Kitabı oku: «Или кормить акул, или быть акулой», sayfa 3

– Слышала, ты уезжаешь на родину. – Холодно и несколько предосудительно сказала Полина.

– Эмиль проболтался?

– Да, он. А это был секрет?

– Не совсем…

– Хочу, чтобы ты знал, что я злюсь на тебя за это.

В непонимании я выставил ладони:

– С чего бы?

– Знаешь, с одной стороны, это хорошо, что ты уезжаешь, потому что это значит, что мы вряд ли когда-нибудь увидимся, и теперь мне легче будет высказать все наконец.

Быстрее, чем я начинал осознавать происходящее, Полина заговорила:

– Я тебя люблю. С давних времен. С тех пор, как узнала, что нечеченка тебя не заинтересует – полюбила сильнее, потому что ты стал моей мечтой. Любовь, ставшая мечтой, обречена на то, чтобы стать обременительной. Это со мной и произошло. Я не идеализирую тебя, я прекрасно вижу твои недочеты и твои несовершенства, но принимаю их все без остатка, и люблю лишь сильней. Я люблю твою внешность, твой смех, твои шутки, твою стеснительность, я без ума от твоей жертвенности и участливости. Саид, я не знаю, правда, не знаю, как буду жить. Я вообще не представляю своей жизни без тебя в ней. И мне больно. Уезжая, ты вырываешь из моего сердца самую жизнеспособную ее часть. Любить тебя, не признаваясь в этом, но наблюдая за тобой каждый день – это не то же самое, что любить тебя, не имея возможности когда-нибудь еще тебя увидеть.

Выслушивая это, у меня даже не возникло сомнений, что это чей-то розыгрыш. Это было настолько странно, настолько неуместно и контрастно, что едва не пробило меня на нервный смех. За все время обучения у меня не возникло даже одной мысли, что нечто подобное и вовсе возможно. Как и большинство людей в школе, я, конечно, порой замечал со стороны девочек кратковременную симпатию, но не от Полины. А ведь она и вовсе говорит о любви, а не о симпатии.

– Пожалуйста, скажи хоть что-нибудь. Пошли меня куда подальше, назови идиоткой, выскажи недовольство… Только не молчи. – Говорила она, а я исступленно на нее смотрел, видя, как задвигались ее ноздри, вбирая побольше воздуха.

– Слать я тебя никуда не буду, но попрошу рассказать, кто и зачем тебя подослал, – говорил я, ощутив покалывания на пересохшем языке. – Это же явно чей-то розыгрыш.

Она тихо заплакала, приступообразно морща лицо и расслабляясь, чтобы потом вновь съежиться и выдавить новые слезы. Плечи ее содрогались.

– Да, – застонала она, бесшумно рыдая, – это розыгрыш, Саид. Шутка. Прикол. Ради этого розыгрыша я по три часа в день выбирала себе платье последний месяц, а придумывала образы еще в начале года. Ради прикола я неделю подговаривала школьного психолога позвать тебя на беседу и попросить заполнить тест, где был пространный вопрос лично от меня о твоем типе девушки, на который ты ответил: «У меня нет абсолютно никакого определенного типа ни внешне, ни внутренне». Ради шутки пыталась ненавязчиво выведать, какой у тебя любимый цвет, при этом даже от такого безобидного вопроса ощущая себя, как преступник, проходящий мимо полицейского. Да, Саид, только потому, что это чей-то розыгрыш, я стою сейчас в длинном платье без, как ты выразился бы, вульгарщины. Кто-то просто шутит, поэтому цвет моего выпускного платья именно того оттенка синего, который ты выбрал, когда я уговорила Лену Слободскую пристать с расспросами ко всем мальчикам, чтобы ты точно не заподозрил моей одержимости тобой… – она вдруг слабо хихикнула. – Даже сейчас я истерю тихо, а не громко, потому что знаю, что ты не любишь людей, которые зря шумят. Я такая дура… Стою перед тобой в этом платье и ною тебе о своей любви…

Я лишь тяжело дышал – так, словно я перед кем-то катастрофически провинился, и у меня нет ничего, что я мог бы взять себе в оправдание. Глядя в пол, я ощутил, что в глазах темнело. И по какой-то причине темнело сверху вниз, будто мне на глаза медленно скатывается козырек кепки.

