Kitabı oku: «Мама»

Глава 1

По обе стороны дороги тянулись поля, за ними маячили холмы. По холмам и полям мама несла меня до самой деревни, обнесённой частоколом.

Деревня была небольшая, перед ней росло несколько старых деревьев. Амбровых. Высоченных. Таких, что не обнять и целому хороводу. Стояла осень, земля была вся усеяна листьями. Такими золотисто-красными. Такими золотисто-жёлтыми. Мама ступала по ним – листья тихо шуршали. Из чьих-то ворот выбежала собака и залилась звонким лаем. Мама выдернула бамбуковую палку из плетня у дороги и стала отгонять её. Та, отступая, принялась звать товарок. Вся деревня потонула в их суматошном лае. Люди начали выходить из домов и, увидев знакомое лицо, с лаской и нежностью приветствовали маму. Самые нетерпеливые выбегали за околицу ей навстречу. Увидев, что хозяева ничуть не чураются незнакомки, псы тоже приветливо замахали хвостами. Некоторые, сбившись в стороне, как нашкодившие дети, молча смотрели на людей. Все потянулись в сторону мощённой каменными плитами дороги. Шли и болтали.

У колодца мама опустила меня на землю, и все, кто стирал там бельё, мыл овощи, набирал воду, все, кто шёл с ней деревенской дорогой, окружили меня плотным кольцом. Каждый, сияя от радости, норовил ущипнуть меня за щёчку, потрогать за носик, потянуть за ушко – чьи-то руки даже тянулись к моей маленькой пипке.

– Да! когда уходила, был ещё совсем младенчик, а теперь вон какой вымахал! Прямо пузырёк! Вот Цзяюнь растяпа!

Деревенские судачили на все лады, перебивая друг друга.

«Пузырьками» у нас на западе Хунани¹ называли дикие ягоды, размером с зёрнышко кукурузы, ярко-алые, невыразимо сладкие. Спелые, они отливали сочным блеском, и сквозь тонкую кожицу проглядывал наполнявший их красный нектар. По вкусу они немного напоминали клубнику, но были намного меньше и намного слаще. Самые спелые покрывались тёмным налётом. До сих пор мне кажется, что это самая вкусная ягода на свете. В третьем месяце по лунному календарю вызревали первые яркие шарики, в пятом появлялся урожай середины лета, а к девятому-десятому месяцу кусты обсыпало новыми «пузырьками», похожими на овечий помёт. Это была дикая ежевика. Когда говорили, что кто-то похож на «пузырёк», это был комплимент – «красивый, милый, нежный, как спелая ягодка».

Цзяюнь, о котором толковали деревенские, был мой тятька. Мама пришла в деревню, чтобы стребовать с него денег. Мама и тятя разбежались врозь, когда я ещё даже не появился на свет. Как говорили в городе, «расторгли брак». Когда они разошлись, тятя не дал ей ни юаня. Маме было так тяжко, что она пошла к нему с последней надеждой.

Мама достала из колодца черпак воды и напоила меня. Мы целый день провели в пути, рот ссохся от жажды. Это была первая вода родных мест, какую узнали мои губы. Тогда я не понимал, как сладка эта вода. Когда я вырос и вернулся домой, я понял, как она хороша.

Кто-то из толпы закричал:

– Эй, Цзяюнь, выходи! твой сын здесь! кума сына принесла!

Цзяюнь давным-давно услышал, что на улице что-то происходит. Он жил совсем недалеко от колодца. Всего через поле. Оно всё было покрыто золотящимся рисом.

Тятя стоял у ступеней дома и глядел на нас издалека поверх сверкающих посевов. По рисовому полю пробегали мягкие волны, и тятино сердце поднималось и опускалось вместе с ними. Мама говорила, что он радовался. И что он боялся.

Заметив, что тятя не двигается, кто-то стал кричать:

– Эй, Цзяюнь, чего ты там встал, чего не идёшь?

Толпа вторила ему:

– Ну иди же скорей!

Тятя медленно подошёл к колодцу и с улыбкой посмотрел на меня. Потом он нерешительно поглядел на маму.

