Kitabı oku: «Навязчивость, паранойя и перверсия», sayfa 3

Г. Ознакомление с принципами лечения

Не ожидайте вскоре услышать, какие я привел доводы для разъяснения этих странных и бессмысленных навязчивых представлений (о крысах); правильная психоаналитическая техника велит врачу подавить свое любопытство и предоставить пациенту свободно распоряжаться очередностью тем в работе. Поэтому на четвертом сеансе я встретил пациента вопросом: «Как вы теперь продолжите?»

«Я решил рассказать вам о том, что я считаю очень важным и что меня с самого начала мучает». Он очень подробно рассказывает мне историю болезни своего отца, который девять лет назад умер от эмфиземы. Однажды вечером, полагая, что его состояние критическое, он спросил врача, когда можно будет считать, что опасность миновала. Ответ гласил: «Послезавтра вечером». Ему не приходило в голову, что отец мог не дожить до этого срока. В полдвенадцатого ночи он на один час прилег, а когда в час ночи проснулся, узнал от приятеля, врача по профессии, что отец умер. Он упрекал себя за то, что не присутствовал при смерти отца, и эти упреки усилились, когда сиделка сообщила, что отец в последние дни однажды назвал его имя, а когда она к нему подошла, спросил: «Вы Пауль?» Ему казалось, что мать и сестры склонны точно так же себя упрекать, но они об этом не говорили. Тем не менее этот упрек вначале не был мучительным; долгое время он не сознавал факт его смерти; снова и снова с ним случалось так, что, когда он слышал хорошую остроту, он себе говорил: «Надо рассказать это отцу». Так же и его фантазия была занята отцом, поэтому часто, когда раздавался стук в дверь, он думал: «Сейчас войдет отец», а когда входил в комнату, ожидал застать в ней отца, и хотя он никогда не забывал про факт его смерти, ожидание такого явления призрака ничуть его не пугало, – наоборот, для него это было чем-то очень желанным. И только через полтора года пробудилось воспоминание о своем упущении, которое начало его беспрестанно мучить, и поэтому он стал относиться к себе как к преступнику. Поводом послужила смерть его неродной тети и его визит в наполненный скорбью дом. С тех пор он распространил свою систему мыслей на потусторонний мир. Ближайшим следствием этого пароксизма явилась серьезная потеря трудоспособности¹⁹. Поскольку он рассказывает, что его поддерживали тогда только утешения друга, который всегда отметал эти упреки как непомерно преувеличенные, я пользуюсь этим поводом, чтобы впервые ознакомить его с предпосылками психоаналитической терапии. Если имеется мезальянс между содержанием представления и аффектом, то есть между величиной упрека и поводом для него, то дилетант сказал бы, что аффект чрезмерен для повода, то есть преувеличен, стало быть, выведенное из упрека заключение, что пациент – преступник, является ложным. Врач, напротив, скажет: «Нет, аффект оправдан, сознание вины нельзя дальше критиковать, но оно относится к другому содержанию, которое неизвестно (бессознательно) и которое сначала требуется отыскать. Известное содержание представления попало сюда лишь благодаря ошибочному соединению. Но мы не привыкли ощущать в себе сильные аффекты без содержания представления, а потому при отсутствии содержания в качестве суррогата принимаем какое-нибудь подходящее другое, как, скажем, наша полиция, которая, если не может поймать настоящего убийцу, арестовывает вместо него кого-нибудь невиновного. Фактом ошибочного соединения объясняется также бессилие логической работы в борьбе с мучительным представлением». В заключение я признаюсь, что из этого нового понимания прежде всего возникают непростые загадки, ибо как он должен обосновать свой упрек, что по отношению к отцу он преступник, если все-таки знает, что, в сущности, никогда чего-либо преступного против него не совершал.

