Kitabı oku: «Милая Роуз Голд», sayfa 3

4. Роуз Голд

Январь 2013

Журналист стоял в очереди за нашим кофе, уткнувшись в телефон. У Винни Кинга были прилизанные волосы и цепочка с серебряным крестиком на шее, а его мешковатая одежда выглядела так, будто он в ней же и спал. Возможно, он только недавно проснулся.

Прошло два месяца, прежде чем мы подобрали подходящую дату для встречи в Чикаго. Я ехала туда, уверенная в том, что Винни в последний момент все отменит. И даже сидя в кафе, я думала, что интервью не состоится. Однако в этот холодный солнечный январский день все шло по плану.

Винни предложил встретиться в кофейне в Бактауне. Мне пришлось погуглить, где находится Бактаун, но в итоге я благополучно добралась до места. Одни посетители заказывали кофе с собой, эти были нервные и очень спешили. Другие сидели за старыми деревянными столами и стучали по клавиатурам ноутбуков. Я когда-то пробовала кофе, и он мне совсем не понравился, но Винни об этом знать было не обязательно. Кофе – это ритуал, признак взрослости. Только ребенок откажется от него. Так что, когда Винни предложил угостить меня кофе, я попросила взять мне латте с «Нутеллой», надеясь на то, что сладость заглушит кофейный вкус.

Интервью должно было пройти хорошо, потому что на пути в кофейню мне встретилось два знака: малыш, сунувший пальцы в рот, а потом три синих машины, припаркованные в ряд. Я начала обращать внимание на знаки лет в семь – потому что так делала мама и потому что мне просто хотелось хотя бы примерно представлять свое будущее. Когда, сидя в приемной у очередного врача, я чувствовала, что сердце начинает стучать громче, я, вместо того чтобы сидеть и бояться, доставала розовый блокнот и записывала в нем все, что видела.

«Мужчина с повязкой на глазу», – записала как-то я, заметив этого старика в коридоре. Через тридцать минут доктор сообщил, что мне все-таки не придется делать МРТ. И повязка стала хорошим знаком. «Две серые шляпы», – заметила я на парковке возле клиники. В тот день врач проводил проверку моих показателей и обнаружил, что я похудела почти на три килограмма. С тех пор серая шляпа означала, что меня ждет что-то плохое.

Такой взгляд на мир придавал мне уверенности в те годы, когда я была полностью лишена контроля над собственным телом и здоровьем. Теперь я понимала, что все эти знаки ничего не предсказывают, но для меня они по-прежнему были как мягкая игрушка из детства, которую не хочется выкидывать.

Винни вернулся с двумя большими кружками и поставил их на стол. Кофе из одной выплеснулся через край и попал на руку репортера.

– Черт, – буркнул он.

Я уставилась на него.

– Не подадите мне пару салфеток? – сказал Винни, ткнув пальцем в подставку.

Я торопливо выдернула две салфетки из металлической коробки. Винни потер мокрой ладонью джинсы, на которых уже расползалось темное кофейное пятно. Взяв у меня салфетки, он попытался его оттереть. «Не три, просто прижми к пятну, – раздался у меня в голове ее голос. – Видишь, что бывает, когда не носишь с собой ручку-пятновыводитель?»

Винни поднял голову и заметил, что я смотрю на него. Я тут же опустила взгляд и принялась изучать свой кофе. Кто-то нарисовал на пенке сердечко. Я хотела сфотографировать его, но посмотрела по сторонам и увидела, что никто не фотографирует свои напитки. Наверное, это не принято.

– Спасибо за кофе, – сказала я.

Винни перестал тереть джинсы и бросил смятые салфетки на стол. Потом разочарованно вздохнул и сел напротив меня, признав свою неудачу.

– Я взял вам еще несколько маффинов, – сказал он и окинул меня оценивающим взглядом. – Впервые в Чикаго?

Я кивнула.

– Надолго?

– На выходные. – Я прикрыла рот ладонью. – Приехала в гости к подруге.

Утром, когда я приехала, Алекс была в спортзале, так что я поехала прямиком в кафе. Я отправила ей несколько сообщений, но ответа не получила.

– В Дэдвике мы с ней жили по соседству, – объяснила я.

