Kitabı oku: «Умные мысли, которые делают тебя дурой», sayfa 5
– В сарай нельзя! – визжала Панночка. – Мой гроб в сарае отсыреет! Он никому тут не мешает, я не позволю его туда-сюда таскать! Он может из-за этого перекоситься… Как сейчас делать стали, что вы, не знаете, у нас сейчас все на один раз делают? Все одноразовое! Ни шкаф, ни гроб не могут сделать… Так что потерпите, – она ехидно улыбалась погрустневшему сантехнику, – недолго мне осталось… Времечко мое под горку катится, в моем возрасте счет не на годы, на дни идет…
Ну… дни – не дни, а восемьдесят пять старушка отмечала с помпой. Галин Петровна отгрохала мамочке шикарный юбилей. Вы часто видели такие юбилеи? Восемьдесят пять! И не просто в семейном кругу, что вы… Она же у нас звезда, она же играла в народном театре. Нет, не в ресторане, не угадали, Галин Петровна закатила маме юбилей на сцене, в родном ее Дворце культуры.
Бывшие коллеги Лидь Иванны держались бодрячком. Их набрался целый хор ветеранов, к ним со своей программой подключилась молодая смена, народный театр, из уцелевших, играл как в старые времена любимые «Сцены из губернской жизни», Лидь Иванна вышла на сцену сама, в пышном платье, с прической, с помадой, и очень звонко у нее и весело, задиристо получалось про воловьи лужки… «Лужки мои! Мои! Мои!»… Аплодисменты, лезгинка, скрипочки – все было, какое-то начальство мелкое явилось, вручили грамоту и электрический вульгарно размалеванный под хохлому самовар. Не все! Не все! Это еще не все!
Администрация Дворца культуры отчпокала сборник стихов, сборник старухиных стихов, которые она по молодости пописывала, и, усевшись за стол, старуха раздавала автографы. Дряхленькие кавалеры ее отпускали комплименты, чего-то там такое звонкое про молодость вещала новая заведующая… И я!.. Даже я!.. Что вы думаете, даже я приперлась, я тогда работала на радио, поэтому пришла не просто так поздравить, а сделать репортаж, взять интервью у ветеранов культурного фронта, и Панночка читала мне на микрофон свои творенья.
Друзья! Живите для других,
И ваше имя не забудут.
Сердца и близких, и родных
Вас вечно помнить будут.
А в это время Галин Петровна как козочка скакала в фойе у столов, чтоб господа после торжественной части присели откушать. Сто человек! Столы стояли буквой П. Галин Петровна сама, практически в одни руки, наготовила на всю эту свадьбу, и потом сама же, не присевши на минуту, обслуживала этот банкетище, ей помогали только Жена электрика, Соседка-медсестра, и… и, стыдно признаться, даже меня в этот раз припахали. Тому тарелочку поменять, этому бокальчик, унести, принести, подать, притереть, старушечку поддержать, дедулечке салфетку… На официантов и ресторан у Галин Петровны, простого бухгалтера, денег не было.
Для своей мамочки она привыкла делать все сама, помощниц никогда не нанимала, успевала крутиться между своим домом, огородом, мужем, внуком, которого оставила ей дочка, и работой. И вот она бежит, бесплатные памперсы в собесе получает, оттуда за рецептом к врачу, потом в магазин, и сразу готовить. Мамочка просит сардельки, значит только сардельки, только местного комбината, только в нашем мясном, там все свежее, и только говяжьи, свиные нельзя, сосиски нельзя…
– Я просила сардельки… – кривлялась старая поганка.
– Мама, закрылись, я не успела…
– Не успела. Как будто у тебя не одна мать, а десять…
Галин Петровна падала в кресло, хоть немного отдышаться, и жаловалась, то ли самой себе, то ли куда-то в потолок…
– Забегалась я, на работе отчет, с внуком пока прокрутилась, сготовить некогда, хотела борщ сготовить, не успела, яичницу пожарила своим, приеду – борщ сварю…
Что там у дочки на работе, кого она чем кормит, что у нее на огороде, Лидь Иванна пропускала мимо ушей, рутина творческим людям неинтересна. И на смертном одре старуха оставалась артисткой, актрисулькой, как сама она любила говорить. Я сразу просекла, что гроб ей нужен как реквизит, эта Панночка давно жила в спектакле, в монодраме, где на сцене одна прима, и непременно каждый монолог заканчивается мыслями о смерти.
