Kitabı oku: «Израненное сердце»

Посвящается Киане, которая нарисовала образ восхитительно сильной и сексуальной женщины для Данте.

Xoxoxo

Софи

Freedom. От врагов к возлюбленным. Бестселлеры Софи Ларк

Sophie Lark

Bloody Heart

Copyright © 2022 by Sophie Lark

Художественное оформление Игоря Пинчука

© Комаревич-Коношенкова А., перевод на русский язык, 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Плей-лист

1. Zombie – The Cranberries

2. Ring of Fire – Lera Lynn

3. July – Noah Cyrus

4. The Vampire Masquerade – Peter Gundry

5. Waltz for Dreamers – Matt Stewart-Evans

6. STUPID – Ashnikko

7. Back to Black – Amy Winehouse

8. Hurt – Johnny Cash

9. Don’t Speak – No Doubt

10. Yesterday – The Beatles

11. When You’re Gone – The Cranberries

12. The Chain – Fleetwood Mac

13. Hell of High Water – The Neighbourhood

14. Holy – Justin Bieber

Симона

– Симона! Почему ты еще не готова?

Моя мама стоит в дверях, полностью готовая к вечеру.

На мне же до сих пор спортивные шорты и футболка с «Чудо-женщиной», потому что я совершенно потеряла счет времени, свернувшись калачиком с книгой у окна.

– Который час? – смущенно спрашиваю я.

– А ты как думаешь? – мягко улыбаясь, говорит mama.

Я бы сказала, сейчас два или три часа дня, но, учитывая, что она уже надела вечерний наряд, видимо, больше.

– Э-э… шесть? – предполагаю я.

– Как насчет семи тридцати?

– Простите! – кричу я, спрыгивая с подоконника и роняя на пол «Грозовой перевал».

Неудивительно, что я голодна. Я пропустила обед и, судя по всему, ужин тоже.

– Стоит поторопиться, – говорит mama. – Твой отец уже вызвал водителя.

– Вообще-то машина уже ждет, – вставляет папа.

Он стоит рядом с mama. Они самая элегантная пара, которую только можно представить, – оба высокие и стройные, в безупречных нарядах. Единственный контраст между ними – это папин насыщенный темный цвет кожи и волос против маминых светлых. В остальном они идеальная пара.

На фоне их безупречности я чувствую себя тощей и угловатой. Мне слишком неловко, что нас увидят вместе.

– Может, вам следует поехать без меня… – говорю я.

– Неплохая попытка, – отвечает mama. – Бегом одеваться.

Я подавляю стон. Поначалу я была рада вернуться домой из школы-пансиона. Чикаго закружил меня в вихре вечеринок, званых ужинов и различных мероприятий. Но теперь, всего пару месяцев спустя, они все начали сливаться для меня в одно яркое пятно. Я устала от шампанского и канапе, светских бесед и еще более светских танцев. К тому же мне бы хотелось, чтобы сестра чаще составляла мне компанию.

– А Серва́ к нам присоединится? – спрашиваю я mama.

– Нет, – отвечает та, и небольшая складка пролегает меж ее бровей. – Сегодня она не в лучшей форме.

Родители оставляют меня переодеваться.

Мой гардероб набит вечерними нарядами, большинство из которых мы купили в этом году. Я пробегаю пальцами по богатой палитре цветов и тканей, пытаясь сделать выбор быстро.

Я могла бы провести так хоть час. Я немного рассеянна и люблю красивые вещи. Особенно одежду.

Кто-то может посчитать интерес к моде легкомысленным. Но для меня одежда – это искусство, которое мы надеваем на себя. Способ заявить о себе в любом помещении. Это инструмент, с помощью которого можно сформировать мнение о себе еще до того, как вы произнесете хоть слово.

Вот как бы я описала это кому-то.

Для меня же это значит гораздо больше.

Я остро реагирую на цвета и текстуры. Они задают мне настроение. Я не люблю в этом признаваться, потому что понимаю, что это… странно. Большинство людей не испытывают физического отвращения к непривлекательному багровому оттенку. И не чувствуют непреодолимого желания потрогать шелк или бархат.

Для меня же это всегда было так, сколько я себя помню. Я просто научилась это скрывать.

Я заставляю себя схватить платье, не тратя время на созерцание.

