Kitabı oku: «Сказание о Джэнкире», sayfa 3
Глава 2
О юный олененок-тугут9 в крылатых сандалиях! Сон ли, фантазия, наваждение? А если сандалии-туфельки расшиты диковинными голубыми цветами, узором затейливым, – только рукам человеческим такое подвластно. Стало быть, и не сон как будто. Стало быть, не видение.
Чаара!
Ча-а-ра…
Не олененок то – девушка, легко и плавно несущаяся по тропе, перевитой корявыми узлами корневищ. Тропа крута, извилиста. Тропа – к вершине горы Буор Хайа.
Ча-а-ра…
Мать-Земля! Что за чудо чудное произвела ты на свет? Загадала такое иль само оно, своей волей и умыслом явилось людям на думку и удивление – чтобы снова поверили они в нерукотворное, неизъяснимое, небывалое? Худо жить без такой веры-то.
Как описать ее словесно? Музыкой лишь можно выразить. Но попробуем, хоть и надежды нет. Так ведь и выхода иного тож. Кто зрел первозданное или тоскует о нем невыразимо, может быть, и откликнется душой. Может быть…
Несется ввысь олененок-тугут. Ах! Гибкий тонкий стан, стройная – стебель лилии – шея, ровный нос с чуткими крылышками, трепещущими от легкого дыхания… А личико! Что за личико – смугловатое, круглое, освещенное влажными черными очами. Непугливыми, но сторожкими.
Чаара – Глаз Ласкающая! Кто видит тебя сейчас, кто любуется некорыстно, несуетно, независтливо? О таком любовании у кого душа не занимается?
Горы теперь любовались Чаарой… Но только об этом позже – терпение.
Несется ввысь олененок-тугут. Невесомая? Кажется, трава-мурава не приминалась от мягкого бега-касания; наоборот, благодарная, тянулась было за нею вслед, но, скоро забыв о Промчавшейся Ветерком, продолжала свое существование, счастливая уже по-новому.
На бегу, как умелый пловец, взмахивая обнаженными по самые плечи руками-крыльями, девочка вскинула точеную головку и, замерев почти неуловимо, примерилась: до террасы, куда стремилась, – ох как не близко. Небрежной отмашкою скинула со лба бисеринки пота, и опять пошли мелькать ее точеные, с загорелыми крепкими икрами ноги в крылатых сандалиях-туфельках. Мелькают и голубые цветы – узор искусно-затейливый, руками человеческими вышитый…
Небо чистое – стеклышко. Ни одного белого перышка, ни завитка, ни загогулинки. На солнце лучше и не смотреть – ослепнешь. Парит. Все окрест оцепенело, застыло – томление блаженное. Листва не шелохнется. А это кто? Точно стайки говорливых девиц, взявшихся за руки и замерших вдруг, – купы разнотала. С чего замерли? Перед чем обмерли, завороженные? Пролилась внезапно песнь чудотворных птиц – стерхов. Слышать их – слышат многие. А кто видел танец белых журавлей, что не селятся рядом с людьми, а живут неведомо где, наособь, – избранный. Он и будет счастлив воистину.
Несется ввысь олененок-тугут. Белое ситцевое платьице в мелкую, с брусничную ягоду, крапинку мелькает между деревьями. От бугорка – к ложбинке, от ложбинки – к бугорку. Олененок в платьице? Почему бы нет? Чудо ведь.
Иногда на опасном вираже Чаара протягивает руку к ближайшему деревцу – и мгновенно, уследи попробуй, взлетает-взметывается на гребень очередного взлобка. «Спасибо, деревце!»
«Остановиться тут? Достаточно обзору будет и с этого места», – мигом и сгинула робкая мысль. Чаара в досаде крепко прикусила губы. «Что это я? Струсила или обессилела? Нет, нет! Еще, еще…»
Чем выше поднималась она, тем воздух становился прохладней; комарье и вовсе сгинуло.
Наконец-то – желанная терраса! Она подошла в тот момент, когда, казалось, задохнулась уже; казалось, еще шаг – упадет ничком и не поднимется. А тут как тут снова спасительное деревце. Ухватившись за протянутую ветку-руку, Чаара впрыгнула на приступок и… очутилась на ровном, словно поверхность стола, плато. Туго спружинил под ногами ковер ягеля.