Меж тем старушке пошел восемьдесят седьмой годик, и тут ей снова что-то поплохело, давление скакало, чего-то там еще такое возрастное обнаружилось, она взяла манеру изображать лежачую больную, и плакать, и повторять по десять раз одно и то же:
– Слегла! Слегла! Совсем я у тебя слегла…
Слегла она, конечно. А кто холодильником хлопает? Кто в глазок подсматривает? Лидь Иванна декларировала себя лежачей, но по квартире передвигалась, и не только по квартире, я подсекала иногда ее на улице, часиков в шесть утра, под старым зонтом или в шляпке она выходила прогуляться от тихого нашего квартала до проспекта.
Я видела старуху, потому что выводила в шесть утра собаку, а Галин Петровна, дочь старухи, не видела, потому что она в шесть утра собиралась на свою проклятую работу. Ее контора располагалась в центре города, от мамочки неподалеку, но добиралась Галин Петровна в этот центр из пригорода, поэтому в семь утра Галин Петровна колбасилась в набитой маршрутке, и до пяти вечера у нее болела душа за бедную мамочку, как она там.
Неплохо, я скажу вам, и без присмотра старушка не скучала. Однажды заглянула к ней соседка, Жена электрика, обедом покормить, а в квартирке никого нет. Весь двор пошел прочесывать ближайший район, лавочки, скверик, пошли на проспект, искали ее в кинотеатре, побежали за ней в Дом культуры… Лидь Иванна обнаружилась в ближайшем супермаркете. Пришла в магазин сама, своими ножками, в халате и домашних тапочках. В очках, с важным видом рассматривала мелкий шрифт на упаковках, изучала состав продуктов, этой ерунде она научилась на Первом канале.
Я никогда не понимала, зачем глаза ломать? Что там вычитывать на упаковках? Кто придумал вообще эти сказки про консерванты и вредные стабилизаторы? Везде отрава! Какие могут быть иллюзии? Не надо покупать говно, иди на рынок, бабушка, купи там творожка домашнего, свари себе щи из капусты и хватит, хватит шакалить по супермаркетам, живи спокойно. Нет, всем нужна интрига, разбирательства! Лидь Иванна быстро нашла единомышленников, возле нее собралась группа таких же старушек, они ругали правительство и вспоминали старое вологодское масло.
– Нас кормят ядом! – толкала речь артистка. – Стариков хотят истребить, чтобы не платить нам пенсии!
На этом митинге я ее и застукала, хотела в принципе пройти тихонько мимо, но что-то тюкнуло меня, проснулось тоже, вероятно, пионерское детство мое, захотелось мне побыть немножко тимуровцем, перевести старушку через дорогу.
Она неплохо шла, должна я вам сказать, медленно, но уверенно для лежачей больной. Галин Петровна встретила нас во дворе, вся перепуганная, открыла рот, но слова не сказала, мать посмотрела на нее с упреком и сразу направилась в дом.
На лестнице стало заметно, что силенок у нашей звезды маловато, за мою руку она держалась цепко и отдыхала почти на каждой ступеньке.
– Мама! Что ты со мной делаешь… – причитала Галин Петровна. – Ты бы хоть позвонила… Я не знаю, что думать… Где искать…
Старуха села отдохнуть на маленький стульчик в коридоре, рядом со своим гробом. Черная громадина с открытой пастью стояла над ней, она дышала тяжело, но не сдавалась. Галин Петровна снимала с нее туфли, а я смотрела с восхищеньем на это маленькое настырное существо. С нее уже все мерки сняты, а она свой носик птичий задирает и все чего-то пыжится…
– Людей не вижу, – говорит, – захотелось пойти, на людей посмотреть.
– Мама! – разрыдалась бедная Галин Петровна. – Почему ты обо мне никогда не думаешь? Ведь я волнуюсь…
– Мямля! – отрезала ей Панночка. – Ты мямля! Всю жизнь ты мямля, вся в отца.