Деревенские зашумели:

– Чего смотришь, Цзяюнь? Сын-то вон какой большой вырос, что же ты его не обнимешь?

Тятя с глупой улыбкой тёр руки о бока, словно собирался обнять меня, но так и не обнял.

Потом он бросил беспокойный взгляд на маму и обернулся. За ним была бамбуковая рощица. В рощице прятался дом. Там жили младший брат тятиного отца и его жена. Все знали, что тятя хотел убедиться – их нет дома. Он боялся, что им не понравится то, что он собирался сделать. Хотя зелень бамбука окутывала всё густым толстым слоем, тятя боялся, что их взгляд окажется острее, чем можно подумать.

Мама знала, о чём он беспокоится, и, указывая на тятю, сказала мне:

– Кликни его, это твой тятька.

Я посмотрел на тятю и слегка улыбнулся.

Мама снова сказала:

– Кликни тятю.

И я пролепетал своим детским голоском то, что она хотела.

Тятя залился краской и с прежним страхом посмотрел на возвышавшийся в рощице дом.

Народ стал ругать тятю:

– Чего боишься? Своего сына знать не хочешь? Скорей бери, обними его!

– Ну в самом деле, где ты возьмёшь себе другого такого? А ну обними сына, авось он тебя не съест!

Тятя опять бросил беспокойный взгляд на рощу, сделал глубокий вдох, собрал всё своё мужество, подошёл к бамбуковой корзинке, где я сидел, и наконец обнял меня. Потом он расцеловал меня всего.

Это был единственный раз, что тятя меня целовал.

И мама, и тятя плакали.

Когда мы вошли в дом, тятя сразу бросился варить для нас с мамой кашу. Дядька Вэньгуй принёс из своего дома два куриных яйца. В те времена великой бедности два яйца стоили нынешних роскошных обедов. Люди поглядывали на меня и говорили с мамой. Её давно не видели в деревне, все хотели сделать ей приятно. Деревенские были сильно растроганы тем, что она сумела вырастить меня таким славным карапузом. В нашей деревне все были друг другу родственники.

Вода ещё не закипела, как тятю кликнули из дома дядьки, и он ушёл.

В семье его дядьки не было детей, и тятя по собственному почину взялся кормить его.

Народ кричал:

– Вооот! Цзяюнь как флюгер, верит своему дядьке и его жёнушке.

– Уж не знаю, с чего это Цзяюнь так боится своего дядьки да своей тётки! Уж не знаю, что там они ему сделают!

Рис сварился, а тятя так и не вернулся.

У него, конечно, был и свой дом. Но поскольку у дяди не было детей, тятя жил с дядей и его женой. Тятин дом был рядышком, всего в нескольких десятках метров ниже по холму.

Прошло немало времени, и наконец тятя спустился с холма. В нём бродило что-то, как в котелке на огне. Он молчал.

Люди спрашивали:

– Что сказала тебе тётка?

Тятя молчал целую вечность. Наконец он произнёс:

– Ребёнок мой. Оставь сына здесь.

Мама ответила:

– Нет, по суду он мой.

Тятя сказал:

– Пусть так, всё равно он мой. Если оставишь сына у меня, я отдам тебе все деньги за два года. Если нет, не получишь ничего.

Мама растерялась:

– И что, суд для тебя ничего не значит?

– Это не в счёт, я передумал.

– Такое не лечится.

– К чёрту, сын мой.

– Как ты его кормить-то собираешься, недоросль? Ребёнку молоко нужно.

– Парню уже два года, прокормится.

Тут мама не выдержала и заплакала:

– Прокормится? Чем ты его кормить-то собираешься? Из куриной кормушки или из свиной лоханки? У тебя на шее двое старых да двое малых, где тебе всех прокормить! Не дам тебе его уморить.

Двое малых, о которых толковала мать, были мои единокровные брат и сестра, тятины дети от другой женщины.

На самом деле всё это время они стояли рядышком и наблюдали за мной с нескрываемым интересом. Шестнадцать лет спустя мой старший брат и моя старшая сестра были давным-давно в могиле.

Помня об этих детях, мама специально купила для них пакетик карамели.

