Kitabı oku: «Умирать не советую»
В нашем оживлённом городке есть один немноголюдный переулок, где не бывает надоедливого шума и суеты… И когда я, ни для кого не заметная, брожу по его брусчатым серым дорожкам, когда останавливаюсь и подолгу разглядываю каждый объект, привлёкший моё внимание, то впадаю в самозабвение. Любовалась бы всю свою вечность, отведённую мне, его толстостенными фасадами в благородных тонах, окнами, горящими в минуты захода солнца безумно ярким оранжевым отблеском, от которого можно ослепнуть, многолетними деревьями, сменяющими окраску согласно сезону.
…Нижние этажи некоторых зданий заняты магазинами, пускай небольшими, но лучшими в городе – каждый раз я задерживалась возле витрин, чтобы получше разглядеть стилистически оформленные модели из последних поступивших коллекций, надетые намеренно со штрихами умышленной, так сказать, подчёркнутой небрежности на пластиковые длинноногие, длиннорукие манекены. Иногда соблазнялась и покидала излюбленное место с шуршащим пакетом, в котором лежала понравившаяся мне вещь.
Бывало, мы назначали встречи в этом районе, на аллее, где полукругом стоят скамейки весьма оригинальной современной конструкции и наблюдали за стаей воркующих голубей, баловней присевших отдохнуть горожан. Я кидала им хлеб…
Но те времена прошли, многое изменилось. Встречи назначать стало некому; в новые вещи одеться я уже не могла; голуби игнорировали весь мой хлеб. И, тем не менее, я вновь иду по знакомой брусчатке, ступая босыми ногами, изучаю застывших манекенов и чувствую себя в порядке хотя бы от того, что способна передвигаться и ощущать, как кожу холодит дуновение ветра – я есть! я живу! я существую! Теперь я стала часто бродить по улицам с целью наблюдения за процессом жизни. Все куда-то торопятся, а я разглядываю этот мир, людей в этом мире, пытаюсь угадать: что связывает их друг с другом, куда они бегут, о чём думают…
В отличии от них мне торопиться некуда. Я замедляю шаг, останавливаюсь – достаточно одной моей мысли, чтобы я почувствовала абсолютную невесомость. Закрываю глаза – звуки города смолкли и стало слышно биение моего сердца… Открываю – люди идут, как прежде, но теперь я смотрю на них с высоты, вижу, как они превращаются в поток, который постепенно изливается в море, в свою очередь море впадает в океан и так до бесконечности… Месяцы, или годы – я точно не помню. Теперь не имеет значения сколько времени я наблюдаю за жизнью со стороны. Поверьте, раньше я не обращала на эту каждодневную суету никакого внимания, тем более меня не интересовали мысли совершенно посторонних людей – тогда я не всматривалась в их лица, они меня нисколько не волновали. Но всё изменилось в один роковой день.
…С той минуты, как только закрылась дверь за убийцей, который незаметно проник в нашу квартиру, прошло час пятнадцать – данный промежуток времени, самый чудовищный в моём сознании, я не отслеживала – просто мой телефон, оставленный на подоконнике, отзвонил напоминанием, исполнил ненавязчивую мелодию из мира живых. Таймер я поставила за мгновенье до произошедшего, чтобы не прозевать время выхода из дома. Теперь неважно куда.
За обеденным столом сидело нас двое: я и моя сестра. Обе были мертвы. Всё ещё витал аромат душистых специй, которыми сестра любила приправлять свои блюда, а готовила она не хуже иного профессионального повара, используя какие-то там секреты. Мясная вырезка в развёрнутой фольге теперь остыла – я так и не успела её попробовать, так и не смогла оценить степень мастерства обожаемой мною сестры в ходе очередного кулинарного эксперимента. Взгляд мой сместился на руки, ранее принадлежавшие мне, которые вяло свесились вниз. Всё это время я ломала голову, глядя на них – как ими пошевелить, как заставить моё обездвиженное тело задействовать силы и как можно скорее позвонить кому-нибудь, чтобы позвать на помощь? Я взывала о помощи уже больше часа, надеясь, что примчавшиеся на вызов врачи подключат нас к аппаратам реанимации и оживят. Моментами бросалась к своему телу, трясла, толкала, орала: «Ну давай же, очнись! Кричи давай! Громко кричи!»