Гроб запылился, его пришлось пылесосить, старуха заставила Галин Петровну прибраться в своем гробу. А после уборки она придумала себе новое развлечение – совсем слегла. Раньше она по сто раз повторяла «слегла я, слегла», а теперь реплику уточнила, и начала повторять «слегла я совсем».
– Ох, совсем я слегла, совсем, теперь уж, видно, совсем я слегла… ждать недолго осталось.
Слегнув, старушка принялась писать письма. Сестре неведомой троюродной, какой-то дальней племяннице, какой-то старой подружке, которая точно так же слегла где-то по соседству, внукам и сестре покойного мужа она написала. Текст был один во всех ее письмах, она просила приютить ее перед смертью, уверяла, что осталось ей жить совсем ничего, но дочери своей она нагрузка, дочь у нее больная вся, и потому ей нет покоя.
«Старики никому не нужны, – читала Галин Петровна мамочкин новый монолог, – Старики – обуза, нас никто не слушает и не уважает. Никто не думает, что жизнь вернет свое, и все вы тоже будете старыми, больными, и всех вас, как меня сейчас, будут тоже считать преградой на пути, обузой. Что ж… Жизнь рассудит нас, моя же совесть чиста совершенно. Я работала всю жизнь, развивала район, проводила культуру в массы, всегда была рядом с молодым поколением, и меня уважали, со мной считались. Теперь же, когда я ослабла и не могу приносить пользу обществу, я стала в тягость. Как говорят в Америке, которой поклоняется нынешняя молодежь, былых заслуг не существует. Вот как! Видно, и мне суждено перенять этот капиталистический принцип. Былых заслуг никто не ценит, у нас только Юрий Гагарин всегда космонавт номер один, а я всего лишь заслуженный работник культуры, член областного союза писателей, автор пяти поэтических сборников, организатор праздников, сценарист… Ох, да кому теперь все это интересно? Кто я, собственно, такая, с чего я вдруг решила, что достойна уважения? Я все свои дни провожу в одиночестве. Верно, я поспешила оформить дарственную на своего любимого старшего внука, о чем теперь и жалею. Не вижу смысла делить мое скромное жилье на всех потомков, но думаю, что мне не помешает вернуть право собственности, пусть даже и через суд»…
Закончив письма, старуха с важным видом отложила в сторону очки и попросила дочь отправить корреспонденцию. Галин Петровна показала этот опус только своему племяннику, тому самому «любимому старшему внуку», и он приехал бабушку навестить.
Внук… Симпатичный мальчик, лет двадцати пяти, был единственным ребенком ее покойного сына, поэтому она к нему особенно благоволила и восторгалась, отмечая сходство. Сын, вероятно, был единственным человеком, которого она любила… Нет, разумеется, и дочь она любила тоже, но если сына она любила с нежностью и с женской страстью, то дочь, Галин Петровна, была для нее чем-то вроде руки или ноги, она ее не замечала, хотя активно пользовалась.
Впрочем, в последнее время стало совсем невозможно определить, как называется то или другое чувство, наполняющее это дряблое существо. Проявить эмоцию в действии старуха уже не могла, а все, что прорывалось у нее наружу на словах, было похоже на страх, жуткий страх смерти и одиночества, который делает иных людей услужливыми и покладистыми, а других, наоборот, злыми, нервными, похожими на крысу, которая из последних сил цепкими лапками держится за мешок с зерном, когда ее пытаются вытряхнуть.
Внук навещал старушку, не ругайте внука, он появлялся, когда мог, старушка спрашивала, как дела, улыбалась, радовалась, но почему-то каждый разговор сводила к нравоучениям и неожиданным насмешкам.
– Что ж бабку-то свою забыл совсем, красавчик? А? Работа у тебя… А у меня вон смерть в окно стучится, дай хоть посмотрю на тебя в последний раз.
Внук что-то отвечал, но Лидь Иванна, разумеется, не слышала, она имела манеру пропускать чужие реплики мимо ушей, коварно улыбаясь.
– Не понимаю я твою работу…
О, тут она умело изобразила любопытство! Головка на бочок, наивная улыбочка, прищур… Это был всего лишь отвлекающий маневр, на самом деле старая вампирша целилась, куда бы лучше ей вонзить свою иголку.