Выбираю одно из моих любимых – бледно-розовое с развевающимся шифоном на спине, напоминающим крылья бабочки.

Я наношу немного розовых румян и блеск для губ того же оттенка. Не слишком ярко – мой папа не любит, когда я наряжаюсь чересчур «зрело». Мне только-только исполнилось восемнадцать.

Когда я спускаюсь, родители уже ждут меня в лимузине. В воздухе витает напряжение. Отец держится сурово и прямо. Мама бросает на меня взгляд и переводит его в окно.

– Поехали, – рявкает водителю tata.

– Я собралась так быстро, как могла, – робко говорю я.

Отец полностью игнорирует мою реплику.

– Не хочешь мне рассказать, почему я обнаружил в почтовом ящике письмо о зачислении в «Парсонс»?¹ – требует он ответа.

Я краснею, разглядывая свои ногти.

Я надеялась, что успею перехватить этот конверт раньше него, но в нашем доме, где почту проверяют по два раза в день, это непросто.

Я вижу, что отец в ярости. И в то же время испытываю дикий прилив восторга от его слов.

Меня приняли.

Я не должна показывать свое счастье. Мой отец вовсе не радостен. Я чувствую, как недовольство исходит от него ледяным туманом. Холод пробирает меня до костей.

Я избегаю смотреть ему в глаза. Даже в своем лучшем расположении духа отец сохраняет суровые черты лица и пронизывающий взгляд. А в гневе его лицо превращается в резную маску какого-то божества – величественного и мстительного.

– Объяснись, – велит он.

Нет смысла лгать.

– Я отправила им заявку.

– И почему ты это сделала? – холодно спрашивает отец.

– Я… я хотела узнать, смогу ли я поступить.

– Какое это имеет значение, если ты будешь учиться в Кембридже?²

Это альма-матер моего отца. Именно в Кембридже он приобрел свои изысканные манеры, европейские связи и легкий британский акцент, которым гордился.

Мой отец, нищий, но гениальный, поступил в Кембридж, получив стипендию. Он изучал нечто куда большее, чем просто экономику, – он изучал манеры и повадки своих состоятельных однокурсников. То, как они говорили, как ходили, как одевались. А главное – как они зарабатывали деньги. Он выучил международный язык финансов – хедж-фонды, заемный капитал, оффшорные налоговые гавани…

Отец всегда говорил, что его сделал Кембридж. Было очевидно, что я буду учиться там, как до меня училась Серва.

– Я просто… – Я беспомощно сжимаю руки на коленях. – Я просто люблю моду… – запинаясь, произношу я.

– Учиться этому несерьезно.

– Яфью… – мягко произносит mama.

Он оборачивается к ней. Моя мать – единственный человек, к кому прислушивается папа. Но я и так знаю, что она не станет ему перечить – не в тех вопросах, где его мнение столь непреклонно. Mama лишь напоминает отцу быть со мной помягче, пока он разбивает мои мечты.

– Прошу, tata, – говорю я, стараясь, чтобы голос не дрожал. Мой отец не станет слушать, если я буду звучать слишком эмоционально. Я должна постараться убедить его. – Парсонс заканчивали многие именитые дизайнеры. Донна Каран, Марк Джейкобс, Том Форд…

Отец складывает перед собой руки домиком. У него длинные элегантные пальцы и маникюр на ногтях.

Папа говорит медленно и четко, словно судья, зачитывающий прописные истины.

– Когда ты родилась, мои родители сказали, что это несчастье – иметь двух дочерей. Я не согласился с ними. Я ответил, что дочери всегда будут верны своим родителям. Дочери покорны и мудры. Дочери составляют честь своих семей. Сын может оказаться гордецом, который считает, что знает все лучше своего отца. Дочь никогда не допустит такой ошибки.

Отец опускает ладони мне на плечи и смотрит мне в глаза.

– Ты хорошая дочь, Симона.

Мы подъезжаем к отелю «Дрейк». Папа достает из кармана чистый платок и протягивает его мне.

– Приведи себя в порядок, прежде чем зайти внутрь, – говорит он.

Я не понимала, что плачу.

Mama ненадолго кладет ладонь мне на макушку и слегка взъерошивает волосы.

– Увидимся в отеле, ma chérie, – говорит она.