– Полина, мне так жаль, что ты меня любишь… Искренне жаль… Я предпочел бы, чтобы у тебя не было ко мне никаких чувств…

– Знаешь, что такое любовь? – она повернулась ко мне, блеснув намокшими глазами. – Это то, что при всех этих обстоятельствах я все равно предпочитаю любить.

– Я не понимаю, за что тебе меня любить? Разве можно влюбиться в кого-то без твердого и четкого понимания, в чем вы сходитесь с человеком, а в чем – нет? Да я даже не красивый, а внешность… зачастую это первый критерий, по которому человек вообще выбирает, будет ли он давать волю чувствам или нет.

– Кто сказал, что ты некрасивый? – сказал Полина, стараясь аккуратно утирать слезы своими длинными тонкими пальцами.

– Хочешь, пойду к Капитану Крюку за его платком? – предложил я с ужасающе виноватой улыбкой.

Она рассмеялась сквозь слезы, продолжая осторожно смахивать слезинки и потряхивать руками, чтобы себя успокоить.

– Ну вот, Саид, и как ты предлагаешь мне без этого дальше?.. – она снова сощурилась в приступе беззвучного плача.

На моем лице застыла гримаса глубочайшего сожаления. Я никогда никого безответно не любил, но уже мог с уверенностью сказать, что быть объектом подобной любви – это страшная, практически неподъемная ноша для чувствительного человека.

– Саид… пожалуйста, хоть это и не так… мог бы ты?.. Мог бы ты сказать?.. Нет… Нет, конечно, что это я… Не надо.

– Полина, я не раздразню тебя, если скажу, что ты красивая? Я так правда считаю.

Я осознавал, что это все равно, что подушечка жвачки, приложенная к месту отсутствующего зуба: вроде бы и цвета похожего, и пустоту хоть как-то заполняет, но никакой практической пользы не несет и проблемы не решает. Мне искренне хотелось сказать что-то, что могло бы вызвать у нее хоть улыбку. Указать на крохотный, микроскопический выступ на скале, за который она могла бы зацепиться – ни в коем случае не для того, чтобы дать ей даже намек на надежду, а чтобы не акцентировать внимание на том, что она обречена свалиться.

– Не раздразнишь, – она хило улыбнулась. – Спасибо большое. Исключительно для одного тебя и старалась. Ты тоже красивый. Ты посмел при мне – девушке, которая любит тебя – сказать, что ты некрасивый. Это не так. Да, черты твоего лица грубые, если рассматривать их отдельно, но вместе они собираются в прекрасную картину.

Я поморщился, постаравшись скорее сдвинуть разговор от себя подальше:

– Скажи, вот ты высказалась… тебе полегчало?

– И да, и нет. И что это за вопрос такой? Намереваешься подойти к моей любви с исследовательской точки зрения и начать эксперименты?

В действительности же мне хотелось уйти как можно скорее. Да, я жалел эту девушку, но ничья любовь не смогла бы сломить те принципы, с которыми я вырос, которые одобрял для себя, и которым собирался следовать и впредь. За все свои восемнадцать лет я ни на мгновение не засомневался в том, что семейную жизнь я буду рассматривать исключительно с чеченкой.

Полина очень хорошо это понимала и ничего не ждала от меня. Это, несомненно, облегчало мне душу.

Мы стояли молча, глядя перед собой. Взглядом я выловил, как слева за углом здания один из выпускников – явно охраняя тех, кто чем-то балуется – периодически посматривает на учительниц. Я тоже взглянул на них, увидев, что они продолжают спокойную беседу.

Лес перед нами был очень густым, и те участки, что были слабо подсвечены лампами на заборе, представали в самом неопрятном виде: криво вырубленные и разодранные деревья, беспорядочно протоптанные тропинки; кучи, валы, целые холмы мусора. Мне невольно взгрустнулось: он был бы так красив нетронутым, этот лес.