Бариста поставил в центр нашего стола корзинку с маффинами. Я насчитала пять штук. Винни подул на остатки своего кофе. Маффин журналист не взял, так что и я тоже брать не стала. Интересно, сколько Винни лет. Наверное, недавно перевалило за сорок.

– Она была первой, кому я рассказала про маму, – пробормотала я. В прошлые выходные я попыталась испечь маффины, но вышло не очень. Может, эти окажутся вкуснее. Я начала нервно покачивать ногой под столом.

Винни смахнул со лба волосы, которые лезли в красные глаза, и сел немного прямее.

– Может, начнем с ваших заболеваний? – предложил он. – Какие диагнозы вам ставили? И не могли бы вы говорить чуть громче?

Мои глаза широко раскрылись, когда я представила, сколько всего мне придется перечислить.

– Я родилась недоношенной, на десять недель раньше срока. Так все и началось, – сказала я, потирая бедра ладонями и не глядя в глаза Винни. – В больнице у меня началась желтуха, а потом воспаление легких. Думаю, эти два диагноза были настоящими. Они записаны в моей медицинской карте.

Винни все еще не притронулся к маффинам. Я была не в силах больше терпеть голод, поэтому схватила черничный, откусила кусочек и чуть не застонала от удовольствия. Снизу кекс был сочный, сверху маслянистый и со свежей черникой. Эти маффины оказались в миллион раз вкуснее, чем та неудачная партия, которую я испекла дома. Я с восторгом откусывала кусок за куском, пока не вспомнила, что нужно продолжить рассказ.

Я объяснила Винни, что, когда маме разрешили забрать меня домой, у меня появилось ночное апноэ⁶. Мама купила мне аппарат для искусственной вентиляции легких и лекарства. Еще она говорила, что у меня постоянно поднималась температура, болели горло и уши. Педиатр вставил мне трубки в барабанные перепонки.

Больше всего маму беспокоили мои проблемы с пищеварением. Меня от всего тошнило – и от детской смеси, и от обычной еды. Я таяла на глазах вместо того, чтобы расти. Когда выяснилось, что я вешу меньше, чем девяносто процентов детей моего возраста, врач согласился с доводами мамы и позволил установить пищевой зонд. Мне тогда не было и двух лет.

Не помню, когда именно мама придумала свою теорию «хромосомного дефекта», но все мое детство она придерживалась именно ее. Как еще объяснить все эти странные симптомы – головные боли, проблемы с желудком, головокружение, почти постоянное чувство усталости, – которые нельзя связать ни с какой конкретной болезнью? Словосочетание «хромосомный дефект» звучало достаточно серьезно для того, чтобы я производила впечатление очень больного ребенка, и при этом достаточно размыто, так что им можно было объяснять самые разные отклонения.

У мамы находилось решение для любой проблемы. С возрастом у меня начали клочьями выпадать волосы, и тогда мама побрила меня налысо, чтобы я не стеснялась проплешин. Зрение не становилось лучше, и мама купила мне очки. Я стала чаще падать в обморок – у меня появилась инвалидная коляска. Из-за всего этого я и была похожа на хронически больного ребенка. Много вы видели здоровых десятилетних девочек, обритых налысо и прикованных к инвалидному креслу? Никто не сомневался в том, что я больна. Даже я сама.

Винни ненадолго задумался.

– И многое из этого вы сами помните?

Я взяла вторую половинку маффина и откусила. Наверное, большинство людей, думая о детстве, вспоминает домашнее печенье с шоколадной крошкой, которое пекла бабушка, или сладкий аромат кокосового солнцезащитного крема, смешанный с солоноватым запахом кожи, обгоревшей за долгий летний день.

Когда я думала о детстве, то сразу вспоминала запах дезинфицирующего средства.

– Свои первые визиты к врачам я не помню, потому что была тогда слишком маленькой, – ответила я, – но когда я подросла, мама мне все объяснила. Она сказала, что, сколько бы мы ни ходили по клиникам, никто не смог выяснить, что со мной.

Взгляд Винни скользнул к хорошенькой девушке, которая собрала вещи и вышла из кафе. Что, если он потерял интерес к моему рассказу? Вдруг он оборвет интервью и я не получу деньги, которые хочу потратить на зубы? Я схватила второй маффин, на этот раз с шоколадной крошкой. Хотя бы поем бесплатно.