Обернулась– склон горы, снизу казавшийся пологим, на самом деле и крут, и тягуч, и высок. Деревья у подножия не больше шахматных фигур: двигай ими как разумеешь.
Ча-а-ра!..
Широко раскинула руки, приподнялась на цыпочки, не спеша набрала полную грудь воздуха и… нет, не полетела птицею! А может, и полетела? Раскинувшийся внизу дол таял, терялся в безбрежном белесоватом мареве.
Где ты, Чаара?
Там, где только что была, – нет ее. На том месте – свечечка с едва приметным стерженьком внутри. Колеблется огонек. Так это она и есть: солнце насквозь пронзило ее, растворило в своем сиянии. Вот если бы вдруг, откуда ни возьмись, приплыла туча – на ее фоне видна стала бы. А так – словно и нет ее, моей Чаары.
Да кто бы так видел в необоримой мощи и дивной красе ее родную северную землю?
Джэнкир…
Название округи – по имени речки. Тоже Джэнкир. Значит то – чистая, прозрачная. Кажется, силенки в ней – кот наплакал, а раздвинула могучий горный хребет, пропилила в нем глубокую щель и бежит себе аж до самой реки Таастаах. Долина речушки то расширяется, то сужается, перемежается то долом, то лощинами, то округлыми аласами10 с озерцами посередине, окаймленными густой порослью осоки и аира. А бывает, окольные горы подступают с обоих берегов близко друг к дружке, вот-вот сомкнутся-сольются навечно, намертво в каменном объятье, – тогда Джэнкир, натыкаясь на отвесные скалы, бьется бешено и кипит в узком ложе… Вырвется на простор – и еще прозрачнее, чем была. Воистину Светлая! Каждый камешек в глубине – самоцвет неслыханный. Нет ему цены. Но купить нельзя. И не думай! Любоваться – что ж, сколь душе хочется да сколь можется.
Что еще сказать? Нет нигде воды слаще, нет и целебнее. Рану ли, душу ли вылечит – и воскреснешь для новой жизни. И счастлив будешь опять-таки.
Детвора, коль под ложечкой засосет и приустанет до изнеможения, прибежит к речке, упрется дрожащими ручонками в гальку, припадет иссушенными губами к хрустальной струе и будет пить без передыху, пока не заломит зубы. Через минуту – ни голода, ни усталости. Как рукой сняло. И носятся вновь по-прежнему – точь-в-точь шишки, закрученные буйным вихрем.
Есть ли рай на земле? Вот он!
Коротко северное лето – взмах журавлиных крыл. А разгорелось вдруг, рассиялось – и все кругом охвачено пышноцветеньем. Буйство неукротимое! Не иначе – по мановению волшебной палочки мир, оцепеневший под жестким ледяным панцирем за зиму, вновь явился влюбленному взору сказочно. Объясни иначе-то.
Праздник Преображения! Край мой отчий! Забьется ли еще когда-нибудь сердце с такой нежностью и светлой печалью? Хватит ли сил перенесть это чувство одному? Теперь мы вдвоем – с Чаарой. Она – мои глаза. Она – мое сердце.
Джэнкир – рай земной!
Чего-чего только нет здесь: плотнотелая лиственница, обдающая ароматом хвои; светлокорая сосна, разбежавшаяся по высоким песчаным гривкам; острым копьем вонзившаяся в небо ель, упорно выбирающая себе тенистые впадины и промоины; белоногая береза, любящая красоваться по опушкам аласов; гибкие тальники; колючий можжевельник; бегучие кущи стланика. А это что за красавец? Тополь. Даже в центре Якутии не сыщешь его днем с огнем. Здесь – пожалуйста!..
Океан Волнующийся – разнотравье необозримое.
Мать-Земля! Позволь восхититься нелицемерно твоим неистовством и фантазией! Поражаюсь, с какою страстью и выдумкой Ты предаешься творению – украшаешь жизнь благолепно и радостно! Да и на пользу тож живым существам: размножайтесь и благоденствуйте!
А горы!..
Что может сравниться с ними в этом прекрасном и благословенном мире? Какое гордое в них величие! Какое могущество некичливое!
Чаара неожиданно для себя оглянулась. Поймала таинственный взгляд, идущий откуда неведомо? Отчего ж беспокойство?
Ча-а-ра…
Кто окликнул ее? Почудилось?
