Kitabı oku: «Амузия», sayfa 2

Глава 3. Тамар

Было начало октября, насколько я помню, одиннадцатое число. Я размышляла, не бросить ли занятия, поскольку они только ухудшали моё и без того скверное состояние, но решила дать шанс гарнитуре. Наш куратор потратил около полугода, чтобы обзавестись этими образцами. Мне повезло, что он заказал устройства в избытке, ведь я была новенькой.

В тот день я слушала Зимний путь Шуберта в исполнении Шмидта и Янсена. Различная музыка вызывает многообразные отклики моей синестезии. Классика и опера, как правило, окрашивают мир очень гармонично. Как оказалось, этот вариант цветной реальности в особенности близок к исходному. Если мне хочется чего-то более пронзительного или красочного, я слушаю джаз. Популярная музыка в этом смысле проигрывает. От неё цвет становится тусклым и плоским. Предпочитаю избегать грязную музыку. Если я и способна найти красоту в звучании, визуальное её отображение всё портит.

Мне по душе, как это исполнение Зимнего пути окрашивает осень. Немного мрачно, но с яркими солнечными просветами меж свинцовых туч. Горящие листья на фоне тёмного неба и влажных тротуаров.

Понимаете, я была полностью погружена в звук и цвет, когда Максим внезапно схватил меня за руку. Это дурная манера. При первой встрече он и вовсе фамильярно хлопнул меня по плечу. Я одёрнула руку в испуге и подняла на него глаза. В ушах по-прежнему исполнялась опера. Я видела, как двигались его губы, как порхали брови, но мне не хотелось прерывать «Лжеца». Благодаря Шуберту, Максим преобразился и уже не был настолько невзрачным. Оказалось, в то мгновение я увидела его приближенно таким, каким видит большинство. Спутанные длинные волосы стали насыщенными, блестящими, глаза зажглись переливающимся цветом. Если описать это в доступных вам понятиях, то он рыжеволос и зеленоглаз. Увиденный мной цвет в тот момент был самым достоверным, и он очень шёл ему.

Я прервала музыку, только когда мы зашли в помещение. Максим, по обыкновению, помог мне снять пальто. Это неожиданный жест для такого юного и непримечательного мужчины. Я посмотрела на него вновь, увы, теперь он был бесцветным.

– Благодарю. Прости, что не сняла наушники, я наслаждаюсь Шубертом.

– Ты не отвечала мне два дня! – голос у Максима совсем заурядный, никакой изюминки. Поэтому совершенно не отражается на восприятии цвета.

Я встречала людей, которые говорят в исключительной тональности, почти поют. Я предпочитаю их прочим, их приятно лицезреть. Речь красит их миллионами оттенков. Максим монохромный. В толпе вы его даже не заметите.

– Олрайт? – начал он засыпать меня безвкусным шумом.

– Я в порядке, как поживаешь ты? – мне хотелось поскорее отвязаться от него, вот-вот начиналось занятие.

Максим ведь поведал вам, что на тот момент у нас уже была близость? Признаться, не могу осмыслить, как это произошло. Он напросился в гости, опьянел бокалом виски и начал меня донимать. Следовало его выпроводить. Мне почему-то стало его жаль. Он такой ничтожный, пустой. Мне захотелось найти в нём что-то. Я не ошиблась, Максим знатный выдумщик. Только фантазия его такая же бесцветная, как и голос. Печально.

Когда всё закрутилось, он начал ко мне привязываться. Не могу понять, почему он продолжает за мной влачиться, ведь, очевидно, мой характер изматывает его. У нас нет совершенно ничего общего. Да, всё дело в этом свойстве. Причудливо, что мы оба угодили под воздействие.

Максим думает, мы были восприимчивы и раньше. Будто гарнитура лишь усилила наши способности. Сомневаюсь. Уверена, это устройство каким-то образом перестроило центры распознавания длины волны в нашем мозгу. Вместо того чтобы вылечить болезни, оно раскрыло перед нами незримый угол реальности. Конечно, мы не сразу осознали, что это. Да и вы по-прежнему не принимаете нас всерьёз. Только это ни капли меня не трогает. Я вижу, а Максим слышит. Мы не сможем вернуться к норме.