– Это что же за работа? Программист? Мы никаких программистов не знали. Мы работали честно, с людьми, в коллективе, а ты целый день дома сидишь, ломаешь глаза в компьютере…
Внучок кивал и улыбался, в отличие от сестры-артистки, которая сразу же поддавалась на провокации, и потому в квартирке почти не появлялась. Все удивлялись, в чем секрет его невозмутимости, секрет был прост – маленькие наушники, он разговаривал с бабушкой в наушниках, и пока она покусывала его между ласками и бухтеньем, он слушал свою музыку и кивал учтиво на все ее придирки. Хороший мальчик, по жестам, мимике он чувствовал, что бабушка заходит на пике, и в этот момент поглаживал ее маленькую сушеную лапку.
Мирная беседа не приносила старой вампирше удовлетворенья, в последнее время в своих ненасытных попытках испить побольше крови она перестала щадить даже любимого внука. Когда он снял наушники, чтобы учтиво распрощаться, «бегу, бегу, работа, бабушка, работа», она не утерпела и укусила его на прощанье.
– Не говори мне про свою работу! Разве это работа? Мужчина должен быть на производстве! Или в армии! Он должен честно зарабатывать свой хлеб, чтоб был почет! Чтоб уважение!.. Опору детям нужно дать! Пример!.. А ты?.. Авантюрист! Программы пишет он! Какие там еще программы?!.. Работаешь на Билла Гейтса! Обслуживаешь Америку! Отец в твои годы был начальником цеха!.. Все здоровье, все сердце свое отдал государству, мальчик мой… А ты… приспособленец!
Внук снова улыбнулся, Галин Петровна, которая стола рядом и эту истеричную реплику слышала, понадеялась было, что все обойдется, что на том и закончится, но, к ее ужасу, внучок повел себя странно. Он сначала похлопал, картинно выдал бабушке аплодисмент и поклонился.
– Отлично! Браво! Бабуля у нас в отличной форме! Талант не пропьешь!
Затем внук пошел в коридор, нахлобучил себе на плечи бабушкин гроб и ухитрился пропихнуть его в квартирку, в комнату, где возлегла наша Панночка. Наглец поставил гроб прямо на полированный гарнитурный стол.
– Точно вписался!.. Теперь, бабуля, ты нормально можешь репетировать… Переложить тебя?
Галин Петровна схватилась за сердце, кинулась к племяннику:
– Не шути, умоляю, хоть ты не шути, мне и одной шутницы хватает…
Но старуха уже в мизансцену вошла, уже задыхалась, изображая конвульсии.
– Не трогайте мой гроб! Бессовестный! Я не позволю! Ты повредил мой гроб! Ты мне порвал обшивку!
– Обшивку корабля… – хихикнул озорник.
– Бархат! – завизжала Панночка, – Галя! Он мне порвал обшивку!
– Все цело мама, не волнуйся, цела твоя обивка… обшивка… все цело… Успокойся… Господи! Что делать?!
– Уходи! – визжала бабушка на внука. – Не допускаю тебя! Хамлет! Галя! Посмотри, какой хамлет! На похороны не допускаю!
– ХамлЕт-ГамлЕт! – шутил бессовестный внучок, и как ни в чем не бывало спросил трясущуюся Галин Петровну: – Что с гробом? Оставить тут?..
Нет, разумеется, терпеть ритуальную продукцию на обеденном столе Галин Петровна не согласилась, заставила внука вернуть гроб на место, побежала к электрику, чтобы мальчик один не надорвался, и когда они вдвоем этот бешеный гроб выносили, она следила внимательно, чтобы на обратном пути обивку не цепляли за косяк.
– Потише, потише, потише… – повторяла она, вероятно, у нее начался нервный тик, так бывает, – потише, потише, потише…
В спину летели проклятья, старушка обещала переделать дарственную, лишить наследства всех, переписать свою коморку государству и завещать ее бедной Жене электрика, которая стояла тут же в проходе и крестилась.