Горы стояли во весь горизонт. Невозмутимые. Загадочные. Не они ли окликнули? Но откуда им знать ее имя? Безотчетное смущение, которое почему-то переживала в эту минуту Чаара, перешло в чувство вовсе уж не понятной ей и необъяснимой виноватости. Может, оттого, что кто-то ждал ее здесь, надеялся, что вернется, а она и думать не думала о «ком-то», для кого вся жизнь, весь сокровенный смысл ее – взглянуть хотя бы единым глазком на нас, блудных детей, – возвратившихся; и уверить себя, что и в беспамятстве мы тосковали о них. Вернулась же? Случайно. Этого могло бы никогда и не произойти.
Горы же между тем, морща свои каменные лбы, мучительно пытались что-то вспомнить. И вдруг – узнали в ней ту прекрасную девушку, которая когда-то, тысячу, а может, миллион лет назад, точно так же олененком-тугутом мчалась по гребню горного склона…
Но только та девушка была не одна. За ней в серебряной тунике скользил юноша. Звал ее: Ча-а-ра! А она летела с развевающимися на бегу волосами и смеялась… Ах да! Волосы у той девушки были похожи на золотые струи, у этой – чернее ночи. Значит, сестры? И сомневаться нечего.
Куда потом исчезли те девушка и юноша? Наверное, вернулись на свою родину – невидимую с этого края земли звезду Эль-Сухейль. А может, и на какую другую. Мало ли звезд на ночном небосводе? Они ушли не на совсем – оставили на земле имя. Его запомнил тростник.
И вот эхо отозвалось – Ча-а-ра!..
Подошло облако. На нем четко прорисовалась фигурка. Чаара стояла с зажмуренными глазами. Долго ли? Кто мог знать это. Но вот, тряхнувши головкой, отогнала что-то смутное, поглядела на мир полным взором и… тоже как будто что-то вспомнила. Узнала.
Эти горы, которые она видела теперь наяву, приходили в ее сны, точно звали-манили ее; и тогда она на миг просыпалась – взволнованная, охваченная каким-то неясным предчувствием счастья, громадностью будущего ее существования и еще чем-то, не имеющим определения, – ощущением, которое должно же было стать когда-то мыслью.
Где-то Чаара вычитала, что «у действительно настоящих людей (тогда же подумала: «Значит, есть и ненастоящие?» – но не задержалась на этом) сердце склонно к добру». Горы эти подобны таким людям. Вот она сейчас нежится на их живой зеленой груди и наслаждается необозримой ширью родной земли. Не будь гор, кто бы вознес ее в поднебесье? И вот что еще удивительно. Некоторые жалуются, что при виде гор чувствуют себя ничтожной букашкой. А Чаара – наоборот: стоит ей взглянуть на горы – кажется, вроде бы и в росте прибавляет, и умом-разумом возвышается. Не мысль еще – тоже предчувствие. А родится мысль-то? Обязательно. Радость тому порукой.
И не знает Чаара, что уже думает, – сердце трепещет от радости. Оно мыслит.
Глаза-очи сияют восторгом первооткрытия и первознания – они мыслят.
Радуйся, дитя человеческое, во дни молодости своей! Наступит пора скорби – не отчаивайся, что жизнь беспросветный мрак и юдоль слез. Не забывай, что цвела невозможным счастьем! Радуйся! Ликуй!..
Запомни родной алас Кытыйа, праздничным хороводом берез окаймленный. Посредине – зеркальце. Озерко с бычий глаз, не более. А в нем золотое колечко плавает.
Присмотрелась Чаара – да вон она, их избушка, притулившаяся на дальнем краю аласа. Ни возле нее, ни около хотона11 живой души не видать. Куда же все подевались? В прятки с нею играют, что ли? Не спешить – кто-нибудь да объявится, не выдержит. Так и есть. Вот из летника, что стоит на опушке леса, показалась корова. Эриэнчик. Значит, бабушка, старая Намылга, только что управилась с дневной дойкой. Что-то она сегодня долго провозилась. Утром, когда Чаара вызвалась ей помочь, замахала-заплескала руками: «Иди да иди!» Дедушка, старый Дархан, во-он в той дальней лощине, вниз по течению, пасет молодняк. Он сейчас там с верным псом Хопто. Утром Хопто увязался было за Чаарой, но старик грозко цыкнул на него и увел с собой, а внучке сказал: «Бедных моих подопечных наверняка замучили комары, надо бы развести побольше дымокура. Попутно проверю вершу. Днем домой не приду, так что наведайся ко мне – за рыбой. Угощу внучку свежим хариусом».
