Kitabı oku: «Звездные часы человечества», sayfa 4

Флот идет через гору

Всю ночь осажденные предаются безудержной радости. Ведь ночь всегда волшебно возбуждает чувства и примешивает к надежде сладкую отраву грез. Всю ночь осажденные верят, что они уже в безопасности, уже спасены. Раз эти четыре корабля с солдатами и провиантом благополучно причалили, то теперь неделя за неделей будут подходить новые и новые, мечтают они. Европа не забыла о них, и в своих скоропалительных ожиданиях они уже видят осаду снятой, а врага – павшим духом и побежденным.

Но и Мехмед – тоже мечтатель, правда, мечтатель иного, куда более редкого толка, что своей волей умеет претворить мечты в реальность. И меж тем как галеоны уже полагают себя в безопасности в гавани Золотого Рога, он разрабатывает план такой фантастической дерзости, что в военной истории его поистине можно поставить в один ряд с самыми смелыми деяниями Ганнибала ⁵ и Наполеона. Византия лежит перед ним, как золотой плод, – близко, а не достанешь: главное препятствие для нападения – врезанный глубоко в сушу морской залив, Золотой Рог, похожая на аппендикс бухта, с одной стороны прикрывающая Константинополь. Проникнуть в эту бухту практически невозможно, потому что у входа расположен генуэзский город Галата, с которым у Мехмеда договор о нейтралитете, а оттуда до вражеского города протянута запорная железная цепь. Фронтальным ударом его флот в бухту не пробьется, захватить христианские корабли возможно только из внутреннего бассейна, где кончается генуэзская территория. Но откуда ему взять флот для этой внутренней бухты? Конечно, можно бы построить. Только ведь на это уйдут месяцы, а ждать так долго нетерпеливый султан не намерен.

Вот Мехмед и придумал гениальный план – по суше переправить свой флот из внешнего моря, где он бесполезен, во внутреннюю гавань Золотого Рога. Этот захватывающе дерзкий замысел – пересечь с сотнями кораблей гористый полуостров – изначально выглядит настолько абсурдным, настолько нереальным, что византийцы и галатские генуэзцы принимают его в свои стратегические расчеты так же мало, как некогда римляне, а потом и австрийцы быстрые переходы через Альпы Ганнибала и Наполеона. Согласно всему земному опыту, корабли могут плавать только по воде, по горам флот плыть не может. Но истинная примета демонической воли во все времена заключается именно в том, что она осуществляет невозможное, военный гений всегда являет себя именно в том, что, воюя, попирает правила ведения войны и в должный момент вместо испытанных методов прибегает к творческой импровизации. Начинается гигантская операция, пожалуй не имеющая себе равных в анналах истории. Мехмед приказывает тайно доставить несметное количество кругляка и соорудить катки, на которые затем помещают вытянутые на берег корабли, словно на передвижной сухой док. Одновременно уже трудятся тысячи землекопов, стараясь выровнять для перевозки узкую тропу, ведущую сначала вверх, а потом вниз по холму Пера. А чтобы скрыть от противника внезапное огромное скопление мастеровых, султан велит каждый день и ночью устраивать устрашающую канонаду, палить из мортир над нейтральным городом Галатой; сама по себе эта пальба бессмысленна, зато отвлекает внимание, прикрывает перевозку кораблей по горам, по долам из одного водоема в другой. Меж тем как враги заняты и ожидают нападения только с суши, несчетные деревянные катки, щедро смазанные растительным маслом и жиром, приходят в движение, и теперь по ним переправляют через гору один корабль за другим, каждый на своих салазках, которые тянут несчетные воловьи пары, а сзади толкают матросы. Едва опускается непроглядная ночная тьма, начинается это удивительное странствие. В молчании, как все великое, продуманно, как все хитроумное, вершится чудо из чудес: целый флот переправляется через гору.