Когда она отдала им конфеты, они просияли от радости: «Спасибо, мама». В те годы съесть карамельку случалось реже, чем отметить Новый год.

Тятя, конечно, растрогался, но, гневно сверкнув глазами, заорал на детей:

– Ваша мать покойница! А ну отошли отсюда!

Дети послушно встали в сторонке.

Мама сказала:

– Что бузишь? Два года их не видала, купила им сладенького, чего орать-то?

Тятя ответил:

– Оставь их в покое, отдай мне малого.

– Своего сына, тебе? Тебе его не прокормить.

– И меня в покое оставь, прокормлю.

– Не прокормишь.

– Прокормлю.

– Точно не прокормишь.

– Точно прокормлю.

Пока мама и тятя препирались, тятина тётка вышла из дома и завизжала:

– Прокормим или нет – это наше дело, У, не твоё! Ты этого выблядка оставила! Подавись ты своими деньгами, чтоб ноги твоей больше здесь не было! Хошь – удави его хоть сейчас, нечего нам тут мозги морочить!

Люди стали уговаривать маму:

– Оставь мальца Цзяюню, так хоть что-то с него получишь. Слезы катились градом по маминому лицу. Она зарыдала в голос:

– Не прокормить ему моего мальчика! Столько лет с ним провожжалась, разве я не знаю, что он за человек? Да пусть он и будет об нём заботиться, эти-то его не пожалеют.

Все поняли, что она имела в виду тятиного дядьку и его жену.

– Будет тебе, это ж его кровинушка, какое дело, станут ли они о мальце заботиться. Пусть бы он заботился и то ладно.

Мама сказала:

– Об одном позаботится, да другое упустит. Лучше уж я сама. Если я его им оставлю, меня рядом не будет – ни взглянуть, ни обнять, зачем мне это?

Люди снова принялись убеждать её:

– Да и без тебя твоим останется. Вырастет, всё равно тебя помнить будет. Куда тебе одной тащить на себе столько детей, оставь его Цзяюню – тебе же проще.

– Да знаю я, – ответила мама, – не сын тебе нужен, Цзяюнь. Денег тебе жалко, восемнадцати лет своих кровных. А если тебе самому не жалко, так, значит, этих двоих жаба душит. Ну их, деньги, Цзяюнь, бог с тобою, не надо мне ничего. Даже если мне побираться придётся, я и на то согласна.

Сказав это, мама посадила меня обратно в корзину, взвалила её на спину и пошла прочь.

Люди зашумели у неё за спиной:

– Цзяюнь, дело-то уже к ночи, что ж ты их не пустишь переночевать? Им ещё столько без еды топать!

Тятя ухватился за корзину и потянул её назад.

Мама резко, как подрезанная, рванулась вперёд.

Они вдвоём чуть было не вытряхнули меня наружу.

Я испугался и громко заплакал.

В этот напряжённый момент тятя выхватил меня из корзины и сжал руками, как железным обручем. Мама попыталась вырвать меня, но не смогла.

Тятя закричал:

– Хочешь идти – уходи, сын останется со мной!

Мама закричала в ответ:

– Где ж ты раньше-то был, а? Сын уж вон какой, тут тебе надо стало?

– Моё – мне и надо!

– Мой он, по суду, к тебе никакого отношения не имеет!

– Как никакого отношения, а что ж ты с меня хочешь-то?!

– По суду хочу! Восемнадцать лет ты платить должен! Если не хочешь, то и чёрт с ним, не надо мне ничего!

Они ругались и тянули меня в разные стороны, и я плакал всё громче и громче.

Мне не было уже никакого дела до тяти, я ревел белугой и хотел к маме.

Все рыдали вместе со мной.

Люди стали кричать:

– Отпусти его, Цзяюнь, нечего сына пугать! Верни его куме, судьба ему быть с ней!

Наконец тятя с большой неохотой отпустил меня. Слёзы разочарования выступили у него на глазах.

Мама, словно боясь, что меня опять отнимут, взвалила корзину на спину и пустилась бегом.

Тятя заливался ей вслед:

– Куда понеслась? Хочешь идти, хоть поешь сначала!