Джэнкир – рай земной.
Но, видимо, неугомонные люди нашли место еще лучше – почти никого не осталось тут. Семья за семьей потянулись на центральную усадьбу совхоза. Вот и родители Чаары перебрались туда же. Говорят, ради дочки и сына: к школе поближе. Похоже на правду. Но правда ли?
Лишь старики Дархан и Намылга не поддались никаким уговорам покинуть родное урочье. Что с них взять – темень дремучая. И все же родичи не устают звать их к себе в центр, да старичье уперлось – упорствует и круглый год коротает свой век в привычном исстари гнездовье. Намылга хоть и ворчит иногда: «Лучше бы переехать, жить с людьми, на миру, да этот выживший из ума старикан уперся, как бык, и его не сдвинешь», но и ей, похоже, далеко еще не разонравилось жить в своем обиталище.
Родина…
Что она значит? Почему люди (во всяком случае многие из них), добровольно покинувшие или насильно отлученные от отчего дома, умирают от тоски? В каком-то журнале Чаара прочитала удивительную историю: в Париже, кажется, зачахли экзотические цветы, и никто-никто, даже самые знаменитые ученые, не могли догадаться, в чем дело. Что же оказалось? Засуха-то случилась не в Париже, а в той заморской стране, откуда эти цветы привезли, – на их родине. Сначала цветы погибли там… И так Чааре стало жалко себя (конечно, после цветов) – свет померк в глазах. Неужели могла бы провести всю-всю жизнь и даже не задуматься, где она родилась? Но ведь тогда бы не горевала? Как знать. Все равно сердце, не пережившее самое главное чувство, ныло бы, глухая безысходная тоска подкатывала бы к горлу, а она не догадывалась бы, отчего. Что может быть хуже?
Конечно, цветы ничем не могли помочь своим далеким сородичам. Им ничего не оставалось, как умереть с горя.
Но люди-то могут выручать из беды друг друга. Еще как могут! Только часто они не знают, что кому-то, если он не рядом, плохо. Не у всех сердце-вещун, как у бабушки Намылги. А у нее, Чаары, какое?
Пожалев себя, Чаара стала жалеть иных прочих людей, знакомых и незнакомых, кто со смехом и прибаутками сменял рай на… районный центр, пыльный и душный, захламленный всяким мусором поселок, и еще хвастают, гордятся, что живут, мол, как все цивилизованные люди. Иные стыдятся, что родились не в городе, а в аласе. Ой, бедные…
Родное гнездо имеет даже крохотный птенчик, даже последний хроменький муравьишка.
Ее, Чаары, колыбель – эта вот речушка Джэнкир, уютная Кытыйя, те изумрудные поляны и рощи, дремучая эта тайга, горные те кряжи.
Разве может человек, родившийся в таком благодатном, щедром и светоносном краю, иметь ледяное черствое сердце, несносно-сварливый характер?
Разве человеку, взращенному на хрустальной воде Джэнкира, взлелеянному на многоцветном ковре этих тучных долин, достигавшему взглядом вершин белоснежных великих гор, могут прийти в голову черные злые помыслы?
Ча-а-ра…
Пусть померещилось – не пугалась больше. Привыкла, что кто-то нежно окликает ее, не требуя ответа.
И в то же мгновение ей вдруг захотелось сделать для людей что-то доброе, хорошее и вечное. Что именно? Такое!.. такое… может быть, даже… умереть, но так, чтобы не совсем, а раствориться во всем сущем – небе, горах, травах, щебете птиц, – только бы знать наверное, что это (значит, и она в них) останется навсегда-навсегда.
То был ни с чем не сравнимый миг личного бессмертия – восторг любви к жизни, к свободе. Высшего страдания Чаара не переживала никогда раньше. Да и то – такое случилось с ней в первый раз. Мысль – равноценна ли ее жизнь той великой милости, какой она пожелала? – не пришла. И не могла прийти: разум тут был ни при чем.