Полина вдруг открепила кнопку своей сумки и достала оттуда что-то, похожее на книжку, запечатанное в оберточную бумагу. Я вопросительно посмотрел на нее.

– Это ежедневник. Дни рождения ты не празднуешь, но оставить тебе какой-то подарок я хотела, чтобы у тебя осталось хоть что-то от меня. Пусть будет в качестве презента на выпускной. Что-то, во что я вложила душу. И нет, не переживай, там нет никаких любовных посланий тебе или поцелованных красной помадой страниц, – сказала она и я подавленно усмехнулся, – Свое любовное послание я тебе уже сделала. Но этот ежедневник сделан на заказ. На нем твои иници… да что это я… Сам все увидишь. Может быть, решишь продолжить писать, потому что я помню, как однажды ты принес из дома написанный тобой рассказ и зачитал нам его на литературе. Это было здорово, у тебя хорошо получилось. Только не выбрасывай его, пожалуйста. Пообещай мне это.

Принимая ее подарок из рук, я был в полном непонимании: то, о чем она говорила, произошло в четвертом классе.

– Зачем бы мне его выбрасывать? Обещаю этого не делать. Мне нравится твой подарок, спасибо тебе.

– Как бы ни было, Саид, – Полина успокоилась, вернув свой низковатый, но мелодично разливающийся голос. – Я во всем призналась и больше не смею тебя задерживать. Я желаю тебе всего самого наилучшего в твоем путешествии. Держись молодцом. Ты очень хороший человек. Там тебе, возможно, будет лучше, потому что здесь ты довольно часто страдал, видя что-то, что не соотносится с твоими убеждениями. Думаю, не стоит упоминать, что я всерьез обдумывала переезд в Грозный, чтобы сделать это как бы невзначай. Даже ВУЗы просматривала, но быстро поняла, что все это утопия. Да и тебя бы это сильно смутило. – Полина, опираясь о белые перила, сильно согнулась, опустив подбородок к груди. – Прости меня, я тебя все-таки задержу. Совсем чуть-чуть. Хотела сказать, что у меня есть подруга в другом городе. Она тоже полюбила кавказца и долго решалась ему открыться. Она это сделала, и он мгновенно ответил ей взаимностью. Его «любовь» закончилась после того, как он попользовался ею и рассказал о своем, как он видимо считает, «победоносном свершении» всем своим друзьям. Пережив такое предательство, она предостерегла меня от тебя, но откуда ей – девушке, которая с тобой незнакома – знать, какой ты восхитительный человек? Я и так это понимала, но спасибо тебе, что после моего признания ты лишь подтвердил то, каким я тебя знаю. – Она повернулась ко мне, сделав один парадоксально робкий и одновременно твердый шаг вперед, от чего я выровнялся, чуть отстранившись. – Я люблю тебя, Саид Берсанов. Счастливой тебе жизни.

Я кое-как уговорил учительницу отпустить меня домой на такси, и покинул выпускной часа на два раньше, чем остальные. Домой я вошел тихо, без грохота, но обнаружил родителей и Лорса бодрствующими на кухне. Мой брат вытворял какие-то странности, демонстрируя систему приемов по тхэквондо, которую он часто репетировал в моей комнате.

– Я получу этот фиолетовый пояс, – с умиляющей решимостью и стиснутыми зубами хмурился тогда он, глядя в зеркало.

Я вошел на кухню в тот момент, когда Лорс случайно угодил босой ногой в холодильник и от боли, сдерживая крик, запрыгал на месте. Отец подлетел к нему с перепуганным видом.

– Лорсик! Иди сюда! – он опустился перед ним на колени и резко поднял его стопу, чего Лорс не ожидал и был вынужден ухватиться за поручень духовки, чтобы не упасть.

– Ой, как это мило, – с нагловатой ухмылкой произнес я и сложил руки на груди, зайдя на кухню в своем выпускном костюме.

Отец посмотрел на меня и вскочил, снова протряхнув Лорса, и, приукрашенно изобразив равнодушие, махнул:

– Фариза, приложи к его ноге что-нибудь холодное.