Затем на следующем сеансе он проявляет большой интерес к моим объяснениям, но позволяет себе выразить некоторое сомнение: «Разве может иметь целебное действие сообщение о том, что упрек, сознание вины обоснованны?» – «Нет, действует не это сообщение, а нахождение неизвестного содержания, к которому относится упрек». – «Да, именно с этим я и связываю свой вопрос». Я вкратце объясняю мои сведения о психологических различиях между бессознательным и сознательным, об изнашивании, которому подвергается все сознательное, тогда как бессознательное остается относительно неизменным, указав на выставленные в моей комнате антикварные вещи. «Это, собственно говоря, лишь погребения; то, что они оказались засыпанными, как раз их и сохранило. Помпею разрушили только теперь, после того как ее обнаружили». – «Есть ли гарантия того, – задает он следующий вопрос, – как человек отнесется к найденному?» Один, как он думает, поведет себя так, что наверное преодолеет упрек, а другой – не преодолеет. «Нет, в самой природе вещей заложено то, что аффект в любом случае преодолевается, чаще всего уже во время работы. Помпею-то как раз пытаются спасти, а от таких мучительных мыслей хотят избавиться». – Он считает, что упрек может возникнуть лишь при нарушении собственных нравственных законов, но не внешних. (Я подтверждаю: кто просто нарушает внешний закон, тот нередко чувствует себя даже героем.) Стало быть, такой процесс возможен только при распаде личности, который имелся с самого начала. Обретет ли он снова целостность личности? В этом случае он отважится многое совершить – возможно, больше, чем другие. – В ответ я сказал, что полностью согласен с ним по поводу расщепления личности; ему только нужно соединить это новое противопоставление между нравственным человеком и порочным с прежним противопоставлением – между сознательным и бессознательным. Нравственный человек – это сознательное, порочное – бессознательное²⁰. Он может вспомнить, что он, хотя и считает себя нравственным человеком, в своем детстве, совершенно определенно, делал вещи, которые исходили от другого человека. Я думаю, что он между делом раскрыл основную характеристику бессознательного – его связь с инфантильным. Бессознательное и есть инфантильное, а именно та часть личности, которая в свое время от нее отделилась, не участвовала в дальнейшем развитии и поэтому была вытеснена. Потомки этого вытесненного бессознательного являются элементами, поддерживающими непроизвольное мышление, в котором и состоит его недуг. Теперь он может открыть еще одну характеристику бессознательного; я охотно готов это ему уступить. Ничего другого он непосредственно не находит, но зато высказывает сомнение, можно ли устранить так долго существующие изменения. Что, в частности, можно сделать с его идеей о потустороннем мире, которую все же не удается опровергнуть логически? Я не оспариваю тяжесть его заболевания и значение его построений, но его возраст очень благоприятен, благоприятно и то, что его личность сохранна, при этом я высказываю о нем уважительное суждение, которое его явно радует.