– События всегда развивались одинаково. Мама находила нового врача. Перед походом к нему она брила мне голову. Говорила, что в приемной можно посидеть в парике, но у врача в кабинете его нужно будет снять, чтобы сразу было понятно, как тяжело я больна.

В детстве я ненавидела показываться на людях с бритой головой. Я вполне могла сойти за мальчика. Но я никогда всерьез не задумывалась о том, чтобы отрастить волосы. Я даже не помнила, как они выглядели. Судя по маминому описанию, смотреть там было не на что, и я верила ей на слово.

– Мама всегда говорила мне, что сказать, когда придет врач, – продолжила я. – «Ты должна держаться храбро. Расскажи доктору, как ты себя чувствуешь в последнее время. Про головные боли, головокружение и рвоту. Не стесняйся. Если не расскажешь ему, он не сможет помочь».

Уплетая маффин с шоколадной крошкой, я рассказывала Винни про то, что просто повторяла мамины слова, когда врач входил в кабинет. Я не врала насчет того, что болею. Мне все время было плохо. Но четырехлетний ребенок не понимает, что такое «быстрая утомляемость». Все, что я знала о своем теле, исходило от мамы. Я верила ей.

Мама злилась, когда я отвечала односложно, и начинала раздувать проблему. «Изнуряющие головные боли, доктор, они у нее все время». Она перечисляла всю мою историю болезни начиная с младенческого апноэ. Я молчала и с ужасом ждала момента, когда она дойдет до восемнадцатимесячного периода. Именно тогда мне поставили пищевой зонд. Мама всегда поднимала мою кофточку, чтобы продемонстрировать трубку врачу. Для меня это было мучительно.

– Через тридцать минут врач уже был готов на все, лишь бы мама умолкла. Он замерял мой пульс, давление и температуру. Все мои показатели всегда были в норме, кроме веса. Килограммов всегда не хватало. Доктор предлагал какие-нибудь анализы, а если нет, то у мамы в сумочке всегда лежал блокнот, в котором находилась идея-другая для разогрева.

«Может, сделать биохимический анализ крови? Как насчет развернутого клинического анализа?» В этот момент она наклонялась поближе к врачу, подмигивала и шептала: «Я двенадцать лет проработала сиделкой», чтобы тот понял, что она вам не какая-нибудь нервная мамаша с паранойей. Она знает, о чем говорит.

Доктор в итоге соглашался: «Почему бы и нет? Я могу назначить клинический анализ», – и мама радостно хлопала в ладоши. Больше всего она любила, когда доктора с ней соглашались. Ей же просто хотелось, чтобы все объединили усилия и подобрали самое лучшее лечение для ее малышки.

Я потянулась к третьему маффину и бросила взгляд на Винни. К моему удивлению, он сидел, подавшись вперед, и смотрел на меня округлившимися глазами. Я положила в рот еще несколько крошек, начиная нервничать. Репортер не сводил глаз с моей руки, которой я прикрывала рот, пока жевала.

Винни нахмурился, все еще глядя на мой рот.

– А что ваш отец? У вас его не было, верно? Журналисты, освещавшие процесс, писали, что он умер, когда вы были совсем маленькой.

Впервые за очень долгое время (не помню, когда в последний раз такое было) я убрала руку от лица, прежде чем заговорить. Я перестала прятать зубы от Винни. Тот придвинулся ближе и поморщился, однако на его лице появился интерес. Все внимание журналиста теперь было приковано ко мне.

– Он умер еще до моего рождения, – сказала я.

– От чего?

– От рака, – соврала я.

На минуту меня охватило чувство вины, но сказать правду было слишком стыдно. Удивительно, как быстро эта ложь сорвалась у меня с языка и как легко Винни в нее поверил. Раньше я удивлялась тому, как мама умудрялась столько лет врать и не путаться. Но оказалось, что лгать намного проще, чем говорить правду.

Винни склонил голову, как будто в молитве за моего умершего отца. «Не верь кресту у него на шее, – прошептал мамин голос. – Этот хорек ни разу в жизни не молился». Винни снова поднял голову и открыл диктофон на телефоне.