И затем они оставляют меня в одиночестве на заднем сиденье автомобиля.

Ну, не совсем в одиночестве – впереди сидит наш водитель, терпеливо ожидая, пока я успокоюсь.

– Уилсон, – говорю я сдавленным голосом.

– Да, мисс Соломон?

– Не мог бы ты ненадолго оставить меня одну?

– Разумеется, – отвечает он. – Позвольте, только я немного отъеду.

Уилсон подъезжает к обочине, чтобы не мешать остальным высаживаться у парадных дверей. Затем он выходит из машины, любезно оставляя двигатель включенным, чтобы я не осталась без кондиционера. Я вижу, как он заводит разговор с одним из других шоферов. Они заходят за угол, вероятно, чтобы выкурить сигарету.

Оставшись в одиночестве, я даю волю слезам. Минут пять я упиваюсь своим разочарованием.

Это так глупо. Не то чтобы я всерьез ожидала, что родители позволят мне поступить в Парсонс. Это была просто фантазия, благодаря которой я продержалась свой последний год в школе «Тремонт» и выдержала бесконечную душераздирающую череду экзаменов, понимая, что должна получить только высшие отметки. Так я и сделала – блестяще сдала каждый из них. Нет никаких сомнений в том, что в ближайшее время я получу такое же письмо о зачислении в Кембридж, потому что туда я тоже подала заявку, как того и ожидали мои родители.

Отправить портфолио с моими набросками в Парсонс было спонтанным решением. Наверное, я думала о том, что получить отказ будет мне полезно, как доказательство того, что отец прав. Что моя мечта не более чем бредни, которые не могут воплотиться в жизнь.

А теперь я услышала, что поступила…

Это настоящая сладкая пытка. Пожалуй, даже хуже, чем если бы я никогда этого не узнала. Это яркий сияющий приз, который помаячил у меня перед носом… чтобы вновь выскользнуть из рук.

На эти пять минут я позволила себе побыть разочарованным ребенком.

Затем я сделала глубокий вдох и взяла себя в руки.

Мои родители все еще ждут меня в большом банкетном зале отеля «Дрейк». Я должна улыбаться, общаться и знакомиться с важными людьми этого вечера. Я не могу делать этого с покрасневшим и опухшим лицом.

Я вытираюсь насухо и обновляю макияж, достав из сумочки тушь и помаду.

В тот самый момент, когда я тянусь к дверной ручке, резко распахивается водительская дверь и кто-то плюхается на переднее сидение.

Это мужчина – огромный, настоящий гигант. У него широкие плечи, темная шевелюра, и на нем определенно нет униформы шофера.

Я не успеваю сказать ни слова, как мужчина вжимает педаль газа и срывается прочь от обочины.

Данте

Охрана в «Дрейке» усилена из-за всех этих напыщенных политиков, пришедших на мероприятие. Богатеев хлебом не корми, дай себя почествовать. Все эти банкеты с награждениями, вечеринки в честь сбора средств, благотворительные аукционы – лишь очередной повод публично похлопать друг друга по спине.

Ресторан отца «Ла-Мер» поставляет сегодня крабовые ноги, гигантские красные креветки карабинерос и гребешки на раковине – все это составит огромную башню из морепродуктов посреди фуршетного стола. Мы делаем это за бесценок, потому что заработаем сегодня не на креветках.

Я подгоняю фургон к служебным дверям и помогаю персоналу разгрузить ящики с замороженными моллюсками.

Один из охранников просовывает голову на кухню и наблюдает, как мы вскрываем ящики.

– Как это вообще называется? – спрашивает он, с ужасом глядя на карабинерос.

– Это лучшие креветки, что ты не можешь себе позволить, – отвечаю я, ухмыляясь.

– Вот как? И сколько же они стоят?

– Сто девятнадцать долларов за фунт³.

– Да ну на хер! – Охранник недоверчиво качает головой. – За такие деньги я лучше закажу русалку в полный рост с огромными сиськами прямиком из океана.

Как только все продукты надежно уложены в холодильник, я киваю Винни. Мы ставим последний ящик на тележку для обслуживания номеров.

Винни работает в «Дрейке» – иногда разносит багаж, а иногда моет посуду. Его настоящая работа – обеспечивать клиентов особыми товарами. Такими, которые достать чуть сложнее, чем свежие полотенца и дополнительный лед.