Следующий сеанс он начинает словами, что должен поведать о неких фактических событиях из своего детства. С семи лет, как он уже говорил, он боялся, что родители догадываются о его мыслях, и, в сущности, этот страх сохранялся у него всю последующую жизнь. В двенадцать лет он полюбил маленькую девочку, сестру своего друга (в ответ на мой вопрос: не чувственно, он не хотел видеть ее обнаженной, она была слишком маленькой), которая, однако, не была с ним столь нежной, как ему бы того хотелось. И тут ему пришла мысль, что она будет с ним ласковой, если его постигнет несчастье; в качестве такового невольно возникла мысль о смерти отца. Он тут же энергично отверг эту идею, он и сейчас защищается от возможности того, что мог таким образом выразить некое «желание». Это была разве что «мыслительная связь»²¹. Я возражаю: «Если это не было желанием, отчего такое сопротивление?» – «Только из-за содержания представления, что отец может умереть». Я: он произносит эти слова так, словно они оскорбляют величество; при этом, как известно, того, кто скажет: «Император – осел», точно так же накажут и в том случае, если он облачит эту предосудительную мысль в слова: «Если кто-нибудь скажет… то он будет иметь дело со мной». Для содержания представления, которое он так отвергал, я мог бы сразу найти взаимосвязь, которая исключила бы это сопротивление; к примеру: «Если мой отец умрет, я убью себя на его могиле». Он потрясен, но не отказывается от своего возражения, поэтому я прерываю спор замечанием, что идея о смерти отца все же возникла здесь не впервые; очевидно, она происходит из более раннего времени, и когда-нибудь мы должны будем проследить ее возникновение. Далее он рассказывает, что во второй раз точно такая же мысль, словно молния, промелькнула у него за полгода до смерти отца. Он уже был влюблен в ту даму²², но из-за материальных трудностей не мог помышлять о соединении с ней. И тут появилась мысль: «Когда отец умрет, он, пожалуй, настолько разбогатеет, что сможет жениться». В своей защите он зашел тогда так далеко, что пожелал, чтобы отец вообще ничего не оставил и тем самым не было выгоды, которая компенсировала бы эту ужасную для него потерю. В третий раз та же самая мысль, но очень смягченная, у него появилась за день до смерти отца. Он подумал: «Сейчас я могу потерять самого любимого для меня человека», и тут же возникло возражение: «Нет, есть еще один человек, утрата которого была бы для тебя еще болезненней»²³. Он очень удивлен этим мыслям, поскольку совершенно уверен, что смерть отца никогда не могла быть предметом его желания, она была только предметом его опасений. – После этих слов, произнесенных со всей убедительностью, я считаю целесообразным изложить ему новую частицу теории. Теория утверждает, что такая тревога соответствует прежнему, ныне вытесненному желанию, а потому следует предположить нечто прямо противоположное его заверению. Это также согласуется с требованием рассматривать бессознательное как контрадикторную противоположность сознательного. Он очень взволновал, очень недоверчив и удивляется, как у него могло возникнуть это желание, ведь отец был для него самым любимым человеком на свете. Не подлежит сомнению, что он отказался бы от любого личного счастья, если бы этим мог спасти жизнь отца. Я отвечаю, что именно такая сильная любовь является условием вытесненной ненависти. В отношении безразличных ему людей он наверняка легко может находить мотивы для умеренной симпатии и такой же антипатии, если, скажем, является служащим и рассуждает о своем начальнике, что тот приятный руководитель, но придирчивый юрист и бесчеловечный судья. Ведь то же самое говорит Брут о Цезаре у Шекспира: «Цезарь любил меня, и я его оплакиваю; он был удачлив, и я радовался этому; за доблести я чтил его; но он был властолюбив, и я убил его»²⁴. И эти слова уже кажутся необычными, потому что мы ярче представили себе чувства Брута к Цезарю. Если бы речь шла о человеке, который ему более близок, скажем о его жене, он стремился бы иметь целостное ощущение и поэтому, как это присуще всем людям, пренебрегал бы ее недостатками, способными вызвать у него неприязнь, не замечал бы их, словно слепой. Стало быть, именно большая любовь не допускает, чтобы ненависть (если карикатурно ее так обозначить), которая, пожалуй, должна иметь некий источник, оставалась сознательной. Проблема, однако, заключается в том, откуда происходит эта ненависть; его высказывания указывали на период времени, когда он боялся, что родители догадываются о его мыслях. С другой стороны, можно было бы также спросить, почему большая любовь не смогла погасить ненависть, как это обычно бывает при столкновении противоположных импульсов. Можно только предположить, что ненависть связана с неким источником, неким поводом, что и делает ее несокрушимой. Стало быть, с одной стороны, такая взаимосвязь защищает ненависть к отцу от разрушения, с другой стороны, большая любовь препятствует ее сознанию, поэтому ей ничего не остается, как существовать в бессознательном, откуда в отдельные моменты она все-таки может на мгновение протискиваться вперед.