Счастливое чувство жертвенности, какое вдруг взволновало, потрясло существо Чаары, бурно заколыхало грудь… Она отдавала себя и просила-молила взамен лишь: «Не исчезай, рай земной! Не исчезай…»
Вспомнилось: она уже когда-то видела это все в мельчайших подробностях – во сне, наяву ли? Когда же такое было?
А ведь было…
В тот самый заветный и самый грустный год в жизни Чаары: она пошла в первый класс, а их семья навсегда оставила родные места.
Было же вот что: дедушка взял крохотную внучку за руку и повел к особо почитаемой издревле Кыыс-Хайа, что означает Девичья Гора.
К вершине Дархан поднялся с большим трудом. Чаара взлетела перышком. Разве олененок устает? Остановившись рядом с громадным, с хороший дом, обломком скалы, рухнувшей когда-то сверху, дед, превозмогая тяжелую одышку, сказал:
– Сыччыый12, я тут передохну, а ты иди и смотри. Может статься, тебе будет не суждено сюда уже вернуться. Старики у нас недаром говорят: «Девочке быть суженой в иное племя…»
– Куда идти? – недоумевая, спросила внучка.
– Иди туда… – Дархан подтолкнул к самому краю карниза горы. – Смотри… Хорошенько смотри.
– А что смотреть, деда?
Старик неопределенно повел рукой кругом.
Поневоле заинтересованная, внучка осторожно, крадучись подошла к обрыву.
Сначала она, словно в поисках чего-то, посмотрела себе под ноги, потом обвела взглядом окрест, затем перевела бездумный взор в бездонно зияющую внизу пустоту, поймала глазами теряющуюся в струящемся мареве кромку широкого дола и… внезапно застыла с широко распахнутыми глазами, с полуоткрывшимся в немом крике ртом.
В этот миг как будто кто невидимый разбудил ее, сонную, сорвал с наполненных прежде тьмой глаз плотную повязку – и она неожиданно для себя прозрела! Перед ней была Сказка.
Стояла пора ранней осени. Вся матушка-земля, просвеченная струящимся золотым ливнем, была прозрачна, первозданна; и каждое деревце, каждый куст, каждая былинка святы: они стояли в солнечных нимбах…
Казалось, сейчас должно было случиться что-то необыкновенное. Нужно только запастить терпением и ждать. Вот-вот появится Нюргун Боотор Стремительный, вылетит из-за синих гор на мотыльково-белом коне…
Все было готово к чудесной встрече. Только бы не спугнуть. Очарованная девчушка затаила дыхание.
Теперь стало невмоготу. И тогда в бессловесно-мучительном изнеможении девочка простерла ручонки перед собой и с бешено колотящимся жаворонком в груди, словно стыдясь, что одна смеет любоваться этой сказочной невозможной красотой, обернулась с громким пронзительным, наконец-то прорвавшимся из сдавленного горла криком:
– Дедушка! Дедушка!
Дархан не спеша приближался к Чааре.
– Смотри!.. Ты только посмотри…
Хотя девчурка не умела вымолвить больше ни слова, мудрый старец все понял. И был несказанно рад, что у его внучки оказалась не косная, унылая душа – живая, добро отзывающаяся на красу земную и красу небесную, не пустое трусливое сердце – бесстрашное, кипящее горячей страстью.
Шепот прошелестел в самое ушко:
– Вижу. Вижу и любуюсь вот уже шестьдесят лет. И никак мне это не надоест покамест. Ты сама смотри… Не только глазами смотри, сыччыый…
Не знала тогда Чаара, что это почти неуследимое видение запало уже на самое донышко детской памяти. Не потому ли, стоило ей услышать олонхо13, мгновенно превращалась в ту крошечную девочку с трепещущим жаворонком в груди? Вот и теперь так. И могучая богатырская Природа, воспеваемая ветхозаветным певцом, обязательно была похожа на Джэнкир. Но это-то и не удивляло: где еще могло родиться такое величественное творение, как не здесь – земле дивных грез наяву?
Долог взор, каким Чаара задумчиво и подробно обводила гряду за грядой неохватных гор, светлоструйную речку, извивающуюся внизу серебристою опояскою, тихо млеющие под нестерпимо ярким солнцем аласы…
Только что ликование – грусть откуда? Точно в последний раз видела.
То ли приветствуя, то ли прощаясь навечно, помахала рукой всему.
