Kitabı oku: «Под ласковым солнцем: Ave commune!», sayfa 2
Все миновали колючку и приблизились к громадному нагромождению толстого металла, за которым простирается новая жизнь. Холодная монументальность, ощущение приниженности перед этими строениями вблизи только усилились, закрадываясь эфемерным ощущением трепета. Младший начальник прильнул к воротам и, простучав по паре кнопок на выступающем сенсорном экране, открыл небольшую дверцу, что с тяжёлым механическим стоном сама отворилась, без всякой помощи, поскольку её один человек вряд ли бы с места даже сдвинул. И как только проход распахнулся, все мигом юркнули туда, оказавшись в слабоосвещённом монотонно-сером помещении и даже не давая уловить ни единой черты местности, Пауля и Давиана уже запихнули в какой-то невзрачный лифт, который навеивает образ бетонной коробки.
Пауль вздрогнул и едва не проронил слезу, удержав себя от рыдания, когда ощутил, что в его спину уткнулось дуло винтовки. Юноша уже был готов прощаться с жизнью, но тут же был успокоен:
– Не бойтесь, не бойтесь – приободрил их безжизненным машинным гласом младший начальник, – это мера предосторожности. Если вы не диверсанты, то и бояться вам нечего.
Спустя пару минут лифт остановился и его серо-стальные двери раздвинулись, выпуская тех, кого уже нарекли беженцами. Впереди пространство сжато узким коридором, стены которого холодны и невзрачны и только двери, вытесанные из дерева, привносят в него какое-то разнообразие в тускло-прохладную обстановку этого места.
– Нам вперёд, – без толики эмоции в голосе объявил о месте назначения воин.
Давиан увидел, что коридор заканчивается большой металлической дверью, на которой тускло, мерцают блики лунных слабых ламп. Он с другом направился вперёд по воле охраны за младшим начальником, ступая по бетону, который даже ковром не прикрыли и через минуты две ходьбы они уткнулись в металл, прикрывший им путь дальше. Боец, который говорил с парнями, мелькнул перед ними серым пятном, из-за своей одежды способный слиться с местностью, введя в сенсорную панель специальный код и дверь отворилась.
Как только Давиан с Паулем шагнули вовнутрь, они удивились мизерности кабинета и его ярой приверженности всему безликому, кои не было даже в Рейхе. Обстановка в помещении ничем не отличается от прошлого ансамбля серости и невзрачности, которую ребята видели раньше. Такие же стены, помеченные печатью бледности и абсолютной бесцветности, такой же пол, отлитый из бетона, в котором мерцают отражения ламп, поливающих кабинет подлунным освещением, отбросившим всякий намёк на тепло. Тут нет ничего, кроме рабочего стола в форме буквы «П», на котором установлен небольшой плоский монитор, лишённый шнуров, а на чёрной плоскости крышки сияет клавиатура, встроенная в сам стол. Так же позади уставлены два больших ящика, так же принадлежащих монохромному удручающему карнавалу одного-единственного света.
– Товарищ старший начальник, я привёл к вам беженцев, – на новоимперском языке доложил стражник стены. – Ваши дальнейшие распоряжения?
За невысоким креслом воссел мужчина, на котором такая же форма, как и на всех воинах – белый кафтан с петлицами, только на воротнике пришит квадрат ярко-красного цвета, который видимо, позволяет определить звание. На парней кинули взгляд два живых глубоко посаженных карих глаза, само истощённое сухое зрелое лицо с лёгкой седой щетиной на щеках и седым волосом обратилось к юношам.
– Докладывайте, – неожиданно для всех на языке Рейха спросил сидящий на кресле мужчина.
– Два человека, определяемых первичным визуальным анализом как юноши от восемнадцати до двадцати одного года, которым вы придали статус «беженец под вопросом», сегодня утром ровно в девять часов сорок три минуты подошли к «Воротам Альфа». Их целью, как они пояснили, было пересечение народной границы Директории Коммун, вызванное нежеланием больше пребывать на территории врагов коммунального народа.