Мы знакомы с ним с тех пор, как гоняли по Олд-Тауну в кедах с Человеком-пауком. С тех пор я несколько раздался, а вот Винни остался таким же тощим и веснушчатым парнем с ужасными зубами и чудесной улыбкой.

На служебном лифте мы поднимаемся на четвертый этаж. Лифт тревожно проседает под нашим общим весом. «Дрейк» – отель прямиком из ревущих двадцатых. Он прошел реновацию, но помогло это не сильно. Сплошные медные ручки, хрустальные люстры, стулья с ворсистой обивкой и затхлый запах ковров и драпировок, которые не чистили последние лет пятьдесят.

Дюкули, должно быть, в ярости, что его поселили в какой-то обычный номер на четвертом этаже. Из него, конечно, открывается вид на озеро, но это и рядом не стояло с преимуществами президентского люкса. К несчастью для мужчины, он и близко не самая важная шишка на предстоящем рауте. В этот вечер Дюкули едва ли входит в верхнюю половину рейтинга.

Вот, видимо, почему он до сих пор сидит и дуется в своем номере, хотя мероприятие вот-вот начнется. Я чувствую запах сигары, струящийся из-под двери.

– Мне пойти с тобой? – спрашивает Винни.

– Не, – отвечаю я. – Можешь спуститься.

На кухне будет аврал, и я не хочу, чтобы Винни вляпался в неприятности или кто-нибудь отправился его искать. К тому же я уже дважды имел дело с Дюкули и не думаю, что возникнут проблемы.

Винни оставляет меня с тележкой.

Я стучусь трижды, как договаривались.

Охранник Дюкули открывает дверь нараспашку. Типичный быковатый качок, одетый в приличный костюм, но все равно похожий на великана с вершины бобового стебля⁴.

Он пропускает меня в номер, состоящий из двух комнат и гостиной между ними. После небольшого обыска, чтобы убедиться, что я безоружен, охранник рычит: «Садитесь».

Я располагаюсь на пестром диване, пока огр занимает кресло напротив. Второй охранник стоит прислонившись к стене и сложив руки на груди. Он не такой крупный, как его приятель, и его длинные волосы собраны в конский хвост на затылке. Я подумываю сообщить ему, что такие прически вышли из моды примерно тогда же, когда и последний фильм Стивена Сигала, но едва я открываю рот, как из спальни выходит Дюкули, яростно пыхтя сигарой.

Он уже одет в парадный смокинг, обтягивающий его живот. Дюкули из тех мужчин, которые кажутся беременными оттого, что весь их вес сосредоточен посередине, между тонкими руками и ногами. Его коротко подстриженная борода посеребрена сединой, а густые брови нависают над глазами, как тяжелый карниз.

– Данте, – произносит он, приветствуя меня таким образом.

– Эдвин, – киваю я в ответ.

– Сигару? – Мужчина протягивает мне премиальную кубинскую сигару, тяжелую и ароматную.

– Спасибо. – Я встаю, чтобы ее взять.

– Подойдем к окну, – говорит Дюкули. – Нам сделали выговор со стойки администрации. Судя по всему, ни в одном номере больше нельзя курить. Куда катится эта страна?

Он кивает Хвостатому, который поспешно открывает окно и с усилием поднимает створку. Задача не из простых, поскольку время и жесткость надежно приварили старое оконное стекло к месту. Никакого защитного экрана нет и в помине – лети себе на здоровье четыре этажа вниз до самого навеса.

Я вижу, как к обочине подъезжают лимузины и таун-кары⁵, и из их дверей выпархивают тусовщики, переливающиеся дорогим блеском женщины и мужчины в оттенках черного, серого и темно-синего.

Еще я вижу велосипедистов, проезжающих вдоль озера, и блеск синих вод, расчерченных пунктиром белых парусов.

– Неплохой вид, – говорю я Дюкули, пока он прикуривает мне сигару.

– Озеро-то? – фыркает мужчина. – Я останавливался в королевском люксе в «Бурдж-эль-Араб». В сравнении это ничто.

Я прикладываюсь к сигаре, чтобы скрыть улыбку. Я знал, что он будет недоволен своим номером.