Гарнитура была обычной наклейкой, как пластыри для курильщиков. Нам раздали их сразу после приветствия. Дмитрий Андреевич предложил испробовать их на занятии, чтобы понять, исправны ли они. Оказалось, часового упражнения мало, чтобы раскрыть всю мощь этого лекарства. Нам воспроизводили музыку, ставили всевозможные звуки. Многие сказали, что чувствуют изменения. Александр, разработчик этой гарнитуры, утверждал, чтобы полностью излечиться, нужно постепенно закалять мозг. Носить устройство сначала постоянно, чтобы он привык к настройкам, а потом снимать наклейку на час в день, на два. Так через несколько лет мы якобы полностью исцелялись и больше не нуждались в этом костыле.

Изобретатель не осмыслил, что изобрёл. По сути, мы были подопытными кроликами. Не знаю, получится ли повторить наш результат. Даже не уверена, что кто-то среди сотен пациентов с этой гарнитурой получил ту же способность, что и мы.

Жаль, Александр не сможет изучить плоды своего труда. Полагаю, это к лучшему. В такой особенности мало толка, если ей владеют все. В любом случае он мёртв. Его исследования некому продолжить. Мы с Максимом можем лишь пересказать свою историю. Сомневаюсь, что она поможет восстановить хотя бы крупицу гения Шмидта. Это просто слова.

Когда встреча завершилась, мы оставили наклейки за ушами. Я не заметила разницы, мир был бесцветен, это разочаровывало. Хотелось скорее вернуться к Шуберту. Я накинула пальто и собиралась завязать шарф, но Максим выхватил его. Темперамент моего друга иногда бывает крайне утомительным. Должно быть, это юность. Ему едва исполнилось двадцать четыре, хоть и выглядит он взрослым мужчиной.

– Изи, – Максим больше не впадал в истерику, просто поймал мой шарф и взирал на меня с улыбкой. – Какие планы?

– Хотела вернуться к скульптуре. Нужно подготовить цикл к биеннале, – без должного усердия постаралась отмахнуться я.

– Может, погуляем? Сегодня нет дождя, – он выпустил шарф.

– Тебе лучше идти домой, – тогда я ещё не знала, что он расстался с наречённой. Признаться, мне это было безразлично.

– Может, к тебе? – я видела, как Максим старался не использовать привычный жаргон. Это давалось ему тяжело, и я не очень понимала, зачем он так тужился.

– Мне нужно работать, – я тщетно пыталась избавиться от его компании, но он всё равно последовал на улицу за мной и пошёл рука об руку.

– Я провожу тебя, окей?

– Как пожелаешь, – не думаю, что у меня получилось скрыть разочарование. Мне невыносимо хотелось включить музыку. Я не могу долго находиться в бесцветном мире. Это выводит меня из душевного равновесия.

– Я теперь абсолютли фри! – радостно заявил Максим. – Ви броук. Ай мин Аня ушла.

– Мне жаль.

– Почему? – он недоумённо уставился на меня, даже остановился. – Я думал…

Вот тогда это началось. Вся его фигура зацвела невиданными оттенками и стала дробиться. Яркие цветные мазки проступили на его лице, груди, руках и потекли вперёд. Словно мясо отрывалось от кости. Эта переливающаяся масса метнулась ко мне и обволокла плотным туманом.

Максим внезапно озверел. Его лицо внутри цветного сумрака прошила резкая судорога.

– Шат ап! – он сжал кулаки. – Что это за нойз?! Как ты его делаешь? – продолжил реветь Максим, срываясь на хрип, его затрясло. – Шат зе фак ап! – он схватил меня за плечи и встряхнул. – Заткнись, кант! – он сорвал шарф и сомкнул пальцы на моей шее, продолжая издавать безумные вопли.

Я плавала в цветном тумане, едва осознавая, что происходит, хотя и чувствовала боль. Гортань начала сокращаться, я пыталась кашлять, но не могла вырваться, потому что повсюду был цвет.

Максим продолжал разбрасываться проклятиями. Не смогу это воспроизвести. Он сквернословил, рычал мне на ухо и душил. В глазах потемнело. Тут что-то произошло с моим сознанием, и я начала соображать. Не знаю, как мне пришло это в голову, но я поняла, что разгадка в гарнитуре. Ведь никаких мелких или неритмичных звуков от меня не исходило. А судя по рассказам, такие приступы вызывала его мизофония. Я решила, что наклейка дала сбой. Руки были свободны, так что я попыталась добраться до его уха, мне далось это не с первого раза. Максим уже прижал меня к стене какого-то пыльного здания и норовил одной рукой схватить запястья, а другой продолжал сжимать горло.