Всё бесполезно; я не могла ничего сделать. Ничего не получалось. Тело мне больше не принадлежало и меня не слушалось. Я впала в отчаяние, осознавая, что с каждой потерянной минутой всё меньше и меньше шансов.
На лице сестры застыла гримаса так похожая на улыбку – это постоянное выражение добродушия всегда было её визитной карточкой, когда она куда-либо входила, только в данный момент его скорее можно отнести к таким понятиям, как послесловие, послевкусие… Я бы даже выразилась: послесмертие. Она смотрела на меня своими застывшими полуприкрытыми глазами, касаясь щекой содержимого тарелки, и вместо упрёка её прекрасное лицо говорило мне: не беспокойся, всё хорошо. Она смотрела не на мой обмякший труп со свешенной вперёд головой, а именно на меня, сидящую на плиточном полу нашей кухни у окна в состоянии неопределённости… Кажется, за эти час с четвертью или уже час двадцать, или двадцать пять я прошла все этапы: сначала был шок, неожиданность, затем отрицание собственной смерти, теперь – апатия и безысходность.
Недавно сестра сообщила мне ошеломляющую новость, что она ждёт ребёнка. «От кого? – возмутилась я. – От этого безответственного и незрелого твоего бойфренда? От этой неженки, этого нарцисса?» Впрочем, сейчас мне было не до её весьма загадочного парня с набором его отрицательных качеств и отсутствием необходимого качества, такого, как желание стать отцом – я думала теперь о том, что в этой забрызганной кровью кухне мёртвых нас, получается, было трое. После прозвучавших выстрелов я бросилась реанимировать в первую очередь сестру, считая себя чудом выжившей и не заметив поначалу оставшееся на стуле моё тело. Я кричала, настойчиво сотрясала неподвижное тело сестры, пытаясь спасти её и зарождающуюся в ней жизнь, и, несмотря на мои попытки, ничего так и не сдвинулось с места. Разве что её каштановые волосы разлетелись по сторонам от моих лихорадочных движений под воздействием приступа, вызванного одержимостью вернуть безвозвратное.
Несчитанное число раз звонили телефоны: нас разыскивали. Сперва я на них реагировала, обрадованно, энергично, а когда осознала, что воспользоваться телефоном мне не удастся больше не вскакивала с места. Теперь мне стало не до них, кто бы это ни был: старший менеджер с работы, или неспособный к принятию решений и до сих пор сомневающийся дружок Вероники, а может банк с предложением кредита… Как мне им объяснить, что нам теперь не нужны кредиты, что на работу я прийти не смогу, что Вероника не отвечает потому что… мёртвая сидит?! Мой телефон, валявшийся на подоконнике, снова начинал маяться и настаивал, чтобы его взяли в руки, холодильник издавал клюкающие звуки, противно дребезжал. И опять всё стихало.