– Подлец! – разгулялась старуха. – Весь в мать! Я думала, он наш, а он пошел в ее породу! Весь в мать свою, хабалку, она сыночка моего угробила…
– Прости меня, тетя, – извинился молодой провокатор. – Она меня доконала, не представляю, как ты с ней справляешься…
– Деточка моя, – шептала ему Галин Петровна, боязливо посматривая на дверь. – Это же старый больной человек, ты пойми… На кого тут обижаться? У нее головные боли, у нее желудочные колики, все мышцы атрофировались, недостаточность сердечная, кровообращение страдает мозговое… Нельзя, ты пойми, мы не можем подходить к старикам с той же меркой, что к здоровому человеку…
– Галя! Галя! – звала ее мать. – Срочно! Зови ко мне нотариуса!
– А, может быть, правда, – спросил племянник, – позвать нотариуса? Мне не нужна ее квартира…
– Не обращай внимания! Ну что ты слушаешь ее? Это же не она кричит, это ее болезни…
– Да, тетя, все понятно, все понятно, – кивал молодой наглец, и перепуганная Жена электрика кивала вместе с ним. – Больная печень провоцирует депрессию. Желчный пузырь – раздражение. Сосуды – истерику. Я все понимаю… Но ведь мозги остались у нее, мозги не отказали, я уверен! Она недавно мне звонила среди ночи, и знаешь, что спросила? Просила подсказать ей, для кроссворда, «Рок-группа из Ливерпуля, основанная в 1960 году, пять букв»!
Галин Петровна успокаивала мать весь вечер, повторяла, что мальчик хороший, не пьет и не курит, что он вылитый брат, что похож он на брата и на нее, на мамочку, на бабушку похож, артист такой же, и ничего плохого не хотел, просто у них сейчас такой молодежный юмор.
– Давление! Я умираю! – стонала Лидь Иванна. – Хамлет! Он меня убил! Галя, принеси мне тонометр! Где тонометр? Я тебя просила оставить мне тонометр на тумбочке… Не тот! Ты мне не тот оставила! Ты положила свой, а мне нужен мой! Где мой? Найди мне мой старый тонометр, мне твой не нравится, я твои кнопки не понимаю…
«Не понимаю твои кнопки» – последнее она совсем безобразно прохрипела, перевернулась на живот и начала лупить по кровати синими костлявыми ножонками. Галин Петровна стала мерять ей давление, но капризная старуха выдергивала руку из манжеты, требовала старый тонометр с фонендоскопом, и перепуганная Жена электрика побежала звать соседку-медсестру.
– Это кто у нас шумит? – явилась непробиваемая медсестра. – Это кто у нас сегодня такой веселый?
Медсестра откапывала алкоголиков по всему району после белой горячки, усмирить старушку для нее было как пощелкать семечки. К тому же посторонние люди действовали на старуху всегда успокаивающе, с медсестрой она бузить не стала.
Галин Петровна показала медсестре глазами, что культпрограмма перевыполнена выше крыши. Давление мерили обеим. И что вы думаете, какое было у старушки? Правильно! Как у космонавта. А у Галин Петровны подскочило сильно.
– Ты охренела! – испугалась медсестра. – Допрыгаешься до инсульта! Тебе на скорую сейчас надо…
Не первый раз, в том-то и дело, что уже не первый раз у Галин Петровны поднималось давление. Весь последний год она пила какие-то таблетки, которые назначил участковый терапевт, а состояние не улучшалось, наоборот, приступы повторялись чаще.
Галин Петровна попила водички, обтерлась мокрым полотенцем и согласилась полежать, скорую вызывать отказалась.
– Что толку вызывать? Они меня с таким давлением положат, и на кого я брошу маму?
На кого она бросит маму!.. Ей намекали, неоднократно намекали на безработную Жену электрика, но как только Галин Петровна жаловалась матери на свою усталость, старушка начинала верещать.
– Жена электрика? Платить ей деньги? Это еще за что?
Как только речь шла о деньгах, старушка начинала истерить. Закидывала ручки, хваталась за сердце. При этом держалась она элегантно, про деньги ни слова, примитивная жадность драпировалась тонкими эмоциями.