Меня спасли попытки самоубийства. Вы читали моё дело, уверена, осведомлены. На последнем курсе я уже снимала эти комнаты на Вокзальном спуске. В моей студии был крюк для люстры, но никакого светильника не было, просто провод с лампочкой, торчавший из гипсовой розетки. Я уверилась, что он достаточно хорошо сидит в потолке, и решилась повеситься. Как видите, эта попытка была тщетной. Во-первых, мне не хватило веса, чтобы сломать нужный позвонок. Во-вторых, когда я почти задохнулась, на меня снизошло просветление. До сих пор не могу поверить, что была так близка к цели и отступила. Я начала дёргаться, хвататься за верёвку руками, раскачиваться. Увы, крюк вырвало из потолка, и я осталась жива. Очень долго ныла шея, щемило гортань. Но состояние будто отпечаталось в сознании, я часто возвращаюсь к тем воспоминаниям, когда хочу снова наложить на себя руки. В них есть некая сила.

Она и помогла мне оттолкнуть Максима. На долю секунды, но её хватило, чтобы сорвать из-за его уха гарнитуру. Он тут же замер, отпустил меня и отступил на шаг. Я даже не успела опомниться, как он убежал.

Вокруг собралась толпа, люди вызывали полицию. Я обнаружила себя на мокром и грязном тротуаре, дрожала и пыталась вдохнуть. Горло знакомо саднило. По щекам бежали слёзы.

Цветной туман рассеялся. Тогда я не поняла, что произошло, но решила свою наклейку тоже снять. Цвет был противоестественным, я такого не видела раньше. Сложно описать, я будто не только лицезрела его, но и чувствовала.

Это был первый раз. Было не по себе. Потом стало проще и яснее. Со временем, безусловно! У нас с Максимом ушло несколько недель, чтобы во всём разобраться.

Я плохо помню, как добралась домой. Я была недалеко, но ноги подкашивались. Когда я подошла к квартире, он стоял на лестнице. Сначала я испугалась, внутри всё сжалось и кричало, что надо бежать. Потом Максим вышел на свет, его щёки блестели от слёз. Мне снова стало его жаль. Я пригласила его домой, протянула наши гарнитуры. Говорить было сложно, болело горло.

– Это из-за них? – спросил он.

Я кивнула, хотя, прямо скажем, вопрос не поражал своей гениальностью.

– Прости, – Максим подошёл и заключил меня в объятия.

Тогда я окончательно осознала, что у него ко мне глубокие чувства. Сложно поверить, мы были едва знакомы. Я погладила его по спине, постояла с ним несколько минут, потом осторожно отступила. Поставила чайник, достала мазь, намазала шею. Немного полегчало.

– Надо написать куратору, – прошептала я. – Вдруг кто-то ещё…

– Я уже, – Максим разулся и прошёл в комнату, будто был дома. – Ноуван элс. Пока что.

– Нужно их сдать, – предложила я, доставая заварник.

– Со мной давно таких траблов не было, – он сел на мою разобранную постель. – Это крипово, я знаю.

– Ты мог убить меня, – я болезненно сглотнула и спросила: – С тобой такое случалось?

– Так сильно невер, – на его глаза снова навернулись слёзы. – Сорри.

– Что ты слышал? – по-прежнему шептала я.

– Что-то другое, не те саунды, что южал. Эназер звук, такого ещё не было. Он просто взорвал мой брэйн.

– Я видела цвет, – призналась я. – Страшный, не из этого мира.

– Это всё стикер? Что он с нами сделал?

Я насыпала заварки в чайник и пожала плечами:

– Сломал.

– Я не буду чай, – Максим поднялся, открыл буфет с напитками и стал там рыться. – Джонни Вокер, – он кивнул. – Фор ю?

– Нет, – я протянула ему чистый стакан.

Он одним глотком выпил порцию, я залила заварку кипятком и стала ждать.

– Тома, – начал он, меня передёрнуло, не переношу это обращение. – Айм нот лайк зет, я почти вылечился… Я умею держать себя в руках, – Максим налил ещё стакан и заглянул мне в глаза. – Я не хотел тебя пугать.