Он признает, что все это звучит вполне убедительно, но, разумеется, он нисколько не убежден²⁵. Ему хочется задать один вопрос: как получается, что такая идея может делать паузы, в двенадцать лет появляется на какой-то момент, затем в двадцать лет снова, а через два года опять, чтобы с тех пор закрепиться. Он все же не может поверить, чтобы враждебность тем временем исчезала, и вместе с тем в этих паузах не было ничего от упреков. Я в ответ: «Когда кто-нибудь задает вопрос таким образом, у него уже готов и ответ. Ему нужно лишь дать договорить». Он продолжает, внешне несколько отклоняясь от темы: он был лучшим другом отцу, а отец – ему; за исключением нескольких областей, в которых отец и сын обычно друг друга избегают (что он имеет в виду?), между ними была большая близость, чем теперь у него со своим лучшим другом. Ту даму, ради которой он пренебрег в мыслях отцом, он хотя и любил, но, собственно говоря, по отношению к ней у него никогда не возбуждались чувственные желания, которыми было наполнено его детство; и вообще, в детстве его чувственные побуждения были намного сильнее, чем в пубертатном возрасте. Я полагаю, что теперь он дал ответ, которого мы ждали, и одновременно обнаружил третью важную особенность бессознательного. Источник, из которого враждебность к отцу черпает свою несокрушимость, очевидно, имеет природу чувственных вожделений, при этом он воспринимал отца в некотором смысле как помеху. Такой конфликт между чувственностью и детской любовью совершенно типичен. Паузы возникали у него потому, что вследствие преждевременного взрыва его чувственности затем произошло их значительное ослабление. Лишь после того, как у него снова возникли интенсивные чувства влюбленности, в аналогичных ситуациях у него опять появлялась эта враждебность. Впрочем, я заручаюсь его подтверждением, что не я вывел его на сексуальную и на инфантильную тему, – он самостоятельно пришел к ним обеим. Дальше он спрашивает, почему в период влюбленности в даму он не вынес решения, что помеха этой любви со стороны отца не должна влиять на его любовь к нему. Я ответил: вряд ли можно кого-то убить in absentia²⁶. Чтобы сделать возможным такое решение, оспариваемое желание должно было бы возникнуть тогда у него впервые; но это было давно вытесненное желание, по отношению к которому он не мог вести себя иначе, чем прежде, и которое поэтому избегало уничтожения. Желание (устранить отца как помеху), видимо, возникло в те времена, когда обстоятельства были совершенно иными; скажем, тогда он любил отца не сильнее, чем человека, к которому испытывал чувственное вожделение, или он не был способен принять четкое решение, то есть в очень раннем детстве, до шести лет, и оно сохранилось таковым на все времена. На этой конструкции объяснение временно заканчивается.

На следующем, седьмом сеансе он продолжает эту же тему. Он не может поверить, что имел такое желание в отношении отца. Он вспоминает новеллу Зудерманна, произведшую на него глубокое впечатление, в которой женщина, сидящая возле постели больной сестры, желает ей смерти, чтобы выйти замуж за ее мужа. Затем она себя убивает, потому что после такой низости не заслуживает того, чтобы жить. Он это понимает, и ему будет поделом, если он погибнет от своих мыслей, ибо ничего другого он не заслуживает²⁷. Я замечаю: нам хорошо известно, что больным их недуг доставляет некоторое удовлетворение, а потому все они, в сущности, отчасти противятся выздоровлению. Ему нельзя упускать из виду, что лечение, подобное нашему, происходит при постоянном сопротивлении; я снова и снова буду ему об этом напоминать.

Он хочет теперь рассказать о преступном поступке, в котором себе не признается, но которое совершенно определенно помнит. Он цитирует слова Ницше: «„Я это сделал“, – говорит моя память. „Ты не мог этого сделать“, – говорит моя гордость и остается непреклонной. В конце концов память уступает»²⁸. «Тут, стало быть, моя память не уступила». – «Именно потому, что в наказание себя вы извлекаете удовольствие из своих упреков». – «С моим младшим братом – сейчас я действительно к нему хорошо отношусь, хотя он доставляет мне большое беспокойство, собираясь заключить брак, который я считаю нелепостью; у меня даже уже была идея поехать туда и убить эту персону, чтобы он не мог на ней жениться, – так вот, с братом в детстве я часто дрался. Вместе с тем мы очень любили друг друга и были неразлучны, но мною владела ревность, ибо он был сильнее и красивее, а потому любимее». – «Да, вы уже рассказывали о такой сцене ревности с фрейлейн Линой». – «Итак, после одного такого повода – мне точно не было тогда восьми лет, ибо я еще не учился в школе, в которую стал ходить с восьми, – я сделал следующее. У нас были игрушечные ружья определенной конструкции; я зарядил свое шомполом, сказал ему, что если он будет смотреть в ствол, то что-то увидит, и, пока он смотрел, я спустил курок. Его ударило в лоб, и с ним ничего не случилось, но моим желанием было сделать ему очень больно. После этого я был совершенно не в себе, бросился на пол, спрашивая себя: „Как я только мог такое сделать?“ – Но я это сделал». Я воспользовался поводом, чтобы настоять на своем. Если он сохранил воспоминание о столь чуждом для себя поступке, то он не может отрицать возможность того, что в еще более раннем возрасте произошло нечто подобное, связанное с его отцом, о чем он сегодня уже не помнит. Он знает о других импульсах мстительности в отношении той дамы, которую он так почитает и чей характер он описывает с таким восхищением. Наверное, ей нелегко полюбить, она хранит всю себя для того, кому однажды будет принадлежать; его она не любит. Когда он убедился в этом, у него сформировалась сознательная фантазия о том, как он разбогатеет, женится на другой, а потом нанесет ей визит вместе с дамой, чтобы сделать ей больно. Но тут фантазия ему отказала, ибо ему пришлось признаться себе, что к другой женщине, жене, он совершенно равнодушен, его мысли спутались и в конце ему стало ясно, что эта другая женщина должна умереть. Также и в этой фантазии, как в диверсии против брата, он видит проявление малодушия, которое его так ужасает²⁹. В дальнейшей нашей беседе я выставляю как довод, что он по логике вещей должен объявить себя совершенно не ответственным за все эти черты характера, ибо все эти предосудительные побуждения происходили из детской жизни, соответствуют производным детского характера, продолжающим жить в бессознательном, а он все-таки знает, что нравственная ответственность не может относиться к ребенку. Из суммы задатков ребенка нравственный человек появляется только в процессе развития³⁰. Но он выражает сомнение, что все его дурные побуждения имеют это происхождение. Я обещаю ему это доказать в ходе лечения.