Во всех великих военных предприятиях решающую роль всегда играет внезапность. И здесь особенно ярко проявляет себя гений Мехмеда. Никто не догадывается о его затее – «если бы хоть один волос из моей бороды проведал о моих помыслах, я бы его вырвал», так однажды сказал о себе этот гениально-коварный муж, – и в идеальном порядке, под хвастливый бой пушек по стенам, его приказ исполняется. За одну ночь 22 апреля семь десятков кораблей переправлены из одного моря в другое, через горы и долы, через виноградники, поля и леса. Наутро гражданам Византии кажется, будто они видят сон: вражеский флот, точно перенесенный рукою волшебника, расцвеченный вымпелами, с командой на каждом борту, в сердце их якобы неприступной бухты; они еще протирают глаза, не понимая, откуда взялось это чудо, а фанфары, и кимвалы, и барабаны уже гремят под их боковой стеной, дотоле защищенной гаванью; за исключением узкой нейтральной акватории Галаты, где заперт христианский флот, весь Золотой Рог благодаря этой гениальной акции теперь во власти султана и его армии. Он может без помех через плавучий мост подвести войска к более слабой стене: таким образом, слабый фланг под угрозой, и уже и без того поредевшие ряды защитников рассредоточиваются на большем пространстве. Еще сильнее железный кулак сдавил горло жертвы.

Европа, помоги!

Осажденные более не обманываются. Знают: теперь, когда в опасности и неприкрытый фланг, им не удастся долго сдерживать неприятеля своими разбитыми стенами; восемь тысяч солдат не выстоят против ста пятидесяти тысяч, если в ближайшее время не придет помощь. Но разве венецианская синьория ⁶ не давала торжественного обещания прислать корабли? Разве папа может остаться равнодушен, когда Святой Софии, прекраснейшей из церквей Запада, грозит опасность стать мечетью неверных? Разве Европа, погрязшая в раздорах, мелочно раздробленная низменным соперничеством, до сих пор не понимает опасности для культуры Запада? Может статься, – так утешают себя осажденные, – освободительный флот давно снаряжен и медлит поднять паруса только по неведению, а стало быть, надо лишь разъяснить им огромную ответственность смертоносного промедления.

Но как оповестить венецианский флот? Мраморное море кишит турецкими кораблями; вырваться всем флотом – значит обречь его на гибель да еще и лишиться нескольких сотен солдат, когда при обороне каждый человек на счету. Поэтому решено рискнуть лишь одним маленьким судном с ограниченным экипажем.

Общим счетом двенадцать человек – существуй в истории справедливость, они бы прославились не меньше аргонавтов, однако их имена остались нам неведомы, – дерзают отправиться на этот подвиг. На маленькой бригантине поднимают вражеский флаг. Двенадцать мужчин, дабы не привлекать внимания, надевают турецкое платье и тюрбаны либо фески. Третьего мая около полуночи запорную цепь бесшумно опускают, и гребцы, стараясь приглушить плеск весел, под покровом темноты выводят отважное суденышко из бухты. И надо же, происходит чудо – бригантина неузнанной проходит через Дарданеллы в Эгейское море. Ведь именно безмерная отвага неизменно обескураживает противника. Все учел Мехмед, только вот даже вообразить не мог, что единственное суденышко с дюжиной героев не оробеет перед его флотом и решится на этакое аргонавтское плавание.