– Хорошо.
– Ваши распоряжения?
– Ступайте, младший начальник, – хозяин кабинета опустил руку под стол и тут же поднял её, демонстративно потрясая ей, приковывая внимание к оружию, своими очертаниями напоминающее револьвер, только с квадратной батареей вместо барабана, без курка и удлинённым дулом, – я сам здесь управлюсь. Подготовьте протокол для «Народно-Партийного Совета Улья №17».
– Что написать в нём?
– Всё по «Народному Стандарту Протоколов Беженства». Не откланяйтесь от стандарта на всякие детали. Не о чем тут особо писать.
– Так точно, товарищ старший начальник. Разрешите идти.
– Идите.
В кабинете повисла вуаль тишины, когда последний воин покинул это место, оставив парней один на один с командиром. Он их тщательно рассматривает, выверяет каждую деталь образа, досконально обследуя взглядом, словно покупатель, рассматривающий товар перед покупкой и желающий, чтобы вещь была без изъянов. Именно в таком направлении и думает Пауль, прикидывая, что так называемый «старший начальник» просто приценивается к ним, думает, куда можно забросить, на какую тяжёлую работу.
– Вы, наверное, удивлены, что мы сейчас вели общение на вашем несуразном «новоимперском языке», не используя наш великий «Lingua Esperanto Communistic», – опережая вопросы юношей, бесстрастно начал старший начальник, опрокинувшись на спинку кресла. – Я просто хочу, чтобы вы мне доверяли и рассказали всё как есть. Почему вы здесь?
– Lingua Esperanto Communistic? – удивился Давиан. – Я слышал об этом языке на лекциях, но нам его преподносили как варварское бренчание коммунистических дикарей, которые пытаются всё обобществить. Теперь я вижу, что это не более чем гнилая пропаганда. Это же… эсперанто?
– Да, язык, на котором мы говорим, в старину может и звался эсперанто, но сейчас он первый язык Директории Коммун или «народный язык». Прошу звать его так.
– Несомненно, – согласился Давиан.
– Вернёмся к делу, – сурово заговорил воин. – Что вам нужно?
– Мы здесь, чтобы влиться в великое просвещённое общество. Мы здесь, чтобы больше не принадлежать Рейху и его прогнившему идеологическому курсу, – горделиво и пытаясь произвести впечатление популизмом, сказал Давиан. – Мы тут, потому что идеи и правление власти Рейха не соответствует потребностям народа. Мы тут…
– А ты что скажешь? – обратился старший начальник к Паулю, даже не выслушав до конца Давиана, который от этого едва не вздрогнул; юноша ощутил всё давление холода этого места, но большую прохладу на душе у него вызывает лёд в глазах старшего начальника.
– Я? – замешкался Пауль и не найдя, что ответить, робко выговорил, указав на друга. – Я с ним, полностью согласен, – однако Паулю этого показалось не достаточным, отчего он проронил ропотную весьма странную похвальбу. – Очень интересная у вас причёска.
– Стандартизированная причёска для слуг Народной Гвардии в статусе Старшего Начальника, утверждённая «Военно-народным Постановлением», – чёрство ответил мужчина, – ничего удивительного тут нет. Ладно. Что вы ждёте от Директории Коммун? – так же бездушно запрашивает старший начальник.
– А к чему вообще все эти вопросы и расспросы? – позволив себе недовольство, спросил Давиан и чуть задрал подборок. – Разве одного нашего желания влиться в общество коммун недостаточно?
На иссушенных губах старшего начальника промелькнул морок коварной улыбки, хотя это не было похоже на неё, но ничем другим быть не могло. Он с бездушным гневным напором обратил уже своё недовольство к Давиану:
– Юноша, сейчас вы находитесь в моей власти. Вы пока не один из нас, вы никто, а поэтому вам следует помолчать. Я вам задаю вопросы, утверждённые «Народным Указом по Беженцам», то есть выполняю волю народа, и не смейте больше меня спрашивать чего достаточно, а чего нет. Это понятно?