Лорс посмотрел на меня и заулыбался, а я ему подмигнул.

Раздевшись, я в своей комнате вскрыл подарок Полины. Это был красивая толстая записная книжка в темно-синем корешке и со свисающей ляссе. Мне было смешно, что, оказывается, со стороны кажется, что я одержим синим цветом. Конечно, он бессознательно нравился мне и привлекал меня, но я никогда не обращал на это внимания.

Полина не солгала: помимо моих инициалов, выдавленных в правом нижнем углу обложки, никаких больше слов и даже букв в ее подарке не было. Страницы представляли собой белые листы в едва заметную линейку. Мне сразу захотелось что-то туда вписать, но я пожалел новехонькую бумагу. Как это бывает у всех школьников даже с обычными резко пахнущими древесиной зелеными тетрадями – мне хотелось писать в своей новой записной книжке исключительно идеально выверенным почерком. Я был готов записаться на уроки каллиграфии – лишь бы не испортить содержимое хотя бы одной помаркой.

Утром мама, готовя блины, спрашивала, чем мне запомнился выпускной. Мой рассказ про Капитана Крюка пробил ее на смех уже на описании барной стойки, и я также не сумел удержаться от рассказа про Полину, но не упоминал ее имени.

– А ты что думал? – горделиво выпрямилась она. – Ясное дело, что по тебе там вся школа сохнет.

– Да конечно, прямо проходу мне не дают, ага, – саркастически утрировал я.

Мама смерила меня взглядом и фыркнула.

Она просто до ужаса умиляла меня, когда играла в недовольство. Всегда хотелось подлететь к ней, крепко обнять и трепать за щеки.

– Да они таких, как ты, в жизни своей не видели, – вновь добавила она с особой прытью.

Я был рад, что умел тонко понимать подобные вещи, а не всецело прислушиваться к ним и позволять им сформировать мое восприятие самого себя. Что еще мать может сказать своему сыну, кроме чего-то подобного? Я считал, что мужчине, выслушивающему такое от своей любимой матери, следует относиться к подобным словам со снисхождением и благодарностью, но никак не начинать поспешное витье короны, которую он тут же водрузит себе на макушку.

– А… – я макнул свернутый трубочкой кусочек блина в варенье и забросил в рот. – А… а еф-фё… а еф-фё это…

Под осуждающим взором мамы я прожевал и проглотил нежнейший блин с громким небным щелчком.

– Простите, вы воспитывали меня не говорить с набитым ртом, моя оплошность, – снова начал я, вздохнув. – Я хотел сказать: «А еще это потому, что я твой сын, и похож на тебя», да? Это ты хотела сказать? – нахально кривлялся я.

Глава 2
Сон в аэропорту

Наступил месяц Рамадан и мы все с огромной радостью встречали этот праздник длиною в двадцать девять или тридцать дней, – в зависимости от того, как себя поведет луна, – названивая родным и близким, поздравляя их с наступлением благословенного месяца и приглашая друг друга в гости.

Пост в месяц Рамадан представляет собой отказ от еды и воды с рассвета и до захода солнца, и является обязательным для каждого мусульманина, за исключением тех, у кого есть религиозное оправдание. При свете солнца люди не могут ни пить, ни есть, а муж с женой не могут иметь близости, так как пост знаменует собой отказ от всех удовольствий искренне ради Бога. С самого детства я соблюдал несколько дней поста ежегодно, но целый месяц я стал держать лишь несколько лет назад, когда вошел в возраст мукалляфа – то есть половозрелого и религиозно обязанного человека.

Это всегда нечто особенное, нечто прекрасное и трепетное. Ты чувствуешь себя просто невыразимо чудесно, словно достиг в этой жизни всего, что тебе было необходимо. Я часто задумывался о том, как это дорого и ценно – быть частью такого радостного события. Как это укрепляет, сплачивает нас – вместе оставлять еду и питье, чтобы вечером отпустить пост, собраться за столом и кушать всем вместе. Я вообще всегда доводил себя до мурашек, думая о том, что мы – мусульмане всего мира – пять раз в день встаем в одном направлении, чтобы исполнить нашу обязанность в виде молитвы.