Эдвин Дюкули – министр земельных ресурсов, горнорудной добычи и энергетики Либерии. Но за свои часы «Вашерон» и увесистые сигары он заплатил кровавыми алмазами. Словно Марко Поло наших дней, он повсюду носит с собой мешочки с алмазами, которые обменивает на любой предмет роскоши, который только пожелает.

Эти предметы роскоши со мной прямо сейчас. Скрыты под шестидюймовым⁶ слоем льда в ящике из-под моллюсков.

– Приступим?

Дюкули возвращается к диванам. Я тушу сигару о подоконник и следую за ним.

Со стороны мы смотримся забавно – четверо крупных мужчин, сидящих в креслах в бело-розовую полоску.

Я ставлю ящик на кофейный столик и открываю крышку, после чего вынимаю упаковку со льдом и маскирующим слоем креветок, являя на свет оружие.

Я принес все, что он заказывал: три автомата Калашникова, четыре «глока», «ругер» и один ручной гранатомет «РПГ-7», который обычно используется для уничтожения танков. Понятия не имею, что Дюкули собирается со всем этим делать, – думаю, я видел что-то подобное в фильме, и это выглядело круто.

Здесь же лежит плотно запакованный килограмм дури. Отличный товар. При взгляде на него у Дюкули зажигаются глаза. Он достает маленький серебряный ножик из нагрудного кармана своего смокинга и разрезает упаковку. Зачерпнув порошок кончиком ножа, он прижимает его к ноздре и сильно втягивает носом. Затем втирает остатки в язык и десны.

– Ах! – вздыхает Дюкули, кладя нож на стол. – На тебя всегда можно положиться, Данте.

Обращаясь к своим людям, он велит:

– Уберите это куда-нибудь, где не найдут уборщицы.

Я прочищаю горло, чтобы напомнить о такой мелочи, как оплата.

– Да, разумеется, – говорит министр. Из того же нагрудного кармана он достает бархатный мешочек и передает его мне. Я высыпаю алмазы себе на ладонь.

У меня с собой ювелирная лупа, но я и без нее вижу, что Дюкули держит меня за идиота.

Алмазы мутные и мелкие. Их размеры и количество вполовину меньше того, о чем мы договаривались.

– Что это? – спрашиваю я.

– О чем ты? – рычит Дюкули, разыгрывая непонимание. Но он не очень хороший актер.

– Эти алмазы – дерьмо, – говорю я.

Дюкули багровеет. Он насупливает свои и без того низкие брови, и я едва могу различить под ними блеск его глаз.

– Следи за словами, Данте.

– Разумеется, – отвечаю я, наклоняясь в своем кресле вперед и вперяя в него взгляд. – Позволь я перефразирую это самым уважительным способом. Заплати мне то, что должен, гребаный ты проходимец.

Дородный телохранитель хватает один из «глоков» и направляет его прямо мне в лицо. Я и бровью не веду.

– Ты серьезно собираешься застрелить меня посреди отеля «Дрейк»? – уточняю я у Дюкули.

Тот фыркает.

– У меня дипломатический иммунитет, друг мой. Я могу застрелить тебя хоть на пороге отдела полиции.

– У тебя нет иммунитета против мафии. Или ты забыл, что мой отец – глава чикагского филиала?

– О да, Энзо Галло. – Дюкули кивает, и его лицо медленно расплывается в улыбке. – Очень могущественный человек. Во всяком случае, был… Я слыхал, что он потерял хватку со смертью жены. Это была твоя мать или тебя родила какая-то другая шлюха?

Моя мать умерла пять лет назад. Но не было и дня, когда бы я о ней не думал.

Ярость выплескивается из меня, словно кипящее масло, наполняя мои вены.

Я мгновенно хватаю со стола серебряный ножик и всаживаю его сбоку в шею Дюкули. Я втыкаю его так глубоко, что половина рукоятки исчезает вместе с лезвием.

Дюкули хлопает ладонью по ране, выпучив глаза, его рот беззвучно открывается и закрывается, как у рыбы, вытащенной из воды.

Я слышу «щелк-щелк-щелк», когда дородный охранник пытается выстрелить мне в спину. «Глок» стреляет вхолостую. Я не настолько глуп, чтобы приносить на сделку заряженное оружие.

Однако я не сомневаюсь, что в пистолетах под их пиджаками пуль достаточно.