– Да, госп…
– У нас нет господ! – взъелся старший начальник. – Мы давно искоренили господство любого рода и само это слово есть великое оскорбление, за необоснованное нанесение которого можно лишиться языка.
– Понятно, – повинно склонил голову Давиан и буркнул. – А как тогда к вам обращаться?
– Пока никак. «Беженцы под вопросом» народом наделены правом только слушать партийцев Коммуны, но вот правом обращения к ним не наделены, – после этих слов старший начальник поднялся с места, снова вопрошая. – Что вы ждёте от Директории Коммун?
Первым вознамерился ответить Давиан. Юноша завёл руки за спину, приподнял голову, взглянув в ледяные глаза старшего начальника и усластив свою речь призрачно уловимой похвалой, стал говорить:
– Я знаю, что стою у врат истинного правления народа, на пороге полного равенства, где, как вы удачно выразились, нет господ, нет святош, которых мы должны слушать. Я не то что бы жду, – наигранно приложил Давиан ладонь к подбородку, – я знаю, что Директория Коммун лишена всяких антинародных элементов, вроде бюрократов или священников. Там в Рейхе были те, с кем мы по умолчанию должны были считаться, те, кто владел большей властью, чем народ, потому что служит поганому культу или стал цепным псом засранца – Канцлера. Я знаю, что тут этого нет, ведь недаром ли скрывали ваш край от нас? Не хотели, чтобы люди жили по-людски.
Пауль, слушая, как говорит его друг, как он подаёт говор, осознал для себя, что смысл сказанного Давианом отравлен банальной завистью, желанием стать чем-то больше, чем обычный гражданин, которому уготована судьба потеряться в истории, стать неизвестным. Он пытался себя показать ещё дома, когда начал играть в смехотворную революцию и «партию», в жалкой попытке сделать себя главным во всей компашке друзей, или хотя бы создать себе значительный вес и авторитет в глазах товарищей. И завись, смешанная с гордыней его повела сюда, стремление, прикрытое идеями равенства и справедливости, в другом обществе, при других людях стать известной, весомой личностью, пригнала его сюда.
– А ты?
Вопрос выбил Пауля из его размышлений, но парень мгновенно взял себя в руки, подавив нотки дрожи в речи, спокойно ответил:
– Я по тем же причинам, что и мой друг.
– Друг, – шёпотом то ли усмехнулся, то ли возмутился мужчина.
Старший начальник выслушал обоих, после чего приблизил к устам запястье, и в тот же миг сверкнуло то же устройство, что ребята видели раньше и холодно сказал:
– Соберите конвой по Форме-Б-1 и готовьте машину. Отправьте звено ко мне и направьте первичный протокол младшего начальника в семнадцатый.
– Мы теперь в Коммуне? – с горящей в голосе надеждой спросил Давиан, но получил ответ, который только удручил его.
– Не мне судить, кто вы, – с мрачной тяжестью сказал старший начальник. – Я всего лишь провёл вторичный анализ, который будет внесён в протокол, который я направлю в… а не важно. Вашу судьбу решит народ. Точнее «Народно-Партийный Совет Улья №17», – старший начальник нажал пару кнопок на компьютере, открывая дверь и впуская воинов, сказав. – И запомните, вы стоите на пороге страны, где равенство не просто звук пустой, а догма, мерило жизни. Равенство – наша суть.
Глава вторая. Ласковые объятия Коммуны
Спустя два часа. Улей №17.
Холодная металлическая поверхность корпуса машины сильно остужает спину, которая слегка касается стенок. Двигателя практически не слышно, только чувствуется мягкое и тихое гудение механизмов, несущих авто по ровной прямой дороге. Двое юношей с опаской посматривают на своих охранников – всё те же люди в безжизненно серых шинелях, с потряхиваемыми кобурами на правом бедре, беспрестанно уставивших взгляд на парней.