Но их ждет трагическое разочарование: не видно в Эгейском море венецианских парусов. Нет флота, готового идти в бой. Венеция и папа, все-все забыли Византию, все пренебрегают честью и клятвой, занятые мелкотравчатой местнической борьбой за власть. Как часто в истории повторяются такие вот трагические мгновения: когда крайне необходимо объединить усилия и, сомкнув ряды, стать на защиту европейской культуры, монархи и государства не способны ни на миг забыть о своем мелочном соперничестве. Генуя норовит превзойти Венецию, а Венеция – Геную, это ведь куда важнее, чем, объединившись на несколько часов, победить общего врага. Пусто на море. В отчаянии храбрецы плывут на своей скорлупке от одного острова к другому. Увы, повсюду гавани уже заняты врагом, и ни один дружественный корабль не рискнет сунуться в неспокойные воды. Что же теперь делать? Иные из двенадцати резонно пришли в уныние. Зачем возвращаться в Константинополь, снова пускаться в опасный путь? Никакой надежды они не привезут. Возможно, город уже пал; так или иначе, по возвращении их ждет плен или смерть. Однако – вечная слава героям, которых никто не знает! – большинство все же решает вернуться. Им поручено задание, и они должны его выполнить. Посланные за вестями, они должны вернуться с вестью, пусть даже с самой прискорбной. И суденышко вновь храбро держит путь через Дарданеллы, Мраморное море и вражеский флот. Двадцать третьего мая, через двадцать дней после выхода в море, когда в Константинополе давно считают бригантину погибшей, когда никто уже не помышляет о вестях или о ее возвращении, несколько дозорных на валах вдруг взмахивают флагами, ведь к Золотому Рогу сильными гребками весел приближается та самая бригантина, а турки, слыша громовое ликование осажденных, с изумлением понимают, что суденышко, нагло прошедшее через их воды под турецким флагом, на самом деле вражеское, направляют к нему все свои корабли, чтобы перехватить прямо перед защитительной гаванью. Одно мгновение Византия тысячами глоток ликует в счастливой надежде, что Европа помнит о ней и те корабли выслала вперед как предвестников. Только вечером распространяется горькая правда. Христианский мир забыл Византию. Осажденные в одиночестве, они погибнут, если не спасут себя сами.

Ночь перед штурмом

После шести недель почти ежедневных боев султан потерял терпение. Его пушки во многих местах пробили стены, но все кровопролитные штурмовые атаки, какие он начинал, до сих пор кончались неудачей. Для полководца остаются теперь лишь две возможности – либо снять осаду, либо после несчетных отдельных атак идти на решающий приступ. Мехмед созывает своих пашей на военный совет, и его страстная воля побеждает все сомнения. Большой, решающий штурм назначен на 29 мая. Султан готовится к нему с обычной решимостью. Отдает распоряжение устроить праздник, сто пятьдесят тысяч человек, от первого до последнего, должны исполнить все предписанные исламом праздничные обряды, семь омовений и три больших молебна. Весь оставшийся порох и ядра подвозят для форсированного артиллерийского обстрела, чтобы город созрел для штурма, отдельные отряды распределены по своим местам. С утра до ночи Мехмед не дает себе ни минуты роздыху. От Золотого Рога до Мраморного моря, по всему огромному лагерю он скачет от палатки к палатке, везде лично ободряет командиров, воодушевляет солдат. Но он хороший психолог и знает наилучший способ до предела разжечь боевой дух ста пятидесяти тысяч, а потому дает страшное обещание, которое к чести своей или к бесчестию в точности исполнит. Под гром барабанов и фанфар глашатаи провозглашают это обещание на все четыре стороны света: «Мехмед клянется именем Аллаха, именем Мухаммеда и четырех тысяч пророков, клянется душой отца своего, султана Мурада, жизнью своих детей и своею саблей, что после взятия города его войскам на три дня дается неограниченное право на разграбление. Все, что есть в этих стенах: домашняя утварь и скарб, украшения и драгоценности, монеты и сокровища, мужчины, женщины, дети, – будет принадлежать победоносным солдатам, сам же он отказывается от какой бы то ни было доли, кроме чести завоевания этого последнего оплота Восточной Римской империи».

Неистовым ликованием встречают солдаты это страшное объявление. Словно буря, вскипает оглушительное ликование, неистовый многотысячный крик «Аллах иль Аллах!» докатывается до испуганного города. «Ягма! Ягма! Грабеж! Грабеж!» – это слово становится боевым кличем, грохочет в дроби барабанов, шумит в звуках фанфар и кимвалов, а ночью лагерь превращается в море праздничных огней. С содроганием осажденные видят со стен, как мириады свечей и факелов загораются на равнине и на холмах, а враги с трубами, свистульками, барабанами и тамбуринами празднуют победу еще до победы; все это похоже на жестокую, шумную церемонию языческих жрецов перед жертвоприношением. Но вдруг в полночь по приказу Мехмеда огни гаснут, тысячеголосые, возбужденно-горячечные звуки резко обрываются. Однако внезапная тишина и гнетущий мрак своей грозной неотвратимостью тяготят растерянно вслушивающихся горожан еще сильнее, чем горячечное ликование шумного света.