Я и она. Мы снова оказались в тишине. Будто в склепе. Когда-то я мечтала о, хотя бы недолгом, но абсолютном спокойствии, хотела побездельничать пару деньков без связи – исчезнуть для всех: для начальника, для клиентов, для друзей…
Мечта моя сбылась: я исчезла. И вывод мой теперь такой: надо быть осторожнее с желаниями – не ровен час и они исполнятся, только не так, как вы хотели. Наш прекрасный обед к этому часу заветрился, утратил вид первичной сочности, ароматного шедевра – в момент раскладывания по тарелкам я уже поедала его глазами, а теперь он вызывал у меня отвращение. Моя тридцатисемилетняя сестра была мне всегда как мать, заботилась обо мне, стремилась порадовать младшую сестрёнку и часто заморачивалась с поиском новых рецептов, зная, что я большая любительница вкусно поесть – нет, я не толстая, к вашему сведению, скорее даже наоборот – просто мне очень нравится вкусовое разнообразие. Исходя из этого, сестра не повторялась, а выискивала всегда что-то новое. Продукты для воплощения очередных своих блюд она выбирала с любовью, складывала в корзину – я скучно катила её перед собой, а думала только о работе: о выполнении плана, о долгожданной повышенной премии… о нашем истеричном начальнике. Помню, как, мы с ней вышли из магазина. Уложили в багажник сумки. Я вставила ключ зажигания, собралась трогаться, Вероника: нет, стой, фольгу забыла! Ещё ждала минут тридцать, а то и все сорок, пока она выполнит ещё один крюк по гипермаркету.
Телефон вновь заёрзал по подоконнику, прервав мои воспоминания. Сто пудов звонил кто-то нервный – этот вывод о темпераменте звонившего я сделала вовсе не потому, что проигрывалась безостановочно одна и та же мелодия, а потому что, неожиданно для себя, я ощутила вибрации где-то там, далеко, в глубине, на том конце связи, вероятно, выплёскиваемые в состоянии чрезмерного раздражения. Мне передались его эмоции странным образом, будто я сама, а не прибор, получила невидимый сигнал, и новое моё сознание устремилось к его источнику сквозь пространство иного мира. Никогда за собой не замечала ничего подобного – чтобы я так столь явно чувствовала настроение того, чей голос ещё не услышала. Кто я теперь? Почему улавливаю тех, кого не вижу? Чего это вдруг мне пришло в голову убеждение, будто в прошлом я была черезчур беззащитной и беспомощной? Всегда считала себя сильной, но, как показало время, по-настоящему сильной я стала только теперь – когда душа моя покинула тело. В данный момент я вспоминала себя прежнюю, как существо слишком уязвимое – на меня, на девушку, можно было вывалить всё своё недовольство, можно было незаметно пробраться ко мне в дом и вот так запросто пристрелить безо всяких на то пояснений. Мы (я живая и мёртвая) слишком отличались друг от друга. Меня откровенно удивляли появившиеся, новые мои, невероятные, я бы сказала нечеловеческие, способности.
В какую-то секунду у меня лопнуло терпение из-за непрерывного донимающего трезвона: я встала и подошла к телефону. Угадала – звонил мой начальник, самодур, самый нервный из тех, кого я знала. В очередной раз я попыталась приложить несуществующий свой палец к экрану, и в очередной раз мой палец упёрся, так и ничего не нажав. Телефон по-прежнему не умолкал; палец без толку давил в экран. И затем, по непонятной причине, свершилось чудо: к моему удивлению, где-то с двадцатой попытки произошло соединение, что заставило меня зависнуть над телефоном в недоумении.
– Ты куда провалилась?! – услышала я его ор. Телефон стал вибрировать в разы от одних его только воплей. – Сколько я должен тебе названивать?! Ало! Ты меня слышишь?! Ало! Что за связь… Безобразие!
Начальник отдела по работе с клиентами виртуально влетел в пространство ещё совсем недавно оживлённой комнаты, в которой собирались пообедать, шутили, смеялись, и где вскоре всё остановилось – стало слишком тихо. Его бессмысленная ругань тишину эту нарушила. Замечу, что я не устанавливала громкую связь, однако, слышала всё прекрасно: каждое слово, каждый выдох и вдох и ещё слышала голоса других сотрудников, вносящих свои предположения на дальнем плане о том, где меня искать.