Когда держишь пост, то неминуемо начинаешь понимать бедняков и тех, кому попросту нечего есть и пить. Ощущаешь какой это бесценный дар, понимаешь, как необходимо быть непрерывно благодарным за то, что ты в любой момент можешь налить себе чай, приготовить себе поесть, утолить жажду или голод. Пост, лишающий тебя этой возможности на примерно пятнадцать часов ежедневно, не только подталкивает тебя к переосмыслению благ и ценностей, но и осуществляет мощную разрядку, перезагрузку и обновление организма, и крайне благоприятно сказывается на здоровье. Это было и светскими доказано учеными, но их доказательства, честно говоря, не были необходимыми: не может быть ничего вредного в том, что велено Богом.

Со всей этой канителью с экзаменами я совсем забыл вернуть учебники в библиотеку, поэтому мне было необходимо заняться этим вопросом, хотя сначала я планировал игнорировать звонки и сообщения классной руководительницы, с каждым разом все более настойчивые и угрожающие. Это не оказывало должного и желаемого ею эффекта, а наоборот лишь смешило меня.

– Тебе будет охота сходить со мной в библиотеку? – спросил я у Эмиля.

– На знаю… посмотрим, – небрежно отвечал он по телефону.

Мне приходила в голову мысль позвать составить мне компанию и Полину, но это была плохая затея. После неуверенного ответа Эмиля я передумал навязывать и ему свои дела, но в итоге он сделал это сам, гонимый мужскими понятиями или нежеланием портить со мной отношения. Едва ли это могло оказать на меня какое-либо впечатление, ведь мне практически все были в равной степени безразличны в том плане, что ни с кем я не имел никаких дружеских привязанностей и не оценивал ничьи поступки в отношении меня.

– Ну, что, уже определился, в какой университет будешь поступать? – спросил он. Мы шли по тротуару вдоль забора, ограждающего территорию школы. – Тебе лучше будет в Первый МГМУ, я почитал про него. Из нашей параллели много кто поступать туда будет. Поступай и ты, а потом поедешь отдыхать на все лето.

Я посмотрел на него и предосудительно вздохнул:

– Ближайшие лет пять я собираюсь отдыхать в Чечне.

Он замолчал, непонимающе посмотрев перед собой.

– А как же получить высшее образование?

Я устало поморщился.

– Я буду там поступать.

– Ого… погоди… а могло быть такое, что ты мне это рассказывал?

– Звучит вполне реально.

Я не просил его об этом, но он посчитал нужным высказать мне свое мнение относительно моего переезда, а затем стал представлять себя на моем месте.

– Ты хорошо подумал? – спросил он, когда мы вошли в школьную библиотеку и мой нос забился затхлым запахом великовозрастных книжных корешков и постаревшей деревяной мебели.

Библиотекаршей была маленькая круглая женщина в очках на веревочке, заведенной за шею. Пока мы не подошли к ней вплотную, она сидела, бегая глазами по книжечке, лежавшей на ее столе.

– Да, я все очень хорошо обдумал, Эмиль, – ответил я и обратился к библиотекарше. – Здравствуйте, я хотел вернуть учебники.

Пожилая женщина протерла руки от крошек печенья и весело мне улыбнулась.

– Поздновато ты, Саид!

– Да, простите, – смущенно кивнул я.

Эмиль не стал с ней здороваться, продолжая говорить со мной.

– Ты уверен? Ты ведь мало похож на остальных чеченцев.

– Ничего страшного, – продолжала библиотекарша наш с ней разговор, с любопытством покосившись на портфель в моих руках. – Не ты первый, не ты последний, кто забывает их вернуть. Ну, давай, показывай, какие книжки ты у себя удержал.

– Что ты хочешь этим сказать? – обратился я к Эмилю, начав разгружать свой рюкзак.

– Ничего особенного, но разве тебе там понравится?