Так что я разворачиваю Дюкули, используя его тело как живой щит. Мне приходится согнуться – министр куда ниже меня.

И действительно, Хвостатый уже достал свой пистолет. Он делает шесть быстрых выстрелов подряд, простреливая грудь и выпирающий живот своего босса. Он знает, что Дюкули уже мертв, – теперь охранником движет месть.

Что ж, как и мной.

Эти ублюдки пытались меня обокрасть. Они оскорбили мою семью.

Так же, как командир ответственен за действия своих солдат, солдаты заплатят за слова своего босса. Я им бошки поотрываю.

Но прямо сейчас я не в восторге от расклада – двое против одного, к тому же у меня нет пушки.

Так что, вместо того чтобы вступать в бой, я бегу к окну, таща за собой, как щит, обмякшее тело Дюкули. Я ныряю в раскрытое окно, разворачивая корпус, чтобы пролезть. Отверстие очень узкое, и мне едва это удается – только за счет инерции.

Лечу вниз все четыре этажа, наблюдая, как небо и тротуар меняются местами.

И врезаюсь в навес.

Брезентовый каркас не был рассчитан на то, чтобы выдержать 220 фунтов стремительно падающей массы. Ткань рвется, и распорки рушатся, заключая меня в кокон из обломков.

Я сильно ударяюсь о землю. Достаточно сильно, чтобы выбить из легких весь воздух, но чертовски слабее, чем могло бы быть.

И все же я оглушен. Мне требуется минута, чтобы в голове прояснилось. Я размахиваю руками, пытаясь выпутаться из этой кучи малы.

Подняв взгляд на окно, я вижу, как дородный охранник смотрит прямо на меня. Не сомневаюсь, что он хотел бы пальнуть в меня пару раз. Здоровяка останавливает лишь то, что его дипломатический иммунитет закончился со смертью его босса.

И тут я вижу, как из-за угла выбегает Хвостатый. Он сбежал вниз по четырем лестничным пролетам со скоростью гребаного олимпийца. Глядя, как он несется ко мне, я размышляю, следует ли мне задушить его голыми руками или превратить его лицо в кашу.

Затем я вижу, как ко мне устремляется с десяток служащих отеля и гостей мероприятия, и вспоминаю, что, падая, наделал чертовски много шума. Кто-нибудь уже наверняка вызвал полицию.

Так что я решаю не ввязываться в драку, а найти вместо этого ближайший автомобиль с заведенным двигателем. Я замечаю стоящий у обочины черный «бенц». Водительское кресло пустует, но фары горят.

Идеально.

Я рывком открываю дверь и сажусь на переднее сиденье.

Заводя машину, я успеваю мельком увидеть сквозь пассажирское окно разъяренное лицо Хвостатого. Мужчина так зол, что ему насрать на свидетелей – охранник тянется за пистолетом.

Выжимая педаль газа, я салютую ему на прощание.

Мотор ревет, и машина срывается с места, словно скаковая лошадь, выпущенная из стойла. «Бенц», может, и выглядит как неповоротливое судно, но под капотом у него скрыт приличный двигатель.

Моему брату Неро это бы понравилось. Он одержим автомобилями. Пацан оценил бы управляемость и мягкое кожаное сиденье, которое словно подстраивается под мое тело.

В салоне пахнет кожей, виски и чем-то еще… чем-то сладким и теплым. Словно сандал и шафран.

Я гоню по Оук-стрит, когда замечаю в зеркале заднего вида лицо. Это пугает меня так сильно, что я резко выворачиваю руль влево, чуть не врезаясь в автобус, движущийся в противоположном направлении. Чтобы вернуться на полосу, мне приходится дернуть руль вправо, поэтому машину несколько раз мотает туда-сюда, прежде чем мне удается вновь выровнять движение.

Должно быть, я вскрикнул, и человек на заднем сиденье слегка вскрикнул в ответ – пронзительный звук выдал в нем девушку.

Я хочу съехать на обочину, но не уверен, что за мной никто не гонится, так что продолжаю ехать вдоль реки на запад, пытаясь снова поймать в зеркале заднего вида лицо своей изумленной пассажирки.

Напуганная, она вновь съежилась на заднем сиденье

– Все в порядке, – говорю я. – Я вас не трону.