Мама, не оборачиваясь, кричала в ответ:

– Чёрт с ней, с твоей едой! Не надейся меня поймать!

Тятя бежал за ней с плошкой дымящегося риса.

– Хоть возьми на дорожку!

Мама уносилась прочь:

– Иди к чёрту, я к тебе не за рисом пришла!

Наконец тятя остановился. Замер. Он глупо смотрел вслед удаляющейся маминой спине.

Мама бежала всё быстрее и быстрее, все шестнадцать долгих лет.

Потом, задним числом, деревенские говорили маме, что она тогда поступила правильно. Если б я остался на руках у тяти, то непременно бы умер – не от болезни, так от голода. Моя старшая сестра умерла семи лет от роду. Тятя тогда редко бывал дома – он работал столяром в производственной бригаде, детьми никто не занимался. Сестра заболела, слегла, и за целый месяц никто так и не догадался отвезти её в больницу. Деревенские говорили, что если б я действительно остался, то меня, скорее всего, ждала бы такая же судьба.

Мама спасла меня в самый страшный момент моей жизни.

Глава 2

Деревня называлась Аоси. Это была горная деревня туцзя² в десяти с лишним километрах от уездного города Баоцзин на западе Хунани.

Про то, что случилось тогда, я почти ничего не помню. Помню только колодец, старые деревья, землю, усеянную листьями, и лучше всего – как я плакал навзрыд, когда мама и тятя вырывали меня друг у друга. Не знаю, когда по науке дети начинают всё помнить, но все эти мелочи, все подробности были мои собственные, а не рассказанные мне потом деревенскими. Я всегда буду их помнить. Это первые воспоминания, оставшиеся у меня от мамы и от деревни.

Когда мама со мной ушла из родных мест, начались долгие годы скитаний, и в моей жизни появилось несколько постоянных точек, неизбегаемых ориентиров. Все мои будущие сражения с мамой вертелись вокруг них.

Уезд Гучжан был самым маленьким во всей Хунани. И сейчас в нём живёт дай бог сто тридцать тысяч. Несмотря на его малость, там из года в год рождалось немало одарённых природой людей. Я родился в Баоцзине, но вырос в Гучжане. Гучжан был такой маленький, что вошёл в пословицу. Городки с ладошку, улицы с пальчик. Когда в одном доме начинали готовить обед, пахло на весь городок. Когда кто-то пускал ветры, воняло на каждой улице. Мой приятель Янь Цзявэнь говорил: едва водитель въедет в городок, он должен сразу жать на тормоз, а то рискует проскочить его насквозь и не заметить. В уездном центре не было центральной площади. Когда в местной школе устраивали стометровку, на последнем рывке перед финишем школьники, не успев затормозить, залетали на соседские огороды. Неотъемлемой частью гучжанской жизни был, да и до сих пор остается висевший на столбе громкоговоритель. В семь утра, в полдень и в шесть вечера он начинал транслировать новости Центрального народного радио. Заслышав первые звуки передачи, весь городок обращался в слух. Несколько поколений его обитателей сверяли свою жизнь с этими звуками, повинуясь им как горну в военной части. Наверное, этот громкоговоритель – единственный оставшийся в живых прибор уездной радиостанции, достойный статуса национального культурного наследия.

Первая деревня в моей бродячей жизни называлась Чэтуку. Это было маленькое местечко в уезде Гучжан, рядом с деревней Байцзя и селом Дуаньлун.

В шестидесятые годы прошлого века все сёла и посёлки назывались народными коммунами, деревни – производственными бригадами высшей ступени, а меньшие звенья – просто производственными бригадами. Чэтуку была производственной бригадой. Название местечка было местным, на языке туцзя, и значило оно «безводная земля». На самом деле в тех местах воды было даже в избытке и пастбища были тучны. Чэтуку со всех сторон окружали холмы, между ними пряталась долина, покрытые жирной грязью поливные поля. Несколько десятков му³ рисовых полей! Прорезая посевы, бежал разлом, полный воды, и этой воды хватало, чтоб поливать все поля по обе стороны от него. Когда мама выбирала себе жениха, ей так запали в души эти пашни, окружённые со всех сторон холмами, что она только потому согласилась на его сватовство.