Шевельнулись губы:
– Дедушка…
Как же так, неужели забыла о нем, заигравшись, отдавшись своей лишь радости? Он же там один-одинешенек, бедненький… Ох какой же он у нее стал старенький…
И тотчас же обернулась олененком-тугутом в сандалиях-туфельках, расшитых голубыми цветами…
– Де-ду-шка-а-а!..
Не заметила, как очутилась у подножия Буор Хайя, – на крыльях, что ли, спланировала? Правду говорят, подниматься в гору куда тяжелей. Но думать о том особенно некогда. Через порожистую речонку, строптиво бурунившуюся барашками на перекатах, перебралась по легкому мостику из жердей, схваченных тальниковым перевяслом, и меж куп густых развесистых ив и стаек серебристых тополей побежала вдоль берега на восток.
– Дедушка-а-а!
Откуда ни возьмись – навстречу Хопто. Радостно взлаивая и виляя хвостом, принялся прыгать Чааре на грудь, пытаясь лизнуть в лицо.
– Я тут. Иди сюда!
Запыхавшаяся Чаара остановилась на мгновение за кустами – надо сначала успокоить сердце, разрывающееся от любви и жалости к деду, которые снова вдруг прихлынули, подступили к самому горлу. «Дедушка…» В эту минуту, когда она влажно смотрела (или, может быть, подсматривала?) на него, раздвинув мешавшие ей ветки, он показался ей еще меньше, чем даже утром, когда каждый отправился по своим делам, – почти мальчик. Старенький седой мальчик… Одет он был в простую без воротника рубаху из белой бязи, в стираные-перестираные, потерявшие первоначальный цвет триковые штаны до колен. А торчащие цыплячьи лопатки и то особенно, что он был босой, едва не заставило Чаару заплакать. «Дедушка-а-а… миленький…»
Если бы кто-нибудь в эту минуту спросил Чаару, чего она хочет больше всего на свете, ответила бы не задумываясь: всегда-всегда заботиться о дедушке, быть рядом с ним. Да, собственно, и ответила – нечаянные слезы, которые она сдерживала изо всех сил, мочили щеки. Слова здесь – лишние.
И разве это не истинно: нет ничего важнее и не может быть в жизни человеческой? Ни в ее, ни в чьей-нибудь другой.
Эх, рассуждать не перерассуждать на эту тему! Да сколько и сказано много мудрого. Услышано ль? Обидно ж, многие люди, даже по натуре не злые вроде бы, почему-то вовсе о том и не думают – просто в голову не приходит. Эх…
Чаара наконец справилась с сердцем, упросила его не биться суматошно и, осушив глаза, вышла-выпорхнула из-за своего укрытия.
Дархан хлопотливо, как гном, только что без смешного красного колпачка с кисточкой, возился-копошился в тени деревьев на ровной, довольно просторной лужайке.
Как хорошо, что сейчас дедушка показался Чааре «гномом» – это утешило ее, на время примирило с чем-то неизбежным, неотвратимым, чему нельзя противостоять и с чем нельзя спорить, а можно только плакать. Такое чувство у иных мелькает иногда, когда глядят на заход солнца – неужели оно может не взойти завтра? Но солнце не зависит от человека. Ему нет дела до наших переживаний: ни до страха, ни до благодарности.
Чаара, уже совсем превратившись в обычную девочку, прошептала:
– Дедушка…
Неизъяснимый ужас, испытанный ею только что, отлетел. Перед нею был ее, самый настоящий, дедушка. И это она подарила ему бессмертие, приобщив к сказочному лесному народцу. Угадать, что там он будет своим среди своих, – ей ничего не стоило. Так получилось само собой.
Завидев внучку, Дархан приподнял навстречу подбородок с редким пучком седых волос и обнажил в приветливой улыбке редкие осколки изъеденных старых зубов:
– Голубушка, уже прибежала? – Из-под приставленных ко лбу козырьком ладоней приметчиво глянул на солнце. – Времени-то вон сколько ушло. Я хвастался, что угощу свежей рыбой, а сам-то и вершу еще не проверял.
– Мне не к спеху, дедусь. Чем ты занят?
– Разве не видишь, развожу дымокур для своих подопечных. Им двух-то не хватает, вот и устраивают они тут целые сражения – пыль столбом да рога трещат.