Я стараюсь сделать так, чтобы мой голос звучал как можно более ласково, но он, как всегда, походит на грубое рычание. Я и в лучших обстоятельствах не умею очаровывать женщин, что уж говорить о той, которую я случайно похитил.

С минуту девушка молчит. Затем она издает робкий писк:

– Вы можете… меня выпустить?

– Выпущу, – обещаю я. – Через минуту.

Я слышу легкий всхлип и шорох.

– Что это за звук? – рычу я.

– Просто… просто мое платье, – шепчет она в ответ.

– Почему оно такое шумное?

– Оно довольно объемное…

Точно, разумеется. Девушка наверняка собиралась пойти на раут. Впрочем, я не понимаю, как она оказалась в пустой припаркованной машине.

– Куда делся ваш водитель? – спрашиваю я.

Девушка мнется, словно боится ответить. Но еще больше она боится не дать мне ответ.

– Я попросила его выйти на минутку, – говорит она. – Я была… расстроена.

Теперь девушка села чуть ровнее, и я вновь смог увидеть ее лицо. Более того, оно почти идеально помещается в прямоугольную рамку зеркала заднего вида. Это самое прекрасное лицо, что я когда-либо видел.

Должно быть слово, описывающее его лучше, чем «прекрасное». Оно наверняка есть, но я не настолько образован, чтобы знать его.

Как назвать лицо, от которого ты не можешь отвести глаз? Когда тебе кажется, что ты уже смотришь на него под наилучшим углом, но стоит ей поднять бровь или выдохнуть через рот, и черты лица меняются, а ты вновь теряешь дар речи?

Как назвать лицо, при взгляде на которое твое сердце стучит быстрее, чем под дулом пистолета? И ты потеешь, а во рту пересыхает. И все, о чем ты можешь думать, это: «Какого хрена со мной происходит? Я стукнулся головой сильнее, чем думал?»

У девушки квадратная форма лица с заостренным подбородком. Широко расставленные миндалевидные глаза золотисто-коричневого цвета, будто у юной тигрицы. Скулы такие острые, словно о них можно порезаться, но большие полные губы кажутся мягкими, словно лепестки розы. Ее волосы собраны в гладкий пучок, открывая взгляду тонкую шею и обнаженные плечи. Кожа цвета отполированной бронзы – самая нежная, что я когда-либо видел.

Обнаружить такую девушку на заднем сиденье машины не сулит ничего хорошего. Это все равно что сунуть четвертак в автомат с жевательными резинками и получить алмаз Хоупа⁷.

Добром это не кончится.

– Кто вы? – спрашиваю я.

– Симона Соломон. Мой отец – Яфью Соломон.

Она произносит эти два предложения вместе так, будто привыкла представляться дочерью своего отца. Это значит, что он должен быть какой-то важной шишкой, но я никогда не слышал этого имени раньше.

Впрочем, сейчас мне на него насрать.

Мне хочется знать, почему девушка плакала в одиночестве в машине, когда должна была распивать шампанское с остальными богачами.

– Почему вы были расстроены? – спрашиваю я.

– О. Ну…

Я смотрю, как краска заливает ее лицо, окрашивая смуглую кожу в розовый цвет, словно у хамелеона.

– Меня приняли в школу дизайна. Но мой отец… я должна поступить в другой университет.

– Что за школа дизайна?

– Школа кутюрье… – Девушка краснеет еще сильнее. – Знаете, одежда, аксессуары и все такое…

– Вы сами сшили это платье? – спрашиваю я.

Стоит мне это произнести, как я понимаю, что сморозил глупость. Богачи не шьют себе платья.

Впрочем, Симона надо мной не смеется. Она разглаживает руками розовую юбку из тюля и говорит:

– Хотела бы я так шить! Это платье от Эли Сааб, похожее на то, в котором была Фань Бинбин на Каннском фестивале в 2012 году. У нее была еще накидка, но тюль и бисерная вышивка такими цветочными узорами…

Девушка резко замолкает. Возможно, она поняла, что с таким же успехом могла бы сейчас говорить со мной по-китайски. Я ни хрена не смыслю в моде. В моем шкафу лежит лишь с десяток белых футболок и примерно столько же черных.