Рисовые поля расстилались золотисто-жёлтым простором, и осенний ветер гнал по нему золотисто-жёлтые волны. Эти волны дурманили мамино сердце. Когда она увидела впервые эти поля, волновавшиеся на ветру, она увидела сияние жизни, почувствовала её духовитый запах. Колосья риса, колыхавшиеся с наветренной стороны, росли не на поле, а в мамином сердце. Мама говорила: «В тех местах было легко прокормиться, швырни горсть песка – и она прорастёт колосьями. Там было по силам поднять и тебя, и твоих двух старших сестёр». Увидев, что еды хватит, мама ничуть не раздумывая согласилась выйти замуж. И мы вместе с сёстрами, как рисовые зёрнышки, принесённые ветром, опустились на землю Чэтуку.

Мамину свадьбу я совсем не помню. Может, оттого что брак этот получился очень коротким. И про ту семью я сейчас не могу вспомнить ни одной мелочи. Самым большим прибытком от этого замужества стало то, что мама подарила мне маленькую сестрёнку, с которой мы спелись не разлей вода. Когда сестрёнка появилась на свет, мама рассталась с тем мужчиной. С моим тятей они разошлись от полной безысходности, потому что дядька со своей женой беззастенчиво лезли в их отношения. А с тятькой моей сестрёнки мама развелась, потому что не могла выносить больше его обжорства и его лени. По правде, эту точку на нашем маршруте можно было бы оставить безо всякого внимания, но поскольку судьба нашей средней сестры остановилась в этой точке, она стала казаться очень важной, наполненной особым значением.

Сестру мама родила в первом браке, с дядей Ши. Из детей средняя сестра – не считая нашей младшенькой – была самой послушной. Самым близким маме человеком. Когда сестра вышла замуж и осталась в той деревне, ей было самое большее лет семнадцать. Горный нежный бутончик. Мама говорила, что так вышло по чистой случайности. В тот день тятька её будущего зятя рубил в лесу деревья, и его придавило насмерть упавшим стволом. Когда сын увидел это, он упал в обморок. Из этого мама умозаключила, что человек он хороший и сестрице с ним никогда не придётся хлебнуть горя. Так мой зять, не потратив ни юаня, вернулся домой с невестой. Может быть, тому была ещё одна причина. Мама хотела, чтобы сестра оставалась у неё под присмотром, в той же деревне. Во-первых, она бы помогала управляться со мной и нашей младшенькой, а во-вторых, так мама сама могла бы за ней приглядывать, чтобы её не забижали. Сестра всегда была чересчур покладистой и скромной, но с мамой никто бы не осмелился её гнобить. На самом деле это опрометчивое решение принесло сестре немало горя. Она заплатила суровую цену за мамино легкомыслие. Потом, как бы я ни старался описать это в своих дневниках, мне не под силу было выразить всю тяжесть того, что выпало на её долю.

Я не знал, как мама разошлась с новым мужем. Для меня, мальчишки, от этого времени осталась одна белоснежная пустота. Я совсем не понимал, что у взрослых зовётся женитьбой. Но сколько бы ни прошло времени, сколько бы слоёв житейской суеты ни покрыло прошлое, я всё помнил тот день, когда маму жестоко избили в производственной бригаде.

На западе Хунани у каждой бригады был свой огромный амбар, деревянный. Всё, что собирала бригада, отправлялось туда. Перед амбаром была большая площадка, на которой молотили зерно. Вся она была вымощена голубовато-серым камнем. Туда часто ходили взрослые, но не они одни. Это было любимое место детворы. Площадка была велика, просторна, взрослые часто собирались на ней потравить разные байки и небылицы, пели горные песни. Дети бегали туда и засветло, и затемно, часто по делу, а ещё чаще – безо всякой нужды. Играли в прятки, соревновались кто быстрее, бесились почём зря. Осенью, когда взрослые притаскивали с полей рис, кукурузу, просо и сою, всё сваливали грудой на площадке. Кучи вздымались, как горы, и всё покрывали, как травы. Было очень красиво.