Я кивнула. Мне хотелось остаться одной, но выпроваживать его было как-то неудобно. Мне снова было его жаль. Он выпил ещё, отставил бутылку со стаканом, подошёл ко мне и крепко обнял. Максим чуть ниже меня, как большинство людей, но держится так, как будто я крошечная и юная. Неприятно.

– Ай вонт ю, – шепнул он мне на ухо. Меня обдало горячим дыханием.

Внутри всё сжалось, что если бы он вновь принялся меня душить? Я старалась отогнать эти мысли, ведь я уже тогда была почти уверена, что во всём виновата гарнитура.

– Не сейчас, – я попыталась освободиться, но он только сильнее стиснул объятия.

– Прости меня, – повторил он.

Мне сложно вспоминать тот день. Ведь я избегаю людей и отношений. Максим не поинтересовался, хочу ли я быть с ним. Он просто заключил, будто между нами что-то есть, и его уже было не разубедить. Жаль, что он обычный и такой скучный. Мне бы хотелось вызывать подобную страсть у кого-то яркого.

На следующий день мы пошли к Дмитрию Андреевичу, чтобы возвратить гарнитуры. Куратор сверился с настройками, произвёл испытания на своём оборудовании и сказал, что это был сбой, такого не должно повториться. Я отказалась вновь использовать наклейку, тогда Дмитрий Андреевич принёс нам новые. Максим согласился попробовать ещё раз. Безумие! Он ведь чуть не убил меня, что может толкнуть человека на повторный риск? Куратор попросил нас дать изобретению второй шанс и сказал, что мы можем провести несколько дней в клинике под наблюдением. Максим согласился. Я наотрез отказалась. Но гарнитуру взяла.

Его не было двое суток. Позже он поведал, что вновь слышал эти звуки, но на этот раз они не привели его в бешенство, хотя остались такими же странными. Кроме него их не слышал никто.

Я тоже носила гарнитуру. И этот невыносимый цвет преследовал меня. Я вдруг начинала замечать, как части тел прохожих окрашивались в этот переменчивый оттенок и отделялись от них. Я видела искажённые цветом очертания машин, будто он растягивал их как жвачку, расплющивая содержимое. Это было бы мучительно, если бы не одно но. Я стала воспринимать цвет. Таким, как видите его вы. Сейчас это прошло, я по-прежнему страдаю монохромазией. Но тогда я воспринимала цвета без музыки. Я вдруг поняла, почему они носят свои имена. Например, я впервые увидела, что вещи цвета апельсина окружающие называли оранжевыми.

Это стало наркотиком. Я решила потерпеть побочный эффект. В конце концов, я видела этот уродливый цвет не постоянно. Он только пробивался, как росток из земли. Как дети учатся ходить и говорить, так и я училась новому восприятию, сама того не осознавая.

Думаю, у меня закрались сомнения, только когда мы встретились с Максимом в следующий раз. Он принёс охапку белых лилий. Это было мило, но глупо, учитывая, что я начала распознавать оттенки. Мы были в парке, что у Дмитровского Собора. Сидели у неработающего фонтана. Мне было скучно, кажется, я продолжала с ним видеться из жалости. Максим чем-то похож на заблудившегося щенка. Тянет помочь ему.

Он рассказывал мне о своих занятиях, я тогда очень удивилась, что он играет в театре, ведь была уверена, что он какой-нибудь бухгалтер или программист. Я разглядывала последние листья на деревьях. Мне совсем недавно стало ясно, что они тоже оттенка апельсина и заката. Вдруг мою идиллию нарушила вибрация того самого страшного цвета. Она начала нарастать, и я уже напряглась, ожидая очередного леденящего душу видения. Как вдруг Максим схватил меня за руку и, повернувшись в сторону дурного цвета, зашептал:

– Вот оно! Ты слышишь? Нойз…

– Нет, – затаив дыхание ответила я. – Но я вижу.

– Цвет?

Я мелко закивала, потому что цветная масса начала обретать форму. Точнее много небольших расплывающихся силуэтов. Они срывались с небес, точно град. Мне стало сложно держать себя в руках. Я боялась, что одна из этих огромных цветных льдин упадёт на меня. Они были размером с небольшую дыню. Их очертания переливались и вибрировали.