Последняя служба в Святой Софии

Осажденным не нужны ни лазутчики, ни перебежчики – они и так знают, что́ им предстоит. Они знают: назначен штурм; и понимание огромной миссии и огромной опасности нависает над городом тяжкой грозовой тучей. Обычно разобщенное раздорами и религиозными распрями, в эти последние часы население объединяется – беспримерные картины земного единения всегда возникают лишь в лютой беде. Дабы все осознали, что́ им должно защищать – веру, великое прошлое, общую культуру, – басилевс назначает впечатляющую церемонию. По его приказу весь народ, православные и католики, священники и миряне, дети и старики, собираются в одной процессии. Оставаться дома никому не дозволено, да никто и не хочет, все – от самого богатого до самого нищего – под пение «Кирие элейсон», сиречь «Господи, помилуй», благочестиво выстраиваются в торжественную колонну, которая обходит сначала центр города, а затем и внешние валы. Впереди несут взятые из церквей священные иконы и реликвии и всюду, где в стене пробита брешь, вешают один из образов, ведь он лучше земного оружия отразит натиск неверных. Одновременно император Константин собирает вокруг себя сенаторов, знать и командиров, чтобы напоследок воодушевить их. Он хотя и не может, как Мехмед, обещать им баснословную добычу, но говорит о почете, какой они смогут снискать для христианства и всего западного мира, если отразят этот последний решающий штурм, и о грозной опасности, если не устоят перед убийцами-поджигателями. И Мехмед, и Константин знают: этот день определит ход истории на столетия вперед.

Засим начинается последняя сцена, одна из самых волнующих в Европе, достопамятный экстаз конца. Обреченные смерти собираются в Святой Софии, тогда еще прекраснейшем в мире соборе, который со дня единения обеих церквей был оставлен как теми, так и другими верующими. Вокруг императора толпятся придворные, знать, греческое и римское духовенство, генуэзские и венецианские солдаты и матросы, все в доспехах и с оружием, а за ними в молчании благоговейно преклоняют колени тысячи и тысячи бормочущих теней – склоненный, взбудораженный страхом и горестями народ; и свечи, едва борющиеся с темнотой низко нависающих сводов, озаряют эту в единодушном порыве склоненную массу молящихся как единое тело. Душа Византии молится здесь Господу. И вот раздается голос патриарха, мощный, призывный, и нараспев отвечают ему хоры, вновь звучит в этом пространстве священный, вечный голос Запада, музыка. Потом все один за другим, и первым – император, подходят к алтарю, дабы принять утешение веры, ввысь к сводам огромного зала летят-звенят звуки беспрестанного прибоя молитвы. Началась последняя, заупокойная служба по Восточной Римской империи. В последний раз христианская вера царила в соборе Юстиниана.

После этой потрясающей церемонии император лишь ненадолго возвращается во дворец, чтобы попросить у своих подданных и слуг прощения за все несправедливости, какие он когда-либо в жизни совершил по отношению к ним. Потом он садится на коня и – в точности как Мехмед, его великий противник, в тот же час – из конца в конец объезжает валы, воодушевляя солдат. Уже глубокая ночь. Не слышно ни голосов, ни лязга оружия. Но с трепетом душевным тысячи людей в стенах ждут наступления дня и смерти.