– А сколько ещё нам ехать? – вопросил Давиан, надеясь на ответ, однако никто и уст не раскрыл, продолжив бесстрастно наблюдать за тех, кого необходимо доставить в город.
Давиан отстранился, опрокинувшись спиной на стенку, ощутив, как холод оголённого металла коснулся его спины. Он оглянулся ещё раз, пытаясь увидеть что-то новое, но всё то же устройство задней части машины удручает – хмурые, лишённого всякого намёка на цвет стены, пышущие морозом, который ещё сильнее нагнетается гудящим кондиционером. Из источников света тут только два небольших окошка, в которых не мелькают образы того, что за пределами авто, ибо они прикрыты тонированными с двух сторон стёклами. Сидеть неудобно из-за достаточной жёсткости сидений, потому что деревянную форму просто обтянули серой тканью, и поэтому боль в нижней части спины и отёчность становится с каждой минутой поездки всё более неприятной и отчётливой, занимающей спектр мыслей размышлениями о том, как удобней сесть. И чтобы хоть как-то отвлечься один из юношей решил поговорить с другом:
– Пауль, – полушёпотом воззвал Давиан, – Пауль, ты как? А то ты какой-то больно мрачный.
– А? – не расслышал речь друга парень. – Ещё раз?
– Всё хорошо? – поднял голос Давиан.
– Да, – потерянно ответил Пауль, – всё хорошо.
Увидев, что товарищ не в лучшем расположении духа юноша не стал больше его трогать, давая остаться ему наедине со своими мыслями и не давать лишнюю причину для приступов параной их охраны, которая пока сохраняет железную выдержку. Давиан погрузился в свои мечты и мысли о том, что их ждёт впереди, рисуя перед собой картины счастливого и беззаботного будущего, где он предаётся только интеллектуальному утомлению, помышляя о том, что вся трудная работа тут же переведена в ведение механизмов. Именно так рассказывали учителя Рейха, умоляя эту особенность производства тем, что люди так предаются больше лени и похоти, оставляя священный труд. Давиан уже наносит первые штрихи на мольберте мечтаний, как он станет блистать интеллектом, познавая и развивая великую коммунистическую мысль, как его будут превозносить в статусе человека, отринувшего своё прошлое, проклинающего свою родину только затем, чтобы стать частью в его глазах величавой страны.
«Великое общество – великие идеи, а значит и люди там не менее великие разумом» – развивает мысль Давиан, представляя, как станет титаном нового для него мира.
Юноша утонул в упоительных сладких грёзах, думая, что он в новом обществе засияет подобно звезде на ночном небе, рассуждая о том, что там нужны такие люди как он. Паренёк думает, что просвещённый праведный народ примет его в лоно коммуны, ибо, такие как он – живые символы того, что костяк Директории – идеология равенства, а не национализма, и что эта идея народа сильна даже там, где её похоронили, объявили опаснейшей ересью.
– Пауль, как думаешь, нас примут? – проронил вопрос Давиан, надеясь, что сейчас его друг разведёт хвалебную тираду о необходимости такого человека как вопросивший, но парень ограничился скудным и весьма бесстрастным ответом:
– Не знаю…. Тебя-то да.
Давиан, получивший не то, что он желал, больше не стал беспокоить приятеля, и снова упорхнул рассудком в сахарный мир самовозвеличивания.
Пауль не обратил никакого внимания на вопрос Давиана, потому что знает, чем он порождён – гордыней или что ещё хуже – чувством неудовлетворённого достоинства, которое он не смог ублажить в Рейхе. Давиана совершенно не беспокоит судьба друзей, которые были в Риме вчера, его не интересует будущее тех, кто убежал в Либеральную Капиталистическую Республику, он стал полностью апатичный к этому, обратив весь разум к тому, как их примут в Директории, как их будут славить, и как они будут там жить. И это пугает Пауля, приводит в ступор, который сменяет страх от первого впечатления прибытия в Коммуну. Пауль догадывается, что Давиан ищет в объятиях Директории способ удовлетворить своё уязвлённое самолюбие, и это пленит его, делает заложником мысли о совершенстве того народа в который он хочет влиться. И один страх сменяет другой, ибо Пауль действительно забеспокоился о влиянии идей Директории на своего товарища, который ими уже порабощён и прельщён до такой степени, что они стали единственным, что занимает его разум.