Он добавляет, что после смерти отца болезнь чрезвычайно усилилась, и я признаю его правоту, поскольку считаю печаль из-за смерти отца главным источником интенсивности болезни. Печаль словно нашла патологическое выражение в болезни. Если обычная печаль длится от одного до двух лет, то патологическая, как у него, в своей продолжительности неограниченна.

Вот и все, что я могу подробно и последовательно сообщить об истории болезни. Это примерно совпадает с изложением продолжающегося более одиннадцати месяцев лечения.

Д. Некоторые навязчивые представления и их перевод

Как известно, навязчивые представления кажутся либо немотивированными, либо бессмысленными, в точности как содержание наших ночных сновидений, и первоочередная задача, которую они ставят, сводится к тому, чтобы выявить их смысл и опору в душевной жизни человека и тем самым сделать их понятными, более того, само собой разумеющимися. Выполняя эту задачу перевода, никогда нельзя дать себя смутить ее кажущейся неразрешимостью; самые несуразные и странные навязчивые идеи можно разгадать при надлежащем углубленном исследовании. Но ее удается решить, если навязчивые идеи ввести во временную взаимосвязь с переживанием пациента, то есть если исследовать, когда отдельная навязчивая идея появилась впервые и при каких внешних обстоятельствах она обычно повторяется. В случае навязчивых идей, которые, как это часто бывает, не закрепились надолго, соответственно упрощается и задача по их разрешению. Можно без труда убедиться, что после выявления взаимосвязи между навязчивой идеей и переживанием больного становится легкодоступным для нашего понимания все остальное загадочное и достойное изучения в патологическом образовании, его значение, механизм его возникновения, его происхождение из крайне важных психических сил влечения.

Я начну с одного особенно прозрачного примера столь часто встречавшегося у нашего пациента импульса к самоубийству, который в ходе изложения анализируется чуть ли не сам собой. Из-за отсутствия своей дамы, которая уехала ухаживать за своей тяжелобольной бабушкой, пациент на несколько недель погрузился в учебу. И тут в разгар самой усердной учебы ему пришла в голову мысль: «С распоряжением сдать экзамены в первый возможный срок в семестре еще можно смириться. Но как быть, если тебе прикажут перерезать себе горло бритвой?» Он тут же почувствовал, что это распоряжение уже отдано, поспешил к шкафу, чтобы взять бритву, и вдруг его осенило: «Нет, все не так просто, ты должен³¹ поехать туда и убить старуху». Тут он упал на пол от ужаса.