Словно в подтверждение этих слов за спиной раздался оглушительный гром. Не небесный – звук шел не сверху. Точно скалы столкнулись. Два бычка, пыхтя и сшибаясь лбами, начали натужливо теснить друг дружку. Свежий дерн так и рвался под пружинящими ногами. Вдруг один оступился в глубокой выбоине, осунулся, потерял равновесие, и в этот момент противник ударил его рожками в бок.
– Ой-ой! – испуганно вскрикнув, Чаара схватила деда за рукав.
– А ну, перестаньте!.. Не бойся, ничего им не будет, – успокоил внучку Дархан. – Они резвятся, играют, тоже ведь еще дети…
И верно, через некоторое время драчуны как ни в чем не бывало встали рядышком, шея в шею, принялись миролюбиво и деловито пережевывать жвачку.
Дедушка начал втыкать вокруг курящегося дымокура в землю тонкие длинные колья, соединяя их вершинами наподобие сплетаемой новой верши.
– А это зачем?
– Загораживаю, чтобы эти бестолковые шалуны ненароком не наступили ногой в костер. Потерпи, милая, я сейчас, кончу быстро.
Затем Дархан прорыл лопатой вокруг костра неглубокую канавку.
– Идите сюда. Я же соорудил для вас новый дымокур! – крикнул бычкам, кучно столпившимся вокруг прежних дымокуров. – Стесняются, что ли, бесенята… Голубка, иди-ка, шугани их сюда, несмышленышей!
Покончив с дымокурами, дед с внучкой подошли к шалашу на опушке леса, сооруженному из лапника и сена в аккурат между двух лиственниц.
– Внученька, ты бы сбегала к озеру за водой. А я пока схожу к речке проверить вершу.
– Дедушка, я тоже хочу с тобой.
– Ладно, идем вместе. – Сделав несколько шагов от дымокуров, Дархан обратился к подскочившему Хопто – А ты оставайся. Оставайся тут, Хопто. Понаблюдай за озорниками.
Хопто – вот уж льстец так льстец! – умоляюще закрутил хвостом, жалобно заскулил. Зря старался: неумолимый Дархан так строго взглянул на него, что огромный пес, виновато опустив голову, счел за благо поплестись восвояси.
Всю дорогу шли молча. Дедушка нес за плечами берестяной тымтай14 для рыбы, подцепив его крючковатой палкой за витую волосяную веревку.
Вершу Дархан поставил в небольшом, со стоячей водой заливчике, заросшем густой зеленой травой и накрытом глухой шевелящейся тенью от вершин деревьев, сквозь которые не мог пробиться ни один солнечный луч.
Словно только их дожидалось, на пришельцев жадно и яростно накинулось остроклювое облако.
– А ну-ка возьми, внученька! Иначе не справиться с этими кровожадными разбойниками, – заметив; что та из последних силенок отбивается от набросившегося комарья, Дархан протянул свою махалку из конского хвоста. Его самого комары почему-то не трогали.
– Ой! – Чаара звонко шлепнула себя ладошкой по голой ноге – прожгло точно каленой иглой.
– Голубушка, будь потише… – Дархан привлек к себе внучку и ткнул впереди себя корявым пальцем с неправдоподобно толстым ногтем. – Посмотри-ка вон туда…
– Что там?
– Вон… вон…
– Ничего не вижу, деда. Вода…
– Ты смотри не только поверху, старайся вглядеться и в глубину… Ну вот, хорошенько приглядись-ка вон туда, куда направлен мой палец. Вот так, вот так… Видишь, там рыбки плавают… Подплывают к горловине верши и уходят назад. Знаешь, почему? Их беспокоят наши тени. Видишь теперь?
Чаара, щуря глаза до боли, стала пристально вглядываться в темно-зеленую воду и – вдруг, совершенно неожиданно для себя – различила стайку небольших рыб с темноватыми сверху спинами. Они осторожно подходили к самой верше, но в последний момент, как по команде, разлетались прочь врассыпную.
– Кто это, дедунь?
– Хариусы. Вот самый крупный из их породы – так называемый «гривастый». Я тебе приготовлю его жаренного в зеленом листе. Ела когда-либо подобное?
– Ннет…
– Вот и попробуешь, внученька. А пока давай на время отойдем.