– Мне там нравится. Я люблю это место. Ведь я не стал силой заставлять себя самого жить и учиться в месте, которое мне не по нраву.

Библиотекарша мило улыбнулась, получив от меня последнюю книжку, и мы попрощались.

– Я и такое допускаю. Ты довольно жертвенный.

Я множество раз успел поругать себя за то, что взялся звать его с собой.

– Что у тебя с Полиной? – спросил внезапно он, спускаясь по лестнице передо мной.

– Что? С кем? – вылупился я на него.

– Ты слышал меня. У вас явно… между вами явно что-то происходит.

– Просто очуметь…

– Что такое?

– Эмиль. Ты идиот, что ли? Прости за нескромный вопрос.

Он рассмеялся, думая, что я шучу.

– Не знаю, Саид. Мною движет лишь желание найти тебе подружку.

Мы вышли на улицу. Лето пронзительным теплом нагревало мне щеки и глаза, а по линии лба проступал пот и стекал по вискам. С деревьев, нависавших над тротуаром, на невидимых ниточках свисали крохотные зеленые личинки. Небеса над нами были без единого облачка, как ничем не обеспокоенная безупречная гладь воды, и пылко дышали вязким – как различимые зрением волны газа, – солнечным светом. На шоссе, вдоль которого мы шли в сторону метро, оглушающе шумели автомобили.

Я думал чем-то ответить Эмилю, но мне так не хотелось с ним разговаривать, хоть на эту тему мне есть так много всего сказать.

Во-первых, к отношениям я всегда был страшно скептичен, потому что они полны лжи. Лжи не только самой банальной, вроде обмана и неправды, хотя и эта ложь мерзка. Речь о той, что не высказывается, что скрыта и мельком проплывает под слоем тонкого льда, с которого протерли снежные градинки. Как, например, расставаясь, люди начинают нести полнейшую ахинею, говорят абсолютно странные вещи, напускают на свои образы марафет неубедительного безразличия и пытаются поддеть сильнее того человека, с которым недавно желали провести всю жизнь. Они говорят: «Я знал, что что-то не так» или: «Все к этому и шло». Так если ты знал это, что мешало тебе это предотвратить, обсудив открыто? Почему люди не хотят разговаривать друг с другом, поднимать темы, которые гложут их и могут привести к разрыву в будущем? Разве правильно сказать о девушке, к которой ты когда-то относился тепло, что она, например, некрасива, имеет раздражающие тебя привычки, скверный характер, необоснованные претензии, большой нос или смешные уши? Есть еще и вовсе, как говорят, смертельный номер: «Если честно, бывшая мне нравилась больше». Все это – мерзость невероятных масштабов, и недостойно того, чтобы тратить на это время и эмоции, потому что люди зачастую лживы, и в этом главная беда.

Такие размышления отворачивают от желания заиметь любовь, потому что тогда я тоже попаду в теоретическую категорию людей, способных на ложь. Лгать в узком и самом распространенном смысле слова я не стал бы никогда, и ничто бы меня к тому не сподвигло, но я совершенно точно превратился бы в скрывающего расстройства и врущего, что все хорошо, человека. Но ведь так быть не должно! Не нравится тебе что-то, недоволен ты чем-то – разберись! Не выплескивай, а выскажи чувства и эмоции. Но нет, такого не бывает, а если и бывало когда-то, то в нынешних реалиях едва ли может.

Современные любовные отношения – череда обмана, разрушительных секретов и подлости. У меня никогда их не было, и та позиция, что я держу – плод не личного опыта, а наблюдений, которых мне хватило для того, чтобы навсегда – окончательно и бесповоротно – отвратить себя от этого бессмысленного маскарада. Я наблюдал кучу расставаний, и каждое сопровождала подобного рода желчь и скверна. Самое мерзкое, когда люди, расставшись, начинают говорить, что их всегда что-то не устраивало, не понимая, что главная причина их расставания – накопленный и невысказанный негатив и обиды. Зачем же тогда все это нужно? Разве любовь между мужчиной и женщиной по своей сути не подразумевает, что ты должен утопать в человеке, полностью ему доверяя и намереваясь вверить ему себя до конца? Какие недосказанности тут вообще имеют право на существование? Где тут место ссорам, обидам, подлостям? Его нет, не должно быть. А если между людьми есть все то, чего между ними быть не должно, то терпеть такое совершенно не имеет никакого смысла. Попросту теряется суть и изначальный смысл воссоединения душ. Это пустота, как подойти дома к окну и просто начать по одному пускать красивые разноцветные гелиевые шарики в воздух.