Опомнившись, я наклонилась к телефону и начала умолять, в нетерпении бить кулаками по подоконнику, кричать в телефон, чтобы шеф срочно звонил в скорую, а заодно сообщил в полицию о том, как в нас стреляли, пояснила ему – кто стрелял в общих чертах. Только шеф меня не слышал вовсе и по-прежнему драл голосовые связки:
– Ты что там… пьяная в стельку?! Почему не отвечаешь?! Ты вообще где?! Вероника твоя тоже почему не берёт?! Вы что там… сдохли обе?!
Пошли гудки – шеф бросил трубку, видимо, устав на нас орать. Затух экран; скоро телефон совсем разрядится: процент его зарядки приближался к нулю. Солнце уходило за горизонт – мне была видна малая его часть, что оранжевела между двумя высотками, которые стояли напротив нашей. Вечерние лучи освещали посуду, расставленную у нас по полкам: вазы, бокалы, сахарницу с серебряной крышкой, банки с сыпучими продуктами – все они теперь светились жёлто-стеклянным отблеском. Закат добавлял тепла – с ним в помещении, если не обращать внимание на коченевшие трупы, становилось как-то уютнее. Я снова попыталась что-то предпринять: попробовала взять телефон в руки. Опять ничего не вышло. Попыталась задействовать боковые кнопки. Опять ничего не вышло. Всё, что было вокруг, стало миражом на расстоянии вытянутой руки – касаешься чего-либо и тут же осознаёшь: в твоих руках воздух – ничего нет. В результате оказалась опять на полу с ладонями, прижатыми к лицу, в обиде, что не смогла ни на что повлиять. «Да разве это сила?» – негодовала я, отчётливо осознавая, что из глаз льются слёзы, но, когда попыталась я их смахнуть, то заметила, что пальцы так и остались сухими. Странно было ощущать мои руки: будто они есть и как бы их нет. Одна сплошная иллюзорность.
При всём моём желании, при всей, казалось бы, нестерпимой боли разрыдаться я не смогла. В меня будто заселилось что-то, побуждающее меня к действию, внушающее мне, что я не должна больше проливать слёзы отчаяния, и теперь мне надо научиться владеть собой. Это та, что просидела в моём теле двадцать семь лет могла себе такое позволить. Я должна была забыть то, какой я была.
Пока окончательно не стемнело, я решила взглянуть на себя в зеркало. Увидев отпрянула, испугавшись собственного отражения, потому что не сразу себя узнала. Пригляделась: всё-таки это была я, вполне реалистичная, только в связи с пережитыми мною событиями весь трагизм запечатлелся на моём лице – не стоит забывать через что я прошла. В зеркале я отражалась страдающей, осунувшейся, несчастной, какими бывают люди, у кого случилась непоправимая беда. На мне сказался удар. Сначала я внимательно разглядывала своё лицо, лишённое мимики и не видела ничего, кроме застывшей в одном единственном образе печальной гримасы. Вспомнила себя прежнюю: смеялась, сыпала анекдотами, изображала и передразнивала забавные выходки наших знакомых – в таком настрое я была, когда вдруг услышала подозрительный звук, донёсшийся из прихожей. Дура! Даже не дёрнулась чтобы проверить! Лень было оторвать задницу! Впрочем… эта проверка ничего бы не изменила – я словила бы пулю минутой раньше. И вот, не среагировав на звук, я продолжала смешить сестру пока та раскладывала по тарелкам горячее, затем она садилась со мною обедать. Я продолжала улыбаться пока поворачивала лицо к убийце. Продолжала улыбаться, когда в меня летела пуля.
А теперь сникла, утратила блеск своих жизненных глаз, стала крайне серьёзной и до смерти мрачной – сказано в самое яблочко. Тут меня встревожила мысль: почему я одна брожу по нашей квартире? Почему одна отражаюсь в зеркалах? Где сейчас Вероника, где моя сестра, погибшая со мной в один миг? Я метнула на её тело настороженный взгляд: бездыханное, оно как и прежде пребывало в той же с головою в тарелке позе. Сестра, в отличии от меня, как отражающаяся в зеркале, так и сидящая за столом была одинаково безжизненна. Со мной же происходило странное несоответствие: глядя на себя в зеркало, я видела невредимую, без кровавых брызг на теле и одежде женщину в то время, как тем же способом убитая Вероника отражалась позади меня мёртвой и окровавленной.