Связь этой навязчивой идеи с жизнью содержится здесь в самом начале рассказа. Его дама отсутствовала, в то время как он напряженно готовился к экзамену, чтобы иметь возможность скорее с нею соединиться. И тут во время учебы его охватила тоска по отсутствующей и мысль о причине ее отсутствия. Затем возникло нечто, что у нормального человека было бы импульсом недовольства по отношению к бабушке: «И надо было старухе заболеть именно сейчас, когда я так ужасно по ней тоскую!» Нечто подобное, но гораздо более интенсивное нужно предположить и в отношении нашего пациента – бессознательный приступ ярости, который одновременно с тоской мог бы облачиться в возглас: «О! Мне хочется поехать туда и убить старуху, укравшую у меня мою любимую!» За этим следует распоряжение: «Убей самого себя в наказание за такие злобные и кровожадные желания!» – и весь процесс, сопровождаемый сильнейшим аффектом, в обратной последовательности попадает в сознание больного неврозом навязчивости: сначала требование наказания, в конце – упоминание о наказуемом желании. Не думаю, что эта попытка объяснения может показаться натянутой или что она содержит много гипотетических элементов.

Другой, более стойкий импульс – так сказать, к косвенному самоубийству – объяснить было не так просто, поскольку его отношение к переживанию могло скрываться за одной из внешних ассоциаций, которые нашему сознанию кажутся предосудительными. Однажды, когда он отдыхал летом за городом, у него вдруг возникла идея, что он слишком толстый [dick] и ему надобно похудеть. Тогда он начал вставать из-за стола еще до подачи десерта, под палящими лучами августовского солнца без шляпы несся по улице, а затем беглым шагом взбирался в горы, пока наконец, взмокнув от пота, не останавливался в изнеможении. За этой манией похудания однажды также открыто проявилось суицидальное намерение, когда на краю крутого обрыва для него раздалось требование прыгнуть вниз, что означало бы верную смерть. Понять это бессмысленное навязчивое действие нашему пациенту удалось только после того, как его неожиданно осенило, что в то время за городом отдыхала также и возлюбленная дама, но в сопровождении английского кузена, который за ней увивался и к которому он очень ревновал. Кузена звали Ричардом, и, как это повсеместно принято в Англии, его называли Дик. Этого Дика ему хотелось убить, он испытывал к нему гораздо большую ревность и ярость, чем мог себе в этом признаться, и поэтому наложил на себя наказание в виде мучений, доставляемых тем лечением от тучности. Как бы внешне ни отличался этот навязчивый импульс от прежнего прямого повеления к самоубийству, их объединяет одна важная черта – их возникновение как реакция на сильнейшую, не подвластную сознанию ярость по отношению к человеку, который выступает помехой любви³².

Иные навязчивые представления, опять-таки ориентированные на возлюбленную, все же позволяют распознать другой механизм и другое происхождение от влечения. Во время пребывания дамы в его загородном доме помимо той мании похудания он продуцировал целый ряд навязчивых действий, которые, по меньшей мере отчасти, непосредственно относились к ее персоне. Однажды, когда он с ней катался на корабле и подул сильный ветер, он заставил ее надеть свой берет, поскольку у него возникло повеление: с ней ничего не должно случиться³³. Это была своего рода навязчивая защита, которая имела и другие проявления. В другой раз, когда они попали в грозу, он испытал принуждение, не находя ему никакого объяснения, в промежутке между молнией и громом считать до сорока или до пятидесяти. В день ее отъезда он споткнулся о лежащий на дороге камень, и он должен был убрать его на обочину, потому что у него возникла идея, что через несколько часов ее карета поедет по той же дороге и, наехав на этот камень, может получить повреждения. Но через несколько минут его осенило, что это – бессмыслица, и теперь он должен был вернуться и положить камень на его прежнее место посередине дороги. После ее отъезда им овладело навязчивое понимание, которое сделало его невыносимым для всех окружающих. Ему требовалось точно понимать каждое обращенное к нему слово, как будто в противном случае он упустит огромное богатство. Поэтому он постоянно спрашивал: «Что ты сказал?» А когда это ему повторяли, он полагал, что в первый раз это все же звучало иначе, и оставался неудовлетворенным.