Естественно, я связывал свою жизнь с привлечением в нее жены, но мне становилось не по себе от мысли, что мне попадется такая же подлая, гнилая, хитрая и заискивающая, как большинство остальных. Потому первое и единственное душевное качество, на которое я буду смотреть – богобоязненность. Если женщина искренне религиозна – она любящая, порядочная, честная, скромная, справедливая, покорная даже не из преданности к тебе, а из любви к Богу; к желанию достичь довольства Всевышнего, ведь для жены является обязанностью слушаться мужа. Такая женщина будет искренне и чисто тебя любить. И я прекрасно понимал, что я не могу ей не соответствовать; требовать от нее того, чего не буду давать сам. Великая проблема в том, что в современном мире мужчины ощущают едва ли не безграничную вседозволенность, при этом смея требовать от своей женщины такого, на что попросту не имеют никакого права, и чего сами они не сто́ят.

Я не хотел ввязываться в это. Ввязываться в жизнь с человеком, который не понимает элементарных вещей, а искать кого-то у меня не было никакого желания. Все просто: если мусульмане будут религиозны и чисты, то это вечная любовь. Такое – навсегда, такое – непоколебимо. А религиозное невежество и ложь – это то, что я ненавижу больше всего на свете.

Во-вторых я и сам, пытаясь понять, почему отношусь к этому именно так, осознал, что вдобавок ко всему прочему не хочу ощущать на себе расставания, хорошо представляя, как это может меня ранить. Когда тебе придется вспоминать время, в котором ты был очень сильно связан с человеком, и который, возможно, стал одной из важнейших составляющих твоей жизни. И вот в какой-то момент все разрушается.

Да, у меня есть благой пример моих родителей, пример моего дяди Висайта, который тоже души не чаял в своей умершей супруге, но в моем понимании это исключения, нежели правила современного мира. Мне не хочется испытывать расставания с той девушкой, с которой я был близок и планировал будущее, но в наше время – время, в которое мы откуда-то подсмотрели кем-то введенные в норму временные отношения «для опыта» – это будто бы неизбежно.

Конечно же, есть такие люди, которые назовут это все необходимыми жизненными уроками, но пока я – как они говорят – «максималист», я буду следовать своим мерилам. Я прекрасно осознаю, что являюсь обычным человеком с эмоциями и чувствами, на которого что-то может повлиять и заставить пересмотреть свои взгляды. Это и называется изменением, но изменения являют собой либо развитие, либо деградацию, и в моих силах двигаться к одному, отдаляясь от другого. Неясно лишь то, что я выберу.

Отношения не для меня. Я точно не хочу тратить свои усилия, эмоции, чувства и время, чтобы связывать это все с человеком, в котором я не уверен и уверен быть не могу, ведь я рискую отпечататься этим навсегда. Я всегда буду тем, у кого были отношения, у кого была влюбленность; тем, кто тратил свое время, быть может, обзавелся с девушкой какими-то известными лишь нам особенностями в виде фраз, жестов или мест, где мы проводили время. От одних только этих мыслей у меня холодок по коже.

Поэтому я и сам не хочу быть тем, кто общался с большим количеством девушек до брака, и жену себе не хочу такую, у которой тоже есть уйма всех этих воспоминаний, безвозвратно утраченных, но тем не менее когда-либо существовавших.