Я вскочила не в силах терпеть это зрелище. Цвет был словно наизнанку, как будто оттенок внутренностей реальности, у него нет определения, но его присутствие останавливало сердце.

Я рванула к деревьям и тут увидела, что Максим зажал уши руками и зажмурился. Будто ему было больно слышать. Я забежала под голые ветви и обернулась. Несколько секунд он ещё сидел, сжавшись, на скамейке. Потом заметил, что меня нет рядом, поднялся и с усилием добежал до меня, так и не отрывая ладоней от головы. Я обняла его за плечи, и мы пошли прочь из парка.

Большая стая ворон опустилась на фонтан, точно ждала нашего ухода. Птицы громко закаркали нам вслед.

Глава 4. Макс

После моего, кхм, эпизода мне было нот камфортабл встречаться с Томой. Она, конечно, простила меня. Даже разрешила остаться у неё. Всё рано, понимаешь, это же кринж, пытаться задушить свою гёрлфренд. Со мной такого не бывало бифор. Офкоз, я первым предложил избавиться от этих стикеров. Они броук май брэйн!

Мы пришли к куратору, выложили эврисинг. Он был, мягко говоря, сурпрайзд. Потому что гарнитура была уже аппрувд. Не поверил нам, решил, что просто сэмпл плохой. Что симпли у меня сорвало крышечку. Поэтому заменил нам чипы и предложил полежать в клинике, чтобы ускорить привыкание. Тома наотрез отказалась. Взяла свой стикер и ушла. Даже не попрощалась. Я думал, она к этой штуке больше не прикоснётся. А вот.

Я согласился. Был уверен, что со мной самсинг было ронг. Что нужно это лечить. Заехал за вещами. Я же от Аньки ушёл, пришлось мув аут. Стафф свой к Эдику закинул. У него флэт на Содышке. В тех новых высотках на лэйке. В общем, взял носки, трусы и поехал в хоспитал. Куратор меня встретил, проводил до палаты. Доктор там была, он меня ей представил. Сказал, будет меня вести.

Потом два дня я просто валялся в кровати. Надели на меня эту шапочку с электродами. Кажется, зей колл ит ЭЭГ. Показывали всякие картинки, включали мьюзик, саунды разные. Особенно часто на репите мои звуки-триггеры. Я лежал и думал, сейчас сорвёт. Не сорвало. Перестал почти из-за них агриться. Всё равно раздражали, но уже э литтл. Это совсем другое дело.

А потом началось.

Тот звук из ниоткуда. Вери дифферент от тех, что слышишь каждый день. Я сразу его узнал, именно он меня вскрыл бифор. Теперь было лучше. Доктора засуетились, спросили, что я слышу. Тыкали пальцами в дисплеи. Это вообще хард ту иксплейн. Звук из другого мира. Из ниоткуда. Он больше не анноил, наоборот. Захотелось услышать его снова. Тогда он ещё не был похож на то, что сейчас. Просто нойз. Но мозг будто уже учился его понимать. Знаешь, самтаймз ночью просыпаешься и видишь какой-нибудь силуэт в углу. Сначала крипово, а потом приглядываешься, а это стул. Или там тень от вешалки. Ю ноу. Вот тут сэйм щит. Как будто мои мозги начинали распознавать эти сигналы.

Потом всё пропало.

В смысле на их девайсах. Я продолжал слышать отголоски, но датчики больше ничего не показывали. Звук стал для мозга окей, ай саппоуз. Ещё день меня подержали, потом сказали, олрайт, можно домой. Объяснили это просто реакцией на чип. Что-то вроде привыкания. Только я знал, что никакое это не привыкание. Это моя суперпауэр. И я знал, что у Томы она тоже была. Она ведь рассказала про цвет.

Так что я решил, надо гоу ту дэйт. В общем, встретиться. Вряд ли она энитайм воспринимала меня всерьёз как бойфренда. То есть, это я теперь понимаю.

На колле Тома сказала, что фил файн, что не сердится на меня. Согласилась встретиться. Я предложил ей сходить на мою репу. Она согласилась. Я зашёл за ней пораньше, и мы пошли. Репы в бэйсменте музея проходят. Там студия у нашего режиссёра. Тот, который с Гамлетом, помнишь? Вот у нас первые читки были. Сюжет полный крэп. Я там в роли сорса Гамлета. Ну а скин играет Эдик. С флэтом на Содышке. Всё равно было круто, что Тома пошла.