Они отошли чуть в сторонку, притаились в тени за деревьями. Вытягивая шею, Чаара пыталась что-либо разглядеть отсюда, но кроме черного, поблескивающего зеркала воды, на котором мельтешили и порхали бабочками блики, ничего увидеть не удавалось. Дедушка сидел молча и спокойно, привычно выставив вперед подбородок. Казалось, он дремал.
– Подошел-таки…
– А ты откуда знаешь, дедушка? – Чаара не то чтобы обиделась, но немного расстроиться было все-таки отчего: дедушка с полузакрытыми глазами видит, а она…
– Приглядись повнимательней, как там вода рябит…
Ну это-то она и сама видела: поверхность воды вблизи верши едва заметно морщилась, только не знала, что это значит.
– Есть! – воскликнул Дархан и хлопнул себя по бедрам. Он придержал за руку вскочившую было внучку. – Не спеши. Пусть он там побьется, убавит прыти.
Чаара принялась отчаянно стегать себя махалкой.
– Дедушка, комары!
– Ну, тогда поспешим.
Забредя в воду по колено, Дархан снял с верши два деревянных гнета, разбросав их по обе стороны, зацепил деревянным крючком снасть за можжевеловый обруч и неторопливо вытянул на более мелкое место. Едва он осторожно приподнял нижний обруч верши, вода кругом сильно забурлила. Осторожно сняв головки верши зажим, Дархан запустил внутрь руку, выудил несколько крупных хариусов и выбросил их подальше на берег.
– Нам троим, с бабушкой, хватит?
– Не зна-аю.
– Пожалуй, хватит, – словно сомневаясь, несколько раз подряд заглянув в вершу, наконец произнес Дархан и, не торопясь, вывалил остальную добычу в воду.
– Зачем, дедушка?! – только и успела Чаара воскликнуть. Дархан не удостоил внучку ответом, прищемил головки верши зажимом, вдвинул снасть на старое место, придавил сверху гнетами и не спеша подошел к Чааре, по-прежнему приплясывающей и отбивающейся опахалом от полюбившего ее комарья.
– Недовольна, что рыбы мало оставил?
– Нет, что ты…
– Зачем тогда вскрикнула даже, когда я выпустил оставшихся рыб?
– Это так, невзначай.
– Это как «невзначай»? Ты смотри, какая уж вымахала, а?
– А разве Вылавливают для того, чтобы тут же выбрасывать обратно?
– Я не выбрасываю, голубушка. Я отпускаю их на волю – пусть нагуливают тело, пусть растут. Негоже нам без конца зерить, уповая, что в бесчисленных реках и озерах златочешуйчатых косяков нам никогда не перечерпать. Надо брать в меру – лишь то, чтобы наесться разок. Надо понимать, нынешняя молодь через небольшое время расплодится в десяток, сотню, тысячу крупных рыбин… Нарви-ка мне, сыччыый, вон той зеленой отавы.
Дно берестяного тымтая устлали сочной душистой зеленью, бережно уложили туда сомлевших хариусов, сверху плотно закрыли тоже зеленью.
– Бабушка наша кормилица… – глядя вниз по течению, почтительно проговорил вслух Дархан и стал, осторожно дотягиваясь крючковатой палкой, распрямлять травинки в воде, которые ему пришлось примять недавно, топчась возле верши. – Бабушка и посейчас водами сыта… Лето выдастся благодатным…
– Дедушка, вон какая еще стая! – Чаара показала пальцем на устремившуюся из глуби к берегу большую стаю рыб. – Видишь, сколько их?
– Вижу, вижу. Пусть их гуляют. Матушка-природа неистощима на выдумки, щедра для детей своих – не устает плодить в изобилии косяки многорунных рыбьих пород, разных четвероногих зверей – голосистых, клыкастых, рогатых, пушных, чтобы мог человек добыть себе пропитание, чтобы в лютый мороз не замерз нагим… Ну, пошли домой, внученька.
Дархан привычно закинул на плечи потяжелевший тымтай и благодарно склонил голову перед речкой.
Может быть, подражая дедушке, Чаара, не зная, к кому или к чему обращается, так же наклонила голову и, чего-то смутившись, прошептала еле слышно:
– Спасибо…
Шурша разноцветной галькою, шагали вдоль берега. Вдруг Дархан остановился.
– Ты что, деда, устал?
– Нет, голубушка. Вон видишь, мой давний приятель дожидается.