То, каким я желаю это видеть для себя – это два белых, кристально чистых полотна, поставив рядом которые они сольются так, что не увидишь границ между ними. И вот на получившемся крупном полотне вы вместе рисуете что-то, что называется любовью. А теперь представьте, что в отношения вливаются люди с уже исписанными полотнами. Что они будут пытаться делать? Искать грани этих листов, которые максимально похожи друг с другом, чтобы схлестнуться в попытке их совместить? Будут дописывать обрывки своих старых рисунков? Или будут черкать и менять полотна нового избранника? Может быть и такое, что человек изменился под влиянием своего прошлого опыта. И я (если согласиться с тем, что я славный парень), буду вынужден столкнуться с девушкой, которая не будет доверять мне и будет осторожничать со мной по причине того, что когда-то ее уже предали и причинили ей боль. И зачем мне это надо? Я ни от кого ничего не требую, я не берусь судить людей и как-то их осуждать: у меня есть стандарты, которым я соответствую сам, и потому я считаю справедливым быть более избирательным к человеку, с которым собираюсь планировать свою дальнейшую жизнь. Отношения ради отношений – не мое. Отношения потому, что от них испытываешь интерес и наслаждение – не мое. Отношения для самоутверждения и потому что у парня якобы обязательно должна быть девушка – не мое. Отношений я искренне боюсь, потому что не доверяю никому. Меня пугает как то, что после большой любви мы друг друга будем ненавидеть, так и то, что будем относиться друг к другу так, как будто никогда и не любили друг друга, даже не заговорив, если когда-то и встретимся. А картина, где я прохожу со своей уже другой любовью мимо той, что любил раньше, а она проходит мимо меня со своей – убивает меня уже сейчас, хоть и я никого никогда не любил.

– Я не желаю это слышать, это бред. – Отрезал я.

– Почему бред? У каждого должен быть человек, который…

– О, только не вздумай сейчас задвигать мне высокоморальные темы. Прости, но от тебя это звучит и смотрится нелепо. А что касается подружки… что хорошего, объясни? Нервотрепка. Взять хоть то, что при малейшей проблеме люди бегут советоваться со всеми вокруг. А те и советуют, что-то там бормочут, не сознавая, что ненароком могут расшатать сук, который при урагане снесет кому-то голову. И нет тебе отношений.

– Каких сук?

Я взвыл от нетерпения вслух, и это вышло в унисон с рванувшим с места на светофоре гигантским джипом.

– Эмиль, а ты помнишь свои первые слова после того, как твоя… как ее звали?

– Динара?

– Да, она. Помнишь первое, что ты сказал, когда она стала инициатором того, что вы разбежались?

– Конечно же, нет. Откуда мне помнить такие подробности?

– А я помню прекрасно. И запомню надолго. Ты сказал: «Отлично, я и сам от нее устал». Ну и на кой мне оно надо?

– Девушки бывают невыносимы.

– Девушки бывают невыносимы, – угрюмо повторил я. – И что ты хочешь сказать?

– Ты не понимаешь! – он тоже завелся, и меня это разозлило лишь сильнее. – Они надумают себе что-нибудь и начинают капать тебе на мозги! Постоянно уличают в чем-то!

– Это не игра в одну калитку. Не бывает одного виноватого. Это меня и бесит. Ваши взаимоотношения становятся чем-то повседневно-неприятным, хотя изначально все это задумано иначе. Мужчины и женщины нужны друг другу для успокоения души, для единения. Для мира, для покоя. Для любви, блин.

Мы спустились по лестнице в метро, наваливаясь на стеклянные двери, которые сквозняком отбрасывало на чудовищных скоростях туда-сюда, и казалось, будто они вот-вот слетят с петель и сравняют кого-нибудь с гранитными плитами в полу.

– Но кого можно любить в этом мире, если никто не может без интриг? Слышишь меня? – у меня никогда не будет девушки. Вот так и знай. Потому что нынче мягкосердечие втаптывается в грязь, а я иным, кроме как мягким, быть не умею, потому и берегусь. Если ввяжусь в отношения – в итоге и сам стану плести интриги, намекать, вынюхивать, говорить: «ну да, да, да, конечно, рассказывай мне», буду ворчать: «вот всегда ты так!», или: «снова я виноват?», или: «ничего не хочешь мне сказать?»