Отражения своего трупа я с этого ракурса видеть не могла, потому что та часть обеденного стола не попадала в обзор. Однако, меня пробрал интерес, и я всё же воспылала желанием увидеть ту себя в зеркале, сочтя, что мы не должны отражаться вместе одновременно как двое близнецов. Я отошла максимально влево, только и с этого ракурса мне продолжала препятствовать стена, точнее дверной косяк загораживал моё неподвижное тело, но зато я начала видеть свою тарелку. Воображение у меня разыгралось: насмотревшись ужастиков про зеркала, я представила себе, что моё мёртвое тело в столь странных обстоятельствах может не отразиться вовсе. Я должна была удостовериться: на месте ли оно. Хочу признаться, что лучше бы оно действительно не отражалось, чем я увижу нас обеих сразу: двух одинаковых женщин, одна из которых пробита пулей, другая представляла из себя нечто особенное, двойника, эфирную и мыслящую субстанцию, которая вдруг стала мнить себя всесильной, однако, не способна была ни на что.
Я, субстанция эта, приложилась к рамке зеркальной двери виском – теперь я начала видеть отражающиеся мои колени в голубых джинсах, которые были сейчас на мне. Всё же я стала свидетелем этой пугающей противоестественности, своего раздвоения: неподвижный мой труп и это бледное существо, которое будто заново постигало природу мироздания, или другими словами, мёртвая я и полумёртвая я – иное определение, как «полумёртвая» бродящему своему двойнику я пока не придумала. Утратив всякую надежду на возвращение к жизни и продолжая скитаться, я оглядывала наши неподвижные тела, что сидели в сплошной тишине: я, повисшая над блюдом, сестра – в тарелке головой. Запах душистых Вероникиных специй забила кислая вонь. Кажется, я ощущала привкус крови, хотя сочилась она изо рта той, что была уже не мной – она была до боли родной, но, увы, уже не мной. Я рассматривала её, скользя жалеющим взглядом по складкам знакомой рубашки, по утратившей естественный цвет коже… Мысли были бредовыми, начиная от желания побыстрее застирать кровь на моих любимых вещах пока она глубоко не въелась, заканчивая: я пропустила уже три таблетки для бросающих курить.
В квартире поселился мрак. Немного света проникало благодаря разбросанно горящим окнам из соседнего высотного дома и мощным светильникам, что висели над каждым подъездом. В окнах мелькали живые люди – не везде было зашторено, и я наблюдала, как двое на шестом этаже собираются ужинать. Она накрывает на стол: достаёт из шкафов посуду, раскладывает приборы. Мелькнула бутылка. Что там у них в тарелках – не разобрать, не дают рассмотреть заставившие окно предметы быта, возможно, на ужин у них сегодня мясо – аппетитное, горячее… не окровавленное. Смеются. В оконном проёме виден фрагмент небольшого, подвешенного к кронштейну телевизора – смеются над передачей. Он пригубил напиток, налитый из сокового пакета, ей тоже налил. Какие они счастливые!