– Не против, если я включу запись?

Я кивнула, и он нажал на кнопку. Я улыбнулась во весь рот. Винни слегка вздрогнул, но даже не попытался спрятать свой заинтересованный взгляд. У меня на щеках выступил румянец стыда, но это ничего. Зато я все-таки получу деньги, которые смогу потратить на зубы.

– А родственники с его стороны? – спросил Винни. – Вы с ними не знакомы?

Я покачала головой.

– Итак, ваша мама говорит всем, что вы больны, и ни вы, ни доктора – никто не ставит ее слова под сомнение. Вы все время ходите по врачам. А что дома? Как проходила ваша жизнь?

Я вгрызлась в третий маффин, выставляя напоказ зубы.

– Она забрала меня из школы в первом классе после того, как меня обидел один мальчишка. Сказала, что на домашнем обучении мне будет проще. До шестнадцати лет я почти все время проводила только с ней.

– Как она это объясняла?

– Говорила, что здоровье не позволяет мне общаться с другими детьми. Слабый иммунитет не сможет защитить меня от чужих микробов. Она все время пугала меня этим хромосомным дефектом. Я слишком боялась своей болезни, чтобы спорить с матерью. Поэтому просто сидела в своем инвалидном кресле, как образцовый пациент, пока она брила мне голову.

– Но не все же время вы сидели дома? – спросил Винни.

– Мы выходили из дома на прием к врачу, по делам и в гости к соседям, – ответила я. – До маминого ареста все вокруг считали ее святой. Она участвовала во всех благотворительных сборах продуктов, в субботниках у дороги и в лотереях. И все это при том, что дома у нее больная дочь. «Эта Пэтти просто невероятная», – говорили все. А ей именно этого и хотелось – чтобы они ее хвалили.

Винни задумался:

– Вы сказали, что почти ни с кем не общались до шестнадцати лет. Что тогда изменилось?

Я улыбнулась:

– Мы провели интернет.

Рассказывая Винни о том, как мне удалось остановить маму, я почему-то решила не упоминать Фила. Однажды в нашем чате я написала, что брокколи, индейка и картошка напоминают мне кленовый сироп, смешанный со сладкой ватой. Фил был первым, кто сказал мне, что ни у одного из этих продуктов не может быть приторного вкуса. Я описала странную горечь, которая оставалась в горле и на языке после маминой еды. Эта горечь жгла меня изнутри, чтобы я ни делала. Приторно-горький вкус ничем было не перебить: ни полосканием, ни жвачкой, ни водой, ни другими продуктами.

«Странно, что тебя никогда не тошнит от еды в больницах. Только от маминой», – заметил тогда Фил.

Этот момент сохранился в моей памяти в мельчайших деталях, словно сцена, застывшая в снежном шаре. Мне было шестнадцать. Я сидела за столом в маминой спальне, где она решила поставить компьютер. Дело было глубоко ночью. Только тогда я осмеливалась зайти в чат пообщаться с Филом. Мама спала на кровати в двух шагах от меня и громко храпела.

Я уставилась на экран компьютера. Пальцы застыли над клавиатурой. Моя болезнь. Мама. Болезнь связана с мамой. Раньше мне и в голову не приходило, что тут есть какая-то связь.

«Мне пора ложиться, – написала я Филу. – Спасибо, что выслушал».

Я вышла из чата и остаток ночи провела, переходя по ссылкам и по крупицам собирая информацию. Солнце уже поднималось, когда я нашла ее – фотографию маленькой коричневой бутылочки с белой крышкой и синими буквами. Однажды я видела такую, когда раскладывала вещи по местам после стирки.

Задержав дыхание, я крохотными шажками подкралась к маминому комоду и осторожно, сантиметр за сантиметром, выдвинула ящик с носками. В глубине его лежала та самая коричневая бутылочка. На ней синими буквами было написано: «Сироп ипекакуаны».

Я поспешила вернуться к компьютеру и просмотрела страницу в поисках деталей. Сироп ипекакуаны использовался, чтобы вызвать у детей и животных рвоту, когда они случайно проглатывали яд. Моя мама меня травила.