Керкопорта, забытая калитка

В час ночи султан подает сигнал к атаке. Разворачивается огромный штандарт, и с криком «Аллах, Аллах иль Аллах!» сто тысяч солдат с оружием, лестницами, веревками и крючьями устремляются к стенам; дробь барабанов, рев фанфар, пронзительно-резкие звуки литавр, кимвалов и флейт сливаются с криками людей и громом пушек в неистовый ураган. Первыми на стены беспощадно бросают необученных солдат, башибузуков, – согласно плану султана их полуголые тела служат лишь неким буфером, предназначенным утомить и ослабить врага, прежде чем главные силы пойдут на решающий штурм. С сотнями лестниц бегут они в потемках, подгоняемые хлыстами, взбираются на зубцы, их сбрасывают вниз, но они опять бросаются в атаку, снова и снова, ведь отступать некуда: позади них, позади попросту предназначенного в жертву никчемного человеческого материала, уже стоят главные силы, которые снова и снова гонят их вперед, на почти верную смерть. Защитники пока берут верх, их кольчугам несчетные стрелы и камни не страшны. Подлинная опасность для них – усталость, Мехмед рассчитал правильно. Беспрестанно сражаясь в тяжелых доспехах против все новых и новых легких отрядов, постоянно перебегая от одного объекта атаки к другому, они изрядно истощают свои силы в этой навязанной им обороне. И теперь – после двухчасовой схватки уже брезжит рассвет, – когда на приступ устремляется второй штурмовой отряд, анатолийцы, бой становится ожесточеннее. Ведь эти анатолийцы – дисциплинированные воины, хорошо обученные, они тоже в кольчугах, а кроме того, обладают численным превосходством и хорошо отдохнули, меж тем как защитникам приходится оборонять от прорыва то один, то другой участок. Однако атакующих пока повсюду отбрасывают назад, и султан вынужден использовать последние резервы, янычар, главные силы, отборную гвардию оттоманской армии. Он сам становится во главе двенадцати тысяч молодых, отборных солдат, в ту пору лучших в Европе, и они в едином порыве с криком устремляются на усталых противников. Городу пора бить во все колокола, призвать на валы всех мало-мальски боеспособных, собрать матросов с кораблей, ибо теперь действительно начинается решающее сражение. На го́ре защитникам, предводитель генуэзских солдат, отважный кондотьер Джустиниани ⁷, тяжело ранен каменным осколком, его относят к кораблям, и на миг это происшествие обескураживает защитников. Но, чтобы предотвратить грозящий прорыв, сам император уже мчится к ним во весь опор, снова удается повалить штурмовые лестницы: решимость против крайней решимости, и на долю секунды кажется, будто Византия спасена, величайшая жажда устоять одержала верх над самой жестокой атакой. И вот тут судьбу Византии разом решает трагическая случайность, одно из тех загадочных мгновений, что порой возникают по неисповедимой воле хода истории.

Произошло нечто невероятное. Через одну из многих брешей во внешних стенах неподалеку от собственно участка атаки пробрались несколько турок. Подойти к внутренней стене они не осмеливаются. Но когда с любопытством бесцельно бродят меж первой и второй городской стенами, обнаруживают, что одна из калиток во внутреннем городском валу, так называемая Керкопорта, по непостижимому недосмотру осталась не заперта. Сама по себе калитка небольшая, в мирное время предназначенная лишь для пешеходов, в те часы, когда большие ворота еще на замке, а поскольку военного значения она не имеет, в суматохе минувшей ночи, очевидно, попросту забыли о ее существовании. Словом, к своему изумлению, янычары находят эту калитку в мощных укреплениях легкомысленно открытой. Сперва они подозревают военную хитрость, слишком уж несуразно и глупо, что, меж тем как возле каждой бреши, возле каждого люка, возле каждых ворот в укреплениях громоздятся тысячи трупов, льется кипящее масло и летят копья, здесь тихо и мирно открыта Керкопорта, откуда недалеко до сердца города. На всякий случай они подзывают подкрепление, и целый отряд, не встретив ни малейшего сопротивления, проникает во внутренний город и внезапно с тылу нападает на ничего не подозревающих защитников внешнего вала. Несколько воинов замечают турок у себя за спиной, и тотчас разносится роковой крик, который в любом сражении решает больше, чем залпы всех пушек, крик ложного слуха: «Город взят!» Турки громко и ликующе подхватывают: «Город взят!», и крик этот подавляет всякое сопротивление. Отряды наемников, полагающие, что их предали, бросают свои посты, ищут спасения в гавани, на кораблях. Напрасно Константин с несколькими верными соратниками кидается наперехват захватчикам, в гуще схватки он, неузнанный, погибает, и только на следующий день, когда в куче мертвых тел замечают пурпурные, украшенные золотым орлом сандалии, выясняется, что последний император Восточной Римской империи нашел по-римски почетную смерть, потеряв жизнь и империю. Пылинка случайности, Керкопорта, забытая калитка, решила судьбу мировой истории.