– Ты хочешь меня сбагрить! Я тебе в тягость! Мать тебе не нужна! О, Господи, скорее забирай меня! За что мне эта немощь! Пора, пора старухе! Мне давным-давно пора, к сыночку моему…
А вы попробуйте, попробуйте в момент печали спросить ее про пенсию. Спросите Лидь Иванну, куда она девает свою пенсию, и сразу же она воскреснет и ощетинится.
– Что? Моя пенсия?! Ах, как вас всех интересует моя пенсия!
Кто его знает, может быть, старушка была и права. Ведь никакой особенный уход ей не требовался, и медсестра была не нужна, ей нужно было что-то другое, непонятно что, она сама не могла сказать, что именно ей нужно, но было очевидно, что это что-то могла ей дать только родная дочь, вероятно, старой вампирше подходила только родная группа крови.
В тот вечер за Галин Петровной заехал муж, соседка-медсестра и ему говорила про давление, про обследование. Старуха вроде бы немного присмирела после укола, и провожая Галин Петровну, неожиданно расщедрилась на ласки.
– Езжай, езжай, моя родимая, поспи, тебе сон нужен. Дочка бедная моя, моя ты труженица…
Галин Петровна тут же на эту малость повелась, и стоя у двери, как девочка с доверчивой улыбкой, чего-то мямлила еще про какие-то сардельки, и обещала утром наварить борща…
– Не беспокойся, не беспокойся за меня, моя ты беспокойная… Поспи, поспи… – повторяла старуха, – а я уж как-нибудь сама тут буду… маяться. Спать ложусь и не знаю: то ли утром проснусь, то ли…
– Мама! – не выдержала бедная Галин Петровна. – Мы все умрем! Еще неизвестно, кто быстрее! У меня голова сегодня весь день!.. Я как смотрю на твой гроб, так примериваюсь, если что, он и мне сгодится!
Как мертвая она уснула в эту ночь, Галин Петровна. Заезженная баба, для нее было самым сладким счастьем свалиться в чистую постель и полистать на сон грядущий книжку. «Войну и мир» она листала третий год, застряла где-то на втором томе, потому что от усталости засыпала через несколько страниц.
Старуха Лидь Иванна в отличие от своей дочери страдала бессонницей и по ночам скучала. Светильник у нее всегда горел, и телевизор у нее за стенкой было слышно допоздна. В ту ночь она мне позвонила примерно около двенадцати и совершенно свежим голоском спросила прогноз погоды на завтра.
– Не разбудила, Сонюшка? – и засмеялась артистично: – Ха-ха-ха! Прости меня, старуху… Прости, прости… Я думала, вы молодые, рано спать не ляжете… Легли? А мне не спится. У нас, у стариков, чем ближе к смерти, тем короче сон.
Я по наивности своей подумала, что это был финальный штрих, что уж на этом точно представление закончилось, я отрубилась и пропустила ночной концерт, который устроила Панночка.
В три часа ночи старуха Лидь Иванна позвонила дочери и со слезами просила ее срочно приехать, потому что у нее… Что вы думаете? Попробуйте догадаться. Потому что у нее… Это мрак! У нее на пол свалилась подушка! Подушка упала с кровати на пол, и поэтому она просила свою умотанную дочь тотчас же приехать и подушку поднять. Сама же она встать с кровати не может, она же «слегла», как вы помните, и даже «совсем слегла».
Да, да, да… Вот именно! Вставай среди ночи больная, не спавшая, на твое давление всем плевать. Мама свистнула – и давай, гони, поправляй ей подушку – вы все правильно поняли, об этом просила старуха, и сразу же, не дожидаясь от дочери ответа, перешла на визг:
– Я не могу лежать без подушки! Я задыхаюсь! У меня брадикардия! Я не могу спать на спине! Ты это понимаешь? Ты же знаешь, я сплю полусидя! Я задохнусь на спине!
Галин Петровна просила подождать хотя бы пару часиков, говорила, что заедет перед работой, но старая вампирша умело перешла на детский плач, и совершенно как ребенок сказала, что ей страшно. Галин Петровна рассказала об этом соседкам, и все расстроились, что Панночка не позвонила им, никто ей даже ничего не думал предъявлять, и несмотря на глупость ситуации, всем было жалко бедную маленькую высохшую старушечку, которая сидит одна в своей крошечной каморке с высоким старинным окном, в которое смотрит луна… или фонарь. Я не уверена, что именно в ту ночь было полнолунье, потому что полнолунье в последнее время у капризной старушки было каждую неделю.