Я вдруг ощутила, как болезненно сжалось сердце. Рука не чувствовала мышку. Из-под меня словно выдернули кресло. Мне было страшно читать дальше. Внезапно меня окатило жаром, словно зловонное дыхание коснулось моей шеи.

Я резко обернулась, ожидая увидеть склонившуюся надо мной маму. Что бы я ей сказала? Но нет, мне почудилось. Она все так же лежала на кровати. Стеганое одеяло приподнималось и опускалось с каждым вдохом и выдохом. Даже во сне мама оставалась спокойной и уверенной в себе. Бессонница ее не тревожила. Я еще почитала, пока хватало смелости, а потом очистила историю поиска.

В то утро я легла в постель, не представляя, что делать дальше. Я выяснила, что мама добавляла мне в еду ипекакуану, но до меня все еще не дошло, что у меня нет никаких аллергий и проблем с пищеварением. Мне потребовалось еще шесть месяцев, чтобы понять, что, похоже, пищевой зонд мне не нужен. Постепенно я собрала по кусочкам весь пазл и осознала, что мама лгала мне во всем. Проблемы со зрением, хромосомный дефект – все это было ложью.

Выслушав меня, Винни сказал:

– Так, давайте сразу проясним этот вопрос: получается, на самом деле вы были полностью здоровы и проблема была только в том, что мать добавляла вам в еду сироп ипекакуаны? – В его голосе слышалось разочарование.

– Когда мне вообще давали еду, – заметила я. – Сироп объясняет рвоту. Все остальные симптомы были связаны с истощением.

– Но у вас же был пищевой зонд.

– После ареста мамы я выяснила, что она давала мне половину суточной нормы калорий.

Винни тихо присвистнул.

– Боюсь обидеть вас, но вынужден спросить… – Он помедлил. – Как вы могли этого не осознавать? В детстве – я еще понимаю, но у вас даже в пятнадцать лет не возникало подозрений?

Винни Кинг оказался мудаком. Мне резко захотелось вылить свой мерзкий кофе ему на колени. Я уже успела наслушаться таких комментариев: «Почему ты просто не встала с инвалидной коляски? Почему ты сама не готовила себе еду? Ты реально не знала, что изображаешь больную?» Все эти люди не спрашивали, а осуждали.

Я прищурилась, глядя на Винни.

– Мама не сочиняла мои симптомы. Меня все время тошнило. Меня действительно рвало от любой пищи, которую она ставила передо мной. У меня действительно очень сильно болела и кружилась голова. У меня никогда не было возможности самостоятельно готовить себе еду. Я была слишком слаба, а она – всегда на шаг впереди. Если ваша мама, ваши врачи и ваши соседи говорят, что вы больны, с чего бы вам в этом сомневаться? Мне действительно было плохо. А медицинская карта это подтверждала.

К десяти годам у меня были трубки в ушах, пищевой зонд, разваливающиеся зубы и лысая голова. Мне приходилось передвигаться в инвалидной коляске. У меня была аллергия почти на все существующие продукты. Я моталась по клиникам с подозрениями на рак, церебральные нарушения, туберкулез. Я сообщила Винни, что однажды мне чуть не провели катетеризацию сердца, – на самом деле это было не совсем так. Доктор отверг эту идею, как только мама ее озвучила. Но Винни уже слушал меня с неподдельным интересом.

Я сделала глубокий вдох и продолжила:

– Откуда мне было знать, что выпадение волос и затрудненное дыхание связаны с недоеданием? Откуда мне было знать, что все эти трубки в ушах и аллергии – просто выдумки, что моя мать лгала всем, когда я сама еще не умела говорить? – Я в тысячный раз подумала о ее предательстве и почувствовала, что глаза наполняются слезами, а голос теперь звучит на тон выше. – Есть вещи, которые ребенок просто не ставит под сомнение. Вот ваша мама, вот ваш папа. Вас зовут Винни. Вот это ваш день рождения. Когда вам исполнилось пятнадцать, вы разве начали спрашивать у родителей, правда ли это ваш день рождения?

Несколько слезинок скатилось по моим щекам. У меня не вышло создать крутой образ уверенного в себе человека, но эта версия меня была даже лучше. Такую меня Винни был готов слушать. Он состроил сочувственную гримасу, словно медсестра, которая только что воткнула в тебя иглу.