Тем временем машина заметно снизила темп езды, всё больше делая поворотов, что говорит о том, что они куда-то заехали. Все ощутили, как автомобиль повернул влево и увеличил скорость, но уже через пару секунд сбросил её, практически остановившись, черепашьей скоростью тащась по городу.
– Мы приехали? – спросил Давиан у охранников, но снова наткнулся на стену безмолвия.
Вскоре, через минуту машина остановилась полностью, прекратив какой-либо ход, и народные гвардейцы сопровождения замешкались, кто-то открыл двери, кто-то взялся за кобуру, вынимая пистолеты.
– На выход! – рявкнул гвардеец, указывая дулом на распахнутые двери и юноши подчинились, моментально вышмыгнув из кузова массивного джипа, выкрашенного в цвет холодного камня.
Едва лишь юноши миновали границы авто их глаза узрели миг, вырванную середь общего городского каскада строений черту улья и это название поселения полностью соответствует его образу. Высоченные блоковые дома, без прокраски, добираются до самого небосвода и упираются в него подобно колоннам, держащим потолок мира. Каждая постройка, которую удалось захватить взглядом, массивная и безлика настолько, насколько это, возможно, чем-то напоминая культополисарии печально известного Культа Государства в Рейхе. Пять, шесть зданий, которых удалось выудить из узкого коридора, образованного нагромождением бетонных коробок мало похожих на жилые дома, одним видом продавливают в душе эмоциональную яму, внушая необычную скорбь и печаль.
«Нет, это не дома, это ящики для людей. Кто этот безумный “человековод”, построивший улья?» – Пауль, окинув взглядом первые, попавшиеся в обзор дома, нашёл их сходство с пчелиными ульями, иронично подметив для себя, как этот город называл старший начальник.
– Давай-давай! – пихает народный гвардеец в спину Пауля, заставляя его податься вперёд, оторвавшись от наблюдения за городскими пейзажами.
Давиан же с видом павлина уже готов встать во главе всей процессии и явиться туда, куда их ведут, но ему пришлось отступить, позволяя встать двум гвардейцам впереди, пока ещё пара их будет вести позади.
Они двинулись через узкий коридор, который образован из нагромождений двух неимоверно высоких построек, скребущих небеса и продавливающих землю твердь своей массой. Ступив в проход, по глазам парней ударило холодное освещение от тусклых ламп, заставив зажмуриться на пару секунд, прежде чем зрение свыкнется с гнетущим освещением слабо горящих ламп, ибо кроме них другого освещения тут нет, и если бы не их присутствие царство вечного мрака опустилось бы в это место. Каждый сантиметр стены невзрачен, и избавлен от какой-либо окраски внушая в душу ощущение полной безнадёжности, пылая каменным хладом вторгаясь в разум чувством сумрачного оцепенения, будто бы это дорога в преисподнюю. А впереди весь путь венчают метра четыре высотой ворота, отлитые из чугуна, тяжеленые и вселяющие трепет одним видом, украшенные ранее зримым изображением.
– А что это за символ? – без смятения спросил Давиан. – Восемь стрел, выходящих из одной точки?
Однако ни один народный гвардеец ничего не ответил. Они с каменными лицами продолжили юношей флегматично вести к воротам.
Пауль, рассматривая местечко, куда его завели, уже пожалел о том, что пошёл вместе с Давианом. «И на что же здесь я надеялся?» – сам себя укоряет юноша, безрадостно повесив голову идя к воротам, но его печаль моментально сменилась удивлением:
– Стойте, – с дрожью в голосе остановил всех гвардеец, сказав это на новоимперском, встав в тени массивных врат, продолжив с намёком на благоговейную дрожь в голосе. – Прежде чем войти, нужно зачитать двести третий «ксомун» о славе народной власти.