Мы пешком шли. Я предложил перед репой выпить по кофе. Поэтому мы и сели в парке. Тома взяла себе чёрный, ноу шугар. Я начал рассказывать, чем там занимаюсь, что мой обычный джоб – это мувы для геймдева. Для кино тоже иногда. Рассказываю и слышу, как тот саунд появляется. Похоже на гудение, но не то. Это даже звуком сложно назвать. Его как будто всё тело чувствует. Просто уши эспешалли. Вот понимаю, волна идёт, сейчас накроет. Потому что саунд нарастал, становился всё ближе и громче. Я сперва старался не обращать внимания, просто кип толкинг. Пока не стало так громко, что пришлось уши зажать руками. Звук похож был на какой-то множественный ритм. Как занавеска на ветру хлопает, только с эхом и сразу в разных направлениях. Вери лауд. Я зажал уши и вроде даже зажмурился. Потом открываю глаза, а Тома дисэпиред. Не сразу увидел её – она под деревья убежала. Я не понял зачем. Вообще забыл, что она тоже может воспринимать это… этот… В общем, этот звук. Только она видит его, а не слышит.

Потом оказалось, я даже что-то говорил ей в тот момент. Ничего не помню. Только звук.

Стоим мы как идиоты под деревьями, прямо в грязи и стэрим на фонтан. А там спокойненько себе птички летают. Насинг стрэйндж. Звуки пропали. Тома сказала, что цвет тоже. Мы кофе даже не допили, стаканчики так и остались там на лавочке стоять. Всё закончилось также же неожиданно, как началось.

Мы немного отдышались и пошли в студию.

Тома в тот день оделась иначе, чем обычно. Она всегда была тотал блэк: тёртлнек и скинни. Ну и шузы огромные. Тут была в дрессе длинном, почти до пола, с разрезом чуть ли не до пупка. Тоже блэк, офкоз. И на хайхилз. Отчего стала в два раза выше. Я ей теперь вообще в плечо носом тыкался. Ещё на шее у неё нитка жемчужная была. В театр собралась. Пока она коут в студии не сняла, я был ни сном ни духом. Только про каблуки. Эпик фейл. Она отдала мне пальто и косится на меня:

– Ты поражаешь своим румянцем, – и смайл состряпала.

Ничего не покраснел я. Просто это кринж, так одеваться на репу.

– У нас вроде не премьера, – это режиссёр материализовался. – Представишь меня своей даме?

Режиссёра зовут Санываныч, ему, наверное, лет сто. Только строит из себя Тодлера. Ну, это наш дженерэйшн так называют, ю ноу. Тома зуммер, Санываныч вообще миллениал или хуже того.

Я представил их. Вижу, Тома всё ещё на смайле, кивает ему. Он её за руку схватил и давай респекты отвешивать. Она молчит и краснеет. Я пошёл к остальным.

– Выучил? – это Эдик, он растянулся на трёх стульях. Берет напялил.

– У меня с собой, – сунул ему под нос очки с аппом.

– Суфлёрщик, – фыркнул он.

Я пожал плечами. Какой смысл учить все лайны, если можно включить очки на репу? Через десять подходов текст сам собой от зубов отлетать будет. Зачем разводить лишний саффер на пустом месте?

– Максимилиан, как поживает ваш Гамлет? – это Санываныч подошёл с распечатанным скриптом. Не видел больше людей, которые бы так силли тратили пэйпер.

– Ты имеешь в виду сорс?

– Разумеется! Готовы читать?

– Энитайм, – я пошёл на стэйдж.

Вообще, никакой сцены там нет, просто область без стульев.

Встал ин зе миддл, смотрю в зал. В первом ряду наши сидят. А в конце, в темноте Тома. Её почти не видно было. Только перл её сверкал.

– Откуда?

В сценарии был тотал месс. Я сравнивал его с оригиналом. Раньше это называли «шейкен, нот стёрд». Парты текста из одной части оказываются в другой. События меняются местами. Гамлета двое: сорс и скин. Из-за этого кажется, что у одного из них постоянные флэшфорварды, но он никак не может передать их другому. Поэтому всё заканчивается как заканчивается. Тут Санываныч ничего не напутал.

– Попробуем первый диалог с родителями, – кивнул режиссёр и похлопал Эдика по плечу.

