закрутился, завертелся, а после защиты все лето думал – может, не случайным был взгляд, который он поминутно ловил на себе? И тоскливо плыли в памяти образ карих глаз из-под темной низкой челки… Теперь молоденькая студентка смотрит точно так же, но ведь если настоящий мужчина решил что-то забыть – это конец, прошлое не вернется…
Все, что они пишут, им неинтересно, хотя можно попытаться их разговорить. Где в современной жизни понадобиться может навык письма? Когда же, действительно, остается только писать – и от этого многое зависит? Полгода всего прошло с тех пор, как Владилена Милан защищала дипломную работу по языку и стилю SMS. Теоретические выкладки ушли мимо, вытесненные тезисами из собственного сообщения, но раздаточные материалы с иллюстрациями привлекли внимание; само собой подразумевалось, что все примеры взяты из личной переписки автора с Анитой Колдуновой, одна из фраз даже запомнилась: «Если будет плохо, поколоти подушку под песни Prodigy!» Исключительно это обстоятельство повлияло на то, что он скопировал впоследствии альбом данной группы у Артема с жесткого диска. Послушать The fat of the land было приятно, но ассоциация с хрупкой Милан казалась теперь неоправданной и ненужной. Трудно судить, питал ли он к ней какие-то определенные чувства, но был нимало удивлен тому, что отношения отличников и отличниц – это целая проблема. По словам близкой ее подруги Маши, Владилене всегда сопутствовала стопроцентная удача, которая позволяла гулять во время подготовки к экзаменам и преподавать детям физику в 17-летнем возрасте. В голове это все не укладывалось и злило, потому что собственного времени ни на что не хватало. К третьему курсу она, на вид 14-летняя, нашла парня, внешне еще более молодого, и совершенно впала в детство в связи с бесконечными поглаживаниями любимого по голове…