В силу юности своей я никак не могла понять такие капризы. А почему бы мамочке не подождать немного? Присела на кроватке, сложила ножки домиком, подбородочек в коленки – и сиди скромно, встречай рассвет. В чем проблема? Ей все равно не спится, могла бы ночку не поспать. Если уж выбирать, кому должна достаться бессонная ночь, так, конечно, не тому, кто утром едет на работу. Но нет, Галин Петровна прилетела, мужа не будила, взяла такси и прилетела примерно в половине четвертого. Соседка-медсестра ее ругала, говорила, что бабку страшно избаловали, но Галин Петровна вздыхала:
– Мама звонит, мама плачет, че ж мне делать? Я бегу…
Лидь Иванна встретила дочь со слезами, жалкая беззащитная, как брошенный ребенок хныкала в постельке. Ее мордочка, сжатая в сморщенный кулачок, стала совсем обезьяньей. Галин Петровна взбила матери подушку, поменяла памперс, сварила овсяную кашу…
– Не клади мне в кашу яблоки! – успокоилась мамочка. – Я не люблю твою размазню, я ем крутую кашу!
Галин Петровна сварила еще раз, как просили, крутую, а размазню с яблоками поела сама, засыпая над тарелкой под мамочкино доброе бухтенье.
– Ты курагу поешь, там курага, мне принесла Марь Дмитриевна курагу, я попросила, чтоб она мне принесла, поешь пойди, там на столе Марь Дмитриевна оставила. Марь Дмитриевна, из углового дома… Зачем ты мне дала такое полотенце? Это не мое полотенце, ты мне мое старое давай, я твои полотенца не люблю, они воняют краской, сейчас ничего нет натурального, сейчас одна химия… Пластмассовый мир победил! Макет оказался сильнее! Последний кораблик остыл… Что там дальше? Галя, что там дальше было, в этой песне… Синяя кастрюлька! Ты принесла мою кастрюльку? Я тебя просила, найди мою кастрюльку, куда вы дели мою синюю, мне синяя нужна, а то ведь выкинешь, а мне моя кастрюлька нужна, я в ней завариваю гречку… Это вам все равно, это у вас все бегом, все быстрее, все заняты, до внука дозвониться не могу, пришел бы, извинился, зашел бы ко мне со своими детишками, у меня и конфеты детишкам запрятаны, я ему передать не успела, забыла конфетки ему передать…. и твоя актрисулька ни разу ко мне не пришла, позвонила и все обещаниями кормит… лежу целый день, как мне надоели твои сериалы, включи мне «Семнадцать мгновений весны», мне твой новый «Тихий Дон» не понравился, это что они там за разврат наснимали, ты поставь мне Быстрицкую… Какая статная была Аксинья, а ты мне принесла каких-то институток… а в горле царят комья воспоминаний!.. О-о-о! Моя оборона… Траурный мячик стеклянного глаза… О-о-о! Моя оборона… Солнечный зайчик дешевого мира-а-а-а…
Час с небольшим удалось Галин Петровне вздремнуть, пока не включился будильник. Когда она проснулась, мамочка посвистывала, тонкие руки как сухие ветки вздрагивали во сне, и ее, конечно, было жалко, как всякую мать. И сразу сердце защемило у Галин Петровны, и показалось, что вся жизнь пролетела как курортный сезон. Только вчера Галин Петровна была девочкой, ребенком, бежала к маме, несла ей одуванчик, прижималась к платью, высматривала на ее лице улыбку, и цвет волос у матери каштановый с отливом фиолетовым казался сказочным. Прошло всего мгновенье, и вот она сама стоит у мамы перед старым зеркалом, изношенная баба, с отвисшими щеками и непрокрашенной сединой.
– Идешь уже?
Галин Петровна вздрогнула. Глядя на старуху, что на нее смотрела как чужая, брезгливо и надменно приподнимая бровь, она все равно видела в ней свою молодую мамочку, к которой каждый вечер неслась навстречу вдоль этой улицы, из этого двора…
– Не приходи ко мне сегодня, – отвернулась старушенция.