– Вы правы, прошу прощения. Я повел себя как скотина. Это похоже на стокгольмский синдром или какую-нибудь секту – людям со стороны не понять, что происходит внутри.

Я ничего не ответила. Повисло неловкое молчание. Мне хотелось съесть еще один маффин и побольше посветить зубами, но я боялась, что меня стошнит, если я откушу еще кусочек.

Винни прокашлялся:

– А что врачи? Вы вините их? Как они могли не понять?

Эту часть я запомнила еще с судебного процесса.

– Доктора рассчитывают на то, что родители лучше всех понимают состояние своего ребенка. Врач уверен, что мать действует в интересах ребенка и говорит правду. Если через пару месяцев кто-то из моих докторов начинал что-то подозревать, мы сразу же переходили к другому. Я успела полечиться у нескольких десятков врачей по всему штату. – Я провела рукой по волосам. – Мама говорила, что мы идем к новому специалисту, потому что предыдущему не хватило ума подобрать мне правильное лечение.

Винни поерзал на стуле.

– И как же вы ее остановили?

На самом деле цепочку событий, которая привела к маминому аресту, я запустила совершенно случайно. Я рассказала Алекс о происходящем не для того, чтобы она вызвала полицию, а для того, чтобы впечатлить ее. У Алекс были парни – больше одного, – она училась в большом городе на графического дизайнера. Я всю жизнь ею восхищалась. Мне просто хотелось поразить ее хоть чем-нибудь.

– Мне нужно было действовать, – сказала я вместо этого, – но я боялась сделать это сама, поэтому обратилась к подруге, про которую уже говорила, и она помогла мне сделать правильный выбор.

– Вы не скажете мне ее имя?

Я покачала головой. Алекс была бы очень рада вниманию, но это была моя история, а не ее.

– Понимаю.

Мы с Винни поговорили о судебном процессе. Я рассказала ему то, что он и так мог узнать из тогдашних новостей: никто в Дэдвике не выступил в защиту мамы. Один из моих бывших врачей дал показания. Он изначально подозревал, что «дело нечисто». Но именно из-за моих показаний она отправилась в тюрьму.

На следующее утро «Вестник Дэдвика» вышел с кричащим заголовком: «СУДЬЯ: ЯДОВИТАЯ ПЭТТИ ДОЛЖНА ОТВЕТИТЬ ЗА СВОИ ЗЛОДЕЯНИЯ». Репортеры писали тогда, что никогда еще в истории нашего округа присяжные не принимали решение так быстро. Маму признали виновной в жестоком обращении с ребенком при отягчающих обстоятельствах и посадили на пять лет. Ей запрещалось контактировать со мной до тех пор, пока я сама этого не захочу. Она провела в тюрьме уже несколько месяцев. Я впервые в жизни так долго с ней не разговаривала.

Мне хотелось уйти из кафе, убежать как можно дальше от Винни Кинга. Его интересовала только Роуз Голд из цирка уродов. Но я продолжила отвечать на его вопросы. Винни просто инструмент. Он нужен, чтобы донести мою версию правды. И без него у меня не будет денег на зубы. Я уже видела свою ослепительно белую улыбку. Незнакомцы будут улыбаться мне в ответ вместо того, чтобы морщиться.

«Мой маленький боец», – произнес мамин голос.

– Как думаете, почему ваша мама – простите мне мой французский – так долбанулась? Какая-нибудь детская травма? – Теперь Винни явно получал удовольствие.

– Кто знает, – ответила я и посмотрела в окно. Сосулька сорвалась с крыши и разбилась о тротуар.

Винни следил за мной, облизывая зубы. Я пыталась понять, осмелится ли он спросить про то, что интересует его больше всего.

– У вашей мамы, судя по всему, не все в порядке с головой. Вам ее не жаль?

«Ужасно жаль», – готова была закричать я.

Но людям не нравятся истории о прощении. Они хотят видеть, как горят мосты. Им нужна драма, на фоне которой их собственные жизни покажутся нормальными. Я уже начинала это понимать.

Я отвернулась от окна и уставилась на Винни. Я представила, как очередная падающая сосулька вонзается в голубой глаз. И получается глазной шашлык.

– Ни капельки, – соврала я.