Я обернулась к тьме. Наша входная дверь успела раствориться в глубине рябящего мрака, и во всей прихожей остался видимым лишь маленький блик – единственное пятно, частица уличного света, отражаемого в зеркальном полотне шкафа-купе. По столу и фасаду кухонного гарнитура разбросался узорчатый ажур от расшитой занавески из органзы, которую Вероника прикупила на какой-то ярмарке, и сама закрепила на кольцах карниза пару дней назад. Занавеска трепетала от ветра – он сквозил в щели приоткрытого пластикового окна, её ажур начинал активно играть своими замысловатыми орнаментами. По рукам и лицам сидящих, по всем светлым поверхностям, способным к отражению света, пробегали тени. На секунду мне показалось, как эти двое тоже шевелятся, подрагивают от вечерней прохлады. Ветер усиливался: занавеска взлетала в воздух с каждым его вторжением всё энергичней, на мёртвых телах шевелилась лёгкая ткань рукавов, воздушные пряди Вероникиных волос колыхались.
В темноте мне стало с ними жутковато. Оттого, что они сидели неподвижно было не по себе само собой, но… становилось куда страшнее из-за глупых моих фантазий: вдруг кто-то из них шевельнётся, а затем медленно встанет с места и откроет глаза? Я начала вспоминать фильмы с такими названиями, как, например, «Зловещие мертвецы» – оно подходило к ним просто идеально, и холод – не тот, что дул из окна, пробрал меня насквозь до кончиков пальцев.
Всё началось с нелепого конфликта на дороге. Сестра, в отличие от меня, водила недавно. В тот день она была за рулём моего новенького Ниссана, а я сидела рядом, потому как выпила по окончании рабочего дня вместе с коллегами – был повод: проставлялась наша сотрудница за повышение в должности. Я уговорила сестру, чтобы та забрала меня, потому как она работала совсем неподалёку, всего в пяти минутах ходьбы и вышло, что не я заехала за ней, как обычно, а она пришла за мной, и соответственно домой мы поехали на моей машине, только с той разницей, что за рулём была Вероника.
Итак, будучи навеселе я развалилась в непривычном для меня пассажирском кресле, словом, была не внимательна, как стоило бы, посадив за руль человека без опыта. К тому же я успела заново проголодаться и с аппетитом наворачивала оставшийся с банкета треугольник пиццы. Попутно я, конечно, отдавала команды, руководила – когда притормозить, как перестроиться из ряда в ряд, но даже, покончив с едой, зависла с телефоном под ухом, разъясняя сотруднику, новому моему подчинённому, тонкости нашей работы. До него я всё, что требовалось, донесла, до сестры не успела.
В какой-то момент она, плохо сориентировавшись, слегка подрезала мчащийся по средней полосе серебристый Инфинити. Нас тут же догнали, прижали к обочине. Со страху Вероника растерялась и по моей команде припарковалась. Руль, в который она крепко вцепилась, видимо, выполнял для неё защитную роль, был чем-то вроде парапета, за который цепко хватаются при падении – Вероника будто приклеилась к нему трясущимися руками намертво.
Из Инфинити вылетел взбесившийся крепкий мужик в тёмном костюме с расстёгнутым воротничком рубашки, без галстука, с взъерошенными как у клоуна волосами – а вообще сарказм здесь неуместен. К лицу его прилила кровь, на лбу блестела испарина, глаза у него, как у голодного зверя, выражали намерение сожрать любого, кто попадётся на пути. Первым делом он размашисто направился прямиком к водителю. Я быстро выскочила из машины, устремилась ему наперерез – если бы не градусы в голове, вряд ли я была бы настолько смелой: выставила вперёд себя, чтобы он разбирался со мной, а не с сестрой в её то состоянии.