– Ксомун? – настороженно спросил Пауль. – Это что?
– Хвалебная песнь народу. Произнося её, мы воздаём хвалу великому народному духу и его проводнику – Партии. Каждый раз, читая ксомун, мы удобряем великий дух народа, его суверенную волю, чтобы она была к нам милостивее. Так что повторяйте за нами ксомун.
«Псалом» – привёл сравнение с хвалебной песней народу Пауль. – «Они собрались… молиться? Только убежали от этого, а вот тебе снова молитвы и кому? Народу? Что за бред?»
– Вот это правильно, – радостно подметил Давиан, сверкнув тёмно-синими глазами и сумасшедшим блеском в них. – Песни хвальбы нужно воздавать народу и только ему, а не какому-то затхлому божеству. Я бы даже от утра до вечера молился народной воле, если бы столь просвещённый социум как этот дал мне шанс.
Народный гвардеец ничего не ответил на песню лести Давиана и без слов машинально вынул небольшую книжечку, обтянутую чёрно-красной обложкой, разделённую пополам цветами наискось. Став гулять зелёным диодным глазом по страницам он быстро обнаружил нужный текст и, сменив бесстрастность в голосе, запылал фанатичным воззванием к воле народа:
– О великий дух народный, да восхвалим тебя все вместе! – Давиан с рвением, и Пауль безрадостно повторили слова и вновь приготовились внимать говорящему. – Народная воля созидает страну коммун и собирает изгнанников его послушания! Восславляемая народная воля исцеляет все скорби по свободе и дарует удовлетворение потребностей производственных! Равных она возвышает, а тех, кто стремится к неравенству, изничтожает! Пусть славиться Воля Народная, дух святой воплощённый в народе святом, ибо только она нас ведёт по путям истинным, демократическо-коммунистическим! Славься! Славься! Славься!
Ксомун был завершён и Пауль, его повторявший попытался постигнуть его смысл, но ничего кроме голимый абракадабры, которая якобы должна славить некую «волю народную» он уловить не может. И даже не хочет принимать это, ибо его разум, протестующий, гонит всякую мысль, что ритуалы и обряды могли проникнуть в общество, нарекающее себя свободным и равным, прикрывающимся идеологией коммун.
Народный гвардеец убрал книжку, швырнув её в карман, и за пару шагов приблизился вплотную к воротам, встав лицом к лицу с сенсорной панелью, стал что-то набирать и двое юношей едва вздрогнули, когда услышали металлическое низкое и грубое звучание голоса, сотрясающее все фибры души одним только звуком, исходившее будто от самих ворот:
– Приветствую вас товарищ Влад. Что вы хотите?
– Проведение людей в статусе «Беженец под вопросом» на заседание народного органа народной власти по вопросу приёма в Коммуну, – чётко дал ответ гвардеец, пока сканы, собранные из пучков света носились по его лицу, собирая информацию.
– Основание? – запросили ворота.
– Протокол под номером один-ноль-один-тринадцать.
– Добро побаловать товарищ в Народно-Партийный Совет Улья №17, – и как только металлически устрашающий голос стих ворота отворились.
Давиан и Пауль пошли дальше и за их спинами остался узкий коридор, закончившись, и теперь перед ними открылись колоссальные пространства, не вмещающие взгляд и подобные квадратному амфитеатру. Под ногами постукивает маленькая каменная плитка, которой умощена целая небольшая площадь, куда их привели, от которой, вверх возносятся целые ряды, уходя на десятки метров ввысь, и получается какая-то воронка квадратной формы, на самом дне которой они оказались и если бы не свет от сотен или даже тысяч экранов с изображениями лиц, тут царила бы тьма, и только свет, бьющий из открытой крыши слабо пробивался на самый низ.