Это была ее обычная уловка, после которой начинался наезд.
– Зачем ко мне мотаться… Я привыкла к одиночеству.
Галин Петровна погладила сморщенную обезьянью лапку, едва удерживаясь от ответного раздражения, сказала:
– Мам, ты поспи, я как обычно, после работы…
На тумбочке у кровати она оставила чай, булочку с сыром, помидор и конфеты, туда же положила альбом с фотографиями внуков, который постоянно пополняла, чтобы мама не скучала. А мама и не думала скучать, с чего вы взяли, что она скучает? Как только дочь ушла, старуха Лидь Иванна соскочила со смертного одра, она сама оделась, вполне прилично, спрятала халат под черное пальто и отправилась в суд писать заявление, чтобы ее дарственную на квартиру признали недействительной. План был дерзкий, но, к сожалению, до суда старушка не дошла, на улице она упала, а когда ее поднял случайный прохожий, она начала колотиться и орать, как все ей надоело. Мужчина спросил адрес, привез ее во двор. Из машины она выходила сама, обоссанная, злая, но гордая, а дальше по лестнице мне снова пришлось тащить это дряхлое упрямое тельце.
Бестолковая Жена электрика зачем-то позвонила Галин Петровне, рассказала все, и та, побелевшая, тут же примчалась с работы, потащила в ванную свою несчастную мамочку, упрекать за побег, за походы к нотариусам сил не было. Она посадила старушку в пенку, мать любила ванну с детской пенкой, и Галин Петровна оставила ее воде, с открытой дверью, а сама присела, чтобы хоть минут на двадцать голову к подушке прислонить.
– Я успевала все, – кричала из ванной старушка. – И двоих детей тянуть, и концерты готовить… И муж у меня был, и… и все у меня было.
Да, у нее все было, а у Галин Петровны не было. Любовь, мужчины, она вообще не представляла, что это такое, как вошла с самого детства в роль помощницы, рабочей лошадки, так всю жизнь и тянула хомутик.
Бабулька свеженькая, вымытая возлегла в своей постели, на высокой подушке и вспомнила про фотографии, ей наконец-то захотелось посмотреть альбом, но не было очков на месте.
– Где очки? – спросила Лидь Иванна. – Галя, ты слышишь? Я не вижу очков. Я тебе говорила сто раз, клади все на место, где я положила, туда и клади! Я больной человек! Мне трудно искать, куда ты все прячешь! Сто раз говорила, ей как об стенку горох!..
Очки нашли, Галина Петровна, действительно, впопыхах переложила их на подоконник. Она подала очки матери, но наша Панночка гневливая их не взяла, на нос свой птичий не надела, а раздраженно отшвырнула на пол. Да, да, а как вы хотели? Временами артистка позволяла себе театральные жесты: то тарелку, то книжку швырнет, Галин Петровна привыкла, но тут она увидела, что линза треснула, одно стекло разбилось…
– Мама! Мне опять идти, заказывать! Как будто делать больше нечего… Ты пожалей меня! Мои ноги, мои нервы!..
– Не ори на меня! – завизжала старуха. – Я больной человек! Не смей кричать на меня, Галька!
– И я больная вся! – Галин Петровна тоже сорвалась. – Ты что, не видишь, я иду-шатаюсь? Мама! Как же ты не понимаешь!.. С такой нервотрепкой я сдохну быстрее тебя!..
Старушка улыбнулась, ее щечки как будто даже чуть порозовели, она посмотрела на дочь равнодушно и спокойно ответила:
– Ну и сдохни.
Галин Петровна вышла во двор, присела на лавочку и уставилась в одну точку. Она смотрела на старую колонку, в которой воду перекрыли согласно последнему закону о природных ресурсах, но еще не успели выкорчевать со двора этот архаизм. Старая колонка, Галин Петровна вспомнила, что устанавливал ее отец. Завинчивали с мужиками в землю глубоко и потом красили серебрянкой, и руки у отца испачкались в серебряную краску, он отмывал их бензином, и мама ругала его за вонь…
– Ну, ты как? – спросила шепотом Жена электрика.