Тогда все работали в сельхозкоммунах, всем коллективом. По утрам начальник бригады выходил из дома и начинал громко кричать, что пора на работу. Люди группками появлялись из ворот и тянулись на гору или в поле. Кто-то вёл волов или нёс на плече плуг, кто-то тащил за спиной корзинку или волок мотыгу. Мужчины пахали и боронили. Женщины пололи и сеяли. Мужчины тащили рассаду. Женщины сажали. Начинали с рассветом, заканчивали на закате. Как школьники, стайками спешившие на уроки и стайками возвращавшиеся с занятий. Работали тяжко, но слаженно. Самые бойкие выходили из дома, едва заслышав крики бригадира. Не особо бойкие долго волынили и подтягивались спустя время, достаточное, чтоб выкурить пару трубок табаку. За работой они только и думали как от неё увильнуть, постоянно делали вид, что им нужно напиться или, наоборот, облегчиться, зато с работы бежали первыми, закинув за спину плуги и мотыги, чтобы скорей укрыться дома. Мама всегда высмеивала таких работников. Говорила, что они «работают как лямку тянут, а уж бегут с работы как стрелу пускают».

В тот день все вышли молотить рис. Обмолоченные зёрна раскладывали сушиться на площадке перед амбаром, остатки высились маленькими золотистыми холмиками по краям. Я играл с ребятами на площадке. Не помню, как так вышло, но мы поссорились и начали драться. Я тогда был сильный малый – меня и нескольким было не одолеть. К нам подбежали взрослые, меня выдернули из клубка дерущихся, и я полетел вниз по холму под площадку. Холм был высотой метров десять с лишним, я покатился с него, как обрубленная палка, и воткнулся прямо в жирную землю. Хорошо, что поле было залито водой, – мягкая грязь обволокла мои ноги и сохранила мне жизнь. Я совсем обалдел от страха и лежал в полуобмороке, погребённый под слоем грязи, позабыв заплакать. Но мама взвилась как безумная. Она отбросила деревянные грабли, которыми ворошила рис, подбежала к самому краю площадки и, заголосив, ухнула с холма. Мама вытащила меня из грязи и вынесла на спине на край поля. Потом она, как полоумная, накинулась на ту бабу, которая сбросила меня с холма. Обезумев, люди становятся удивительно сильными. С ног до головы перепачканная грязью, мама сбила с ног ту толстуху. Её тонкие руки, как железная скоба, сдавили горло женщины, так что она начала задыхаться.

Голося, они сцепились вместе. Это был самый крутой боевик, какой видали в нашей деревне. Все побросали работу и побежали смотреть, как две женщины катаются по зерну и матерят друг друга. Они разметали весь рис, что сушился на подстилках. Те золотистые кучи, что высились по бокам и только и ждали, пока их разложат на просушку, зашатались, просели и рассыпались по земле. Ругательства пулями вылетали из губ и сыпались, как рис, нескончаемым потоком. Муж той женщины и её дети прибежали ей на подмогу. Маму чуть было не забили до смерти. Если бы народ не вмешался, не оттащил бы всю эту компанию, её бы точно отправили на тот свет. Моя средняя сестра тогда была ещё маленькая, от испуга она подняла дикий рёв. Когда сестра, собрав наконец всё своё мужество, поспешила маме на помощь, муж той бабы набросился на неё, как орёл на цыплёнка, и отшвырнул её очень далеко.

Мама была вся заляпана грязью. Она лежала на площадке почти без сознания, её едва смогли дозваться. Зёрна риса облепили её, как муравьи, подобрались к самым уголкам рта. Как вязанка свежескошенной полевой травы, мама скукожилась под палящим солнцем, сжалась в комок. Она едва дышала. Под солнцем кровь запеклась на ней чёрными пятнами, какие, бывает, выступают на сушёном батате.

Потом, задним числом, деревенские говорили маме: «Что ж ты дура такая, куда тебе, бабе, было одолеть целую семью народу?»

Мама отвечала: «Ради сына я бы и с десятью схватилась!»