Гвардейцы тихо, будто тени у стен, рассредоточились по углам, сжав пистолеты в ладонях на всякий случай и получилось так, что своей формальностью и какой-то присущностью к этому месту, схожестью образами, они стали частью амфитеатра, слившись с ним.
«Часть народа, часть улья» – подумал о гвардейцах Пауль, отметив для себя их… обезличенность.
Пауль оглянулся по сторонам, чувствуя, как сердце от страха перед неизвестным будущем, застучалось ещё сильнее, а грудь сковало трепетное чувство боязни сделать что-то лишнее, когда на тебя уставилось больше тысячи глаз. Вместо людей на рядах восседают на специальных подставках экраны, в которых мелькают разные лики, с осуждением взирающие на юношей. Всё тут серо и уныло настолько, насколько это мыслимо и даже сам образ этого места снова сооружает в воображении черты гигантской бетонной коробки. Но больше всего беспокоят именно взгляды, сотни, если не тысячи лиц на сером полотнище экрана и все пристально разглядывают их, отчего становится просто не по себе, даже жутковато, но больше всего берёт дух неловкость и стеснительность.
– Боже помоги, – шёпот Пауля вызвал гневный укор Давиана, в очах которого воспылало пламя ненависти к другу за произнесённые слова и только нематериальное присутствие неисчислимого множества людей сдержало парня от нанесения ударов.
Юноше стало ещё страшнее от того, во что может выродиться Давиан. Он уже встал на путь службы Директории, когда стал льстить всем и вся и явно стремится намного глубже проникнуться в таинства или даже… мистерии этой страны, превращая свою душу в дух слепого преклонения. «Мистерии» – проговорил испуганно юноша, боясь, того что их ждёт дальше.
– Добро пожаловать в коммуну №17 беженцы под вопросом, – раздался отовсюду добродушный женский голос, ставший чем-то выразительным и ярким посреди всего марша серости и невзрачности, царивший вокруг. – Вы прибыли в Народно-Партийный Совет Улья №17 для получения вами статуса младшего бесклассового бесчинного неполного партийца, как следует из переданного протокола. Скоро вам дадут ваше партийство, то есть связь между человеком и партией.
– Партийцами? – спросил Давиан. – То есть? Мы вроде не в партию вступаем, – и тут же Давиан, чтобы исключить всякое непонимание и возможность оскорбления сделался мягким. – Мы можем просто чего-то не понимать, не знать, как устроено в вашем развитом обществе и поэтому не могли бы вы наполнить наши убогие умы знанием о том, что сейчас будет?
– Да, беженцы, – на этот раз заговорил уже мужской голос. – Вам стоить запомнить, что Директория Коммун не государство, но страна, где правит народ и выражение её воли – Партия. Каждый, будь то беженец или новорождённый, принимается сразу в Партию и поэтому она становится не просто проводником воли народа, а им самим. Всё в воле народа и делается по его согласованию, и без его демократического ведома ничего, даже в жизни одного человека не произойдёт.
– А кто нам тогда будет выдавать… партийство?
– После проведения опроса вас на предмет достаточной коммунистичности, заслушивания всех партийных и народных мнений, после всех прений и споров, пройдёт народное голосование, на котором всё население нашего Улья проголосует за принятие вас в свой состав.
– А как же Партийно-Народный Совет? – уточнил Пауль. – Разве он не имеет полномочий по приёму?
– Совет может задавать вам вопросы, объявлять повестку собраний, как представитель высшей просвещённости, а также убеждать народ в своей позиции. Но последнее слово за людьми.
– То есть будет голосовать всё население Улья? – спросил Давиан. – И мы станем полноправными членами Директории?
– Именно, но не совсем. Вы сможете пока беспрепятственно передвигаться и принимать участие в жизни Улья №17 и не более того, так как весь народ Коммун не давал своё согласие на полную интеграцию. Через полгода будут поданы уже на всенародное голосование списки тех, кто под вопросом на абсолютное принятие и народ за вас проголосует.