Тот еле-еле дополз до меня. Остальные на стульях. Хотя сцена не только наша.

Там вся соль была в том, что монолог становится диалогом. Из-за того, что Гамлет – это скин, натянутый на сорс.

– Мне кажется? Нет, есть, – протягивает Эдик бай харт.

– Я не хочу того, что кажется. Ни плащ мой тёмный, ни эти мрачные одежды, мать, – я преспокойно читаю с сабов. С выражением, офкоз, – Не выразят меня; в них только то, что кажется и может быть игрою, – я стою за спиной у Эдика. По скрипту Санываныча я на плее буду тотал блэк, так что ин факт основной моей игрой будет войс, не фейс или жесты.

Я затыкаюсь, оборвав лайн. Такая внезапная короткая пауза для зрителей. Потом Эдик также монотонно продолжает вёрс:

– То, что во мне, правдивей, чем игра, – как будто даже не говорит, а выдыхает.

– А это всё – наряд и мишура, – финалю я.

Афтер там долго должен говорить король. Режиссёр вскакивает и бежит к нам:

– Белиссимо! Максимилиан, вы прирождённый Гамлет. Эдик, мне нравится ваша патетика, но нужно меньше выразительности. Вы мёртвая кожа, лишь то, чем герой пытается казаться.

Мы репали часа два. Тома всё это время сверкала жемчугом на задних рядах. Не хлопала, не комментила. Когда мы закончили, я пошёл к ней.

– Ну как? – спросил я.

Она подняла на меня свои огромные глазищи и посмотрела очень серьёзно. Я подумал, всё, больше я Тому не увижу. Силли айдиа была, звать её сюда.

– Почему ты в жизни не используешь свой голос?

Вот так и спросила.

– В смысле? – я не понял, мы ведь постоянно болтали последние дни.

– Ты сиял там на сцене, – она поднялась и взяла меня за руку. – У тебя настоящий голос. С ним тебя вижу. И дело не в гарнитуре.

– Ладно, – я стал разглядывать жемчужины на её неклес. Каждую в отдельности. Они разные были.

– Останешься сегодня у меня? – такого поворота я не ждал. Я же стаф у Эдика оставил. Конечно, энивэй согласился.

Потом мы стали собираться. Санываныч что-то ещё говорил Томе, но она его уже не видела. Смотрела онли на меня. Было не по себе. Я даже не сразу услышал саунд.

Как будто его почистили от всяких шумов. Он стал мач шарпер. Тональность у него была зе сэйм. Только это уже был не пустой нойз. Было похоже на толк. Мы с Томой глазами встретились, и она мне кивнула.

Вокруг нас толпа, все шумят, обсуждают завтрашний ду. Ну, парти у Эдика. А мы молчим и смотрим друг на друга. Потом Тома перевела взгляд и стала всматриваться в стэйдж. Я навострил уши – тру! Саунд переместился туда. Какие-то потусторонние голоса.

Тома наклонилась ко мне близко-близко. Я даже почувствовал горьковатый запах её волос. Вцепилась в мою руку и зашептала:

– Они там, их трое. Это люди? Ты их слышишь?

Я затаил дыхание. Мач мор из-за того, что она ко мне так сильно прижалась. Ну и пытался прислушаться. За всей этой болтовнёй я почти не мог разобрать звук. Наверное, стоило подойти к стэйджу. А потом всё же услышал. Там был плэй. Играли Гамлета. Голоса всплывали как из-под воды.

– Эй, голубки, придёте завтра на нашу феерию? – Эдик подошёл.

– Ага, – закряхтел я. Очень надеялся, что Тома постоит так ещё хотя бы полминуты. Иначе, ю ноу, слишком узкие штаны у меня в тот день были.

– Ночуешь? – не унимался Эдик.

– Максим квартирует у меня, – Тома повернулась, но не отошла.

– Окей! Тогда до завтра, мы ещё порепаем, – он подмигнул ей. – Классный лук.

– Благодарю, – ответила она и пошла за коутом.

На стрит мы просто вылетели. Невер не понимал, как можно так быстро ходить на каблуках. Тома всё держала меня за руку. Бормотала что-то себе под нос. Про фигуры, про лайт, про каларз. Когда мы почти добежали до её хауза, Тома вдруг остановилась и шепнула мне:

– Призраки! Это же призраки!