Но мне бы хотелось, чтобы она продолжала. Мне нравится, как Симона говорит. Ее голос такой мягкий, нежный, благородный… полная противоположность моему. К тому же всегда интересно слушать людей, когда они говорят о том, что любят.

– Вас не интересуют платья, – говорит она, тихонько смеясь про себя.

– Нет, – отвечаю я. – Не слишком. Но мне нравится вас слушать.

– Меня? – снова смеется она. Рассказывая о платье, девушка совсем позабыла свой страх.

– Ага, – говорю я. – Это так странно?

– Ну… – отвечает Симона. – Все, что происходит сейчас, довольно странно.

Теперь, убедившись, что меня никто не преследует, я сворачиваю на север и еду почти без цели. Мне нужно избавиться от машины – должно быть, она уже заявлена в розыск. От девушки тоже надо избавиться по тем же причинам. Я мог бы высадить ее на первом попавшемся перекрестке. Тем не менее я этого не делаю.

– У вас акцент? – спрашиваю я. Мне кажется, я услышал легкий акцент, но не могу определить его происхождение.

– Я не знаю, – отвечает девушка. – Я жила в разных местах.

– Где?

– Ну, я родилась в Париже – там живет семья моей мамы. Затем мы переехали в Гамбург, потом в Аккру… после этого, кажется, были Венеция, Барселона, немного пожили в Монреале – боже, ну там был и холод. Затем в Вашингтоне, где было немногим лучше. А потом я поступила в школу-пансион в Мезон-Лаффит.

– Почему вы все время переезжали?

– Мой отец – посол по особым поручениям. И бизнесмен.

– А мама?

– Она была шоколадной наследницей, – с гордостью улыбается Симона. – Ее девичья фамилия – Ля Ру. Слышали про трюфели «Ля Ру»?

Я качаю головой, чувствуя себя рядом с ней неотесанным невеждой. Девушка хоть и юна, но, кажется, уже объездила весь мир.

– Сколько вам лет? – спрашиваю я.

– Восемнадцать.

– Вот как. Выглядите младше.

– А вам?

– Двадцать один.

Симона смеется.

– Выглядите старше.

– Я знаю.

Наши глаза встречаются в зеркале заднего вида, и мы улыбаемся друг другу. Улыбка для меня – это что-то редкое. Понятия не имею, чему мы оба так радуемся. Между нам чувствуется какая-то особая химия, когда беседа течет сама собой и любая фраза кажется уместной. Хоть мы и два незнакомца в этой неразберихе.

– Вы остановились в «Дрейке»? – спрашиваю я.

– Нет, наша семья снимает на лето дом в Чикаго.

– Где?

– В Линкольн-парке.

– Я живу в Олд-Тауне.

Это два соседних района.

Мне не стоило этого говорить – если девушка будет общаться с копами, если даст мое описание, то найти меня будет нетрудно. В Олд-Тауне не так уж много итальянцев размером с ломовую лошадь. К тому же чикагская полиция прекрасно наслышана о семействе Галло.

– Пожалуй, мне пора, – говорю я.

Мой рот произносит слова. Мое тело с ними не согласно. Я заехал на ближайшую парковку, но не спешу выходить из машины.

Я вижу эти карие глаза, наблюдающие за мной в зеркале. Девушка медленно моргает, словно кошка. Гипнотизирует меня.

– Я оставлю вас у исторического музея, – сообщаю я. – У вас есть телефон?

– Да, – отвечает она.

Это тоже было неосмотрительно. Симона могла позвонить в полицию, пока мы ехали, и я бы даже этого не заметил.

Какого хрена я творю? Я никогда не был таким беспечным.

Я быстро протираю руль и рычаги переключения передач своей рубашкой, следя за тем, чтобы не оставить отпечатков. Я также протираю дверную ручку.

– Я выхожу, – говорю я. – Сделайте мне одолжение и выждите пару минут, прежде чем кому-либо позвонить.

– Подожди! – вскрикивает Симона.

Я оборачиваюсь и впервые вижу ее целиком.

При виде этой девушки во плоти, не в отражении, у меня захватывает дух. Я буквально не могу дышать.

Она тянется через сиденье и целует меня.

Поцелуй длится всего секунду, ее нежные губы прижимаются к моим. Затем девушка откидывается обратно на спинку и кажется такой же изумленной, как и я.