– Но… но… – не находит слов Пауль решает ничего не возражать, формально отпустив. – Что ж, демократичненько… нормально.
– Я понимаю ваше удивление, но мы живём в обществе равных партийцев, где всё, вплоть до самых незначительных деталей решается обществом, соблюдая принцип абсолютной демократичности. Всё должно решаться в соответствии волей народа. Так была построена Директория Коммун, тем она и живёт!
– Как они это решат?
– Сейчас большинство жителей Коммуны наблюдают за вами через телевизионную передачу «Народные Выборы Улья №17» с пультом голосования, а некоторые голосуют по специальным телефонным приложениям. И они по итогу за две минуты решат вашу судьбу. Всё у нас высокотехнологично и создано для быстрейшего проведения народной воли в действие.
– А почему вы с нами говорите на новоимперском? Я думал, тут этот язык не изучают.
– О-о-о, юноши, его знает большая часть нашего Улья из-за близости к потенциально-стопроцентному врага – Рейху. Мы не можем не знать наречия нашего противника.
Пауль на мгновение окунулся в воспоминания и нашёл в памяти случай, как ему выдавали паспорт гражданина Рейха, и усмехнулся своим мыслям. Десятки документов, несколько инстанций и в конце всего этого комиссия – священник, представитель Культа Государства и два или три человека из различных министерств. Но даже они были обучены и знали все тонкости бюрократического процесса по выдаче документов, а здесь кто их принимать собрался? Кто им будет выдавать… партийство? Народ, который в этом не мыслит? И сейчас их судьбы зависят от того, насколько всё понравится… народу? Для Пауля это стало чем-то странным и даже диким, когда твою судьбу решают на всенародном голосовании.
«Получается какая-то… диктатура народа, тоталитаризм его решений» – пробежало мельком в мыслях юноши, и тут же было отброшено приятным громогласным женским голосом:
– Но всё, нам пора начинать. И прежде чем мы откроем заседание, я обязана зачитать Вступительную Коммунию к первопартийцам, которые создали Великую Коммунистическую Партию.
«Коммунию» – встрепенулся от изумления ум Пауля и пустился в возмущение. – «К первопартийцам? Да у них тут самый настоящий культ, это же… религия без Бога. Они бы ещё сказали литанию к первосвященникам, ничего бы по смыслу и не изменилось», однако юноше приходится оставить внутренний бунт и слушать напев:
– О первопартийцы, взываем к вам, чтобы в нас была мудрость ваша, чтобы мы учились у вас, и чтобы постигла нас слава ваша. Первопартийцы, пусть имя ваше бережёт нас от противника всякого и да спасёт нас вера Коммун от всякой ереси религиозной или государственной!
Литания окончена и на амфитеатр опустилась вуаль тишины, что через полдесятка секунд была отброшена звонким вопросом, раздавшимся в одноголосье из десятка колонок:
– Согласно протоколу вы прибыли по причине идейного побега из Рейха, связанного с несоответствием с вашими ценностями, это так?
– Да, – робко отвечают парни. – Так.
– Однопартийцы, предлагаю перевести причину из бегства в идеологическое преследование людей-приверженцев коммунистической идеологии. Так мы можем показать народу, что наши будущие партийцы – жертвы режима Империи на юге. Что скажет Совет?
«Вот вы как определяете повестку» – про себя усмехнулся Пауль. – «Вот так из беженцев мы становимся несчастными жертвами идеологического преследования. Хороши полномочия Совета».
– Товарищ Земан, соглашусь с вами, – колонки выдали чей-то хриплый голос. – Так мы покажем общественности важность новоприбывших в плане идейного противостояния с Рейхом.
– Товарищ Александр, – заговорила какая-то девушка. – Помимо этого, хорошо будет для Партии, а значит и народа, если мы введём их в статус младшего бесклассового идейного неполного партийца и поставим на работу пропаганды отвратительности идеологических противников Директории.