Дальше происходила долгая разборка. Я извинялась, объясняла, что моя сестра новичок – ведь все поначалу совершают ошибки, рассказала о её деликатном положении, но тот не слушал, он твердил своё, размахивал руками и угрожал нам обеим. Из него изрыгались оскорбления, помноженные на пять, на десять, и я испытала чувство жалости к этому неврастенику: что же такого могло произойти с человеком, насколько плох был его день, раз он выдаёт настолько негативный обратный выброс? Когда он начал цинично угрожать нам, жалость к нему рассеялась, сменилась жалостью к нам самим: насколько невезучими оказались мы, попав под этот выброс? Всё то дерьмо, что он в спешке куда-то вёз, было по дороге скинуто на нас, на случайных автомобилисток, движущихся с общим потоком на скорости в рамках допустимого. У меня сложилось впечатление, что я общаюсь с диким бешенным зверем, лишённым разума, в ком заложены одни инстинкты – в данной ситуации у зверя включился инстинкт нападения. Он у меня ассоциировался с кабаном, вепрем, наделённым силой, но не имеющим интеллекта – разъярённый кабан, если на него нарваться, думаю, будет вести себя так же. Странно, чем он заработал на дорогое авто, если никого не слышит, не видит и ни секунды не думает? Скорее всего на том и разбогател: на угрозах, да на запугиваниях.
Пару раз он грубо толкнул меня в плечо. Сестра продолжала сидеть в машине, тряслась от страха за нас обеих, а я, подставив себя, её загораживала. Вокруг начали собираться свидетели с направленными на нас камерами телефонов. Может это и к лучшему – пускай снимают! Мне-то чего волноваться: я веду себя адекватно, извиняюсь, упрашиваю, как могу, а этот мерзавец, если зайдёт далеко, нарвётся на резонансное осуждение общества, попадёт на страницы новостных происшествий, и видео свидетелей подтвердят, как безобразно себя он вёл.
Завидев, что нас снимают, взбесившийся кабан переключился на них и начал разгонять глазевшую на нас молодёжь. Затем, видно, сообразил, что одному ему становится сложнее с нами разбираться, когда стало очевидным, что люди готовы принять нашу, а не его, сторону. Тогда он заснял на камеру своего телефона меня и сестру, и номер моей машины, после чего прошипел мне в лицо: «Можете считать себя покойниками!» И так же энергично уехал. Если бы он куда-то не торопился, не представляю, чем бы закончилось наше с ним разбирательство…
Правда, как оказалось, на тот момент оно ещё и не закончилось – покончили с нами, в полном смысле этого слова, на другой день. Дальнейшие события, произошедшие у нас дома, вогнали меня в состояние глубокого потрясения, и речь идёт не сколько о расправе над людьми, что в какой-то степени я могу представить в нашей действительности, а о том, что происходило со мною после выстрела. Я не верила в подобное перерождение, принимала толки о посмертном существовании за выдумки, основанные на страхе людей, которым свойственно боятся, что со смертью всё может для них завершиться. Считала забавной фантазией тиражируемые истории о призраках, не воспринимала всерьёз всевозможные версии о нематериальных субстанциях, предложенные многочисленными авторами и режиссёрами с богатым воображением, которые на самом деле и понятия не имеют – куда мы всё же отправляемся, когда умираем.
Я многого не понимала, даже когда мне открылось – что на самом деле с нами происходит. На данном этапе моя душа, назовём это так, продолжала скитаться в стенах своего жилья в то время, как тело постигла очевидная и безвозвратная смерть – её я не ощущала каким-либо образом, не ощущала физической боли, да и воспоминания все остались: кто я, что происходило сегодня, что вчера, что было давно – всё как в обычном живом человеке. Но кое-что появилось: новые возможности или, иначе говоря, возможности, что были у меня раньше, преобразовались в нечто усложнённое: то, чего мне не доставало добавилось, то, что казалось лишним, исчезло.
Как вы уже поняли, я отделилась от своей плоти – в ней в дальнейшем происходили некоторые посмертные процессы, впрочем, как и в теле сестры, и это заставило меня признать: никакие врачи нам уже не помогут. Пришёл конец. Смерть наступила. Медицина здесь уже бессильна. На своё безжизненное тело я смотрела не глазами отдельного существа, а каким-то призрачным сознанием. Моментами мне казалось, что это сознание живёт само по себе, оно будто оторвано от ходячего моего призрака, как и от тела. Если вспомнить, что со мною происходило