Все эти продукты болезни связаны с происшествием, которое тогда определяло его отношение к возлюбленной. Когда перед летом он прощался с ней в Вене, он истолковал некоторые ее слова как желание отвергнуть его в присутствии общества и из-за этого был очень расстроен. Во время летнего отдыха у них была возможность поговорить, и дама смогла его убедить, что теми неверно им понятыми словами она, напротив, хотела уберечь его от насмешек. Теперь он опять был счастливым. Самое отчетливое указание на это происшествие содержит навязчивое стремление понять, которое было образовано так, словно он сам себе говорил: «После такого опыта нельзя допускать, чтобы ты кого-нибудь недопонял, если хочешь избежать ненужных страданий». Но это решение не только было обобщением данного повода, оно также сместилось – возможно, из-за отсутствия возлюбленной – с ее высоко ценимой персоны на других, менее значимых лиц. Навязчивость не могла также возникнуть исключительно из удовлетворения полученным от нее объяснением; она, должно быть, выражает еще и нечто другое, ибо выливается в неудовлетворительное воспроизведение услышанного.

Иные навязчивые повеления наводят на след этого другого элемента. Навязчивая защита не может означать ничего иного, кроме реакции – раскаяния и покаяния – на противоположное, то есть враждебное, побуждение, которое до объяснения между ними было направлено против возлюбленной. Навязчивый счет во время грозы благодаря предоставленному материалу можно истолковать как защитную меру от опасений, которые означали угрозу для жизни. Благодаря анализам навязчивых представлений, упомянутых первыми, мы уже подготовлены к тому, чтобы расценить враждебные побуждения нашего пациента как особенно сильные, сродни бессмысленной ярости, и в таком случае мы обнаруживаем, что этот гнев на даму вносит свой вклад в навязчивые образования также и после примирения. В сомнениях, правильно ли он услышал, представлено продолжающее действовать сомнение, правильно ли он понял даму на этот раз и вправе ли он понимать ее слова как свидетельство ее нежных чувств. Сомнение навязчивого стремления к пониманию – это сомнение в ее любви. У нашего влюбленного бушует борьба между любовью и ненавистью, которые относятся к одному и тому же человеку, и эта борьба наглядно изображается в навязчивом, символически важном действии – устранении камня с дороги, по которой она должна проехать, а затем в отмене этого поступка, продиктованного любовью, возвращении камня на место, чтобы тем самым ее карета ударилась о него и она пострадала. Мы не поймем правильно эту вторую часть навязчивого действия, если будем рассматривать ее лишь как критический отказ от болезненного поступка, за который ей хочется себя выдать. То, что она также осуществляется, сопровождаясь ощущением принуждения, свидетельствует о том, что она сама является частью болезненного поступка, который, однако, обусловливается мотивом, противоположным мотиву первой части.

Такие двухвременные навязчивые действия, где первый темп устраняется вторым, – типичный случай при неврозе навязчивости. Сознательное мышление больного, разумеется, их не понимает, и они снабжаются вторичной мотивировкой – рационализируются. Но их действительное значение заключается в изображении конфликта между двумя примерно одинаковыми по силе противоположными побуждениями, насколько я до сих пор смог узнать, – всегда между побуждениями любви и ненависти. Они представляют особый теоретический интерес, поскольку позволяют выявить новый тип симптомообразования. Вместо того чтобы, как при истерии, искать компромисс, который в одном изображении удовлетворяет обеим противоположностям, одним выстрелом убивает двух зайцев³⁴, здесь удовлетворяются обе противоположности, каждая в отдельности, сначала одна, а затем другая, – разумеется, не без попытки установить между ними, враждебными друг другу, своего рода логическую связь, зачастую с нарушением всякой логики³⁵.

Конфликт между любовью и ненавистью дает о себе знать у нашего пациента также с помощью других проявлений. В период его вновь пробудившейся набожности он начал читать молитвы, которые постепенно стали занимать до полутора часов, поскольку у него – Валаама наоборот – в благочестивые формулы всегда что-то вмешивалось и превращало их в противоположность. Например, если он говорил: «Боже, храни его», – злой дух тут же добавлял частицу «не»³⁶. Однажды при этом ему пришла в голову мысль сквернословить, ибо тогда непременно он будет говорить наперекор; в этой мысли пробило себе путь первоначальное, вытесненное молитвой намерение. Из этого тупика он нашел выход, оставив молитву и заменив ее краткой формулой, составленной из начальных букв или начальных слогов из разных молитв. Он так быстро ее проговаривал, что в нее ничего не могло проникнуть.