Я нахмурился. Подумал, она киддинг ми.

– Ты их слышал, я их видела. Это были люди. Они говорили. Должно быть, их вызвала ваша постановка! Что если это призраки каких-то актёров прошлого? В вашей студии раньше ставили пьесы?

– Не знаю, Санываныч там, наверное, года с двухтысячного.

– Едва ли, – Тома прищурилась, отчего глаза превратились в чёрные полоски. Из-за мейка. – Думаю, ему тогда было не больше десяти.

– Да ты что, он же эйншент!

– Пятьдесят? Не имеет значения, – отмахнулась она, и мы пошли дальше.

– Ты правда думаешь, что это госты там?

– Возможно, – она жевала губы и хмурилась.

– Да ну, – я вообще донт билив во всю эту эзотерику. – Такое бывает только в мувиз.

– Нет, – она замотала головой. – Я тебе покажу.

Мы уже были на лестнице, она тянула меня вверх, я еле успевал за ней. С такими ногами даже ещё и на хайхилз Тома могла бы бежать олимпиаду.

Я не стал с ней спорить, сосредоточился на том, чтобы не споткнуться. Залетели на флэт, она, не разуваясь, побежала в центр рума и нырнула под бэд. Онли каблуки и выглядывали. Тома рылась там минуты три. Вытащила какой-то дасти бокс.

– Вот, – она смахнула с него пыль ладонью.

Ин шорт, внутри оказался борд для спиритических сеансов. Я знал, потому что этот тренд меня дико бесил. Вообще, не ожидал такого от неё. Тома казалась натс, но не так, как эти новые спиритуалисты. Или как их модно называть нью-спирс. Силли. Я вообще донт билив во всё это. Загробный мир, жизнь после смерти, религии всякие. Полный крэп. Да и рос я в семье атеистов. Никто из моих в церкви уже лет сто не был. Разве что на парти. А тут такое. Тома сразу стала вери смолл. Вообще, как литтл гёл. Эти её большие глаза опять же. Только она кепт ап:

– Мы проведём сеанс, – сидела, кивала на борд. – Я давно этого не делала, но должно получиться.

– Тома, это же буллщит, – я уже снял шузы и сел рядом. Прямо на пол. – Просто чип из броукен.

– Ничего не броукен, – она метнула в меня острый взгляд. – Неужели ты не хочешь разобраться, что творится?

– Ты его носишь? – я потянулся к её уху, Тома отшатнулась.

– Это помогает, – она дотронулась до стикера. – С ним я вижу истинный цвет. Тускло, но вижу.

– Может, не надо? Ведь тот странный калар ты тоже видишь. Наверное, это баг какой-то.

– Отнюдь, – она продолжала гладить борд с буквами. – Это нечто больше. Ты это тоже слышишь.

– Мне это не мешает, – соврал я. Мешало и да, было кьюриоз, что это за баг. Но не призраки же!

– Это не изъян, мы стали воспринимать более широкий спектр нашей реальности, – Тома стала вертеть в руках деревянный курсор.

– Ты рили думаешь, что это призраки? – вздохнул я.

– Есть более элегантное объяснение?

– Нет, – я положил руку на её талию.

– Мы должны попробовать. У меня получалось.

Потом до меня дошло, что она во всё это верила, потому что была суисайдал. Тогда я ещё не знал о попытках. Просто решил не спорить. Позже понял, ей хотелось верить в какой-то бэттер ворлд. Её право.

– Вай нот, – я обнял её. – Только не слишком ли древний у тебя девайс? У нас в труппе есть нью-спирсы.

– Ты не шутишь? – и так огромные глаза ещё и засветились. – Это же настоящая наука!

– Типа того, – хмыкнул я, хотя все эти нейросети меня не слишком убеждали. Они работали в икзактли, как этот борд. Вопрос интерпретации. – Можем завтра на пати заюзать.

– Было бы замечательно, – Тома положила голову мне на плечо, и стала совсем тайни. – Всё равно, испытаем мою классическую доску сегодня, ты не против?

– Эз ю лайк, – пахла она вери тэйсти, как лакрица. Я люблю лакрицу. Я обнял её крепче. Афтер таких моментс почти не случалось. Всё же я довольно сильно её анноил. Аппэрентли, остатки моего спича так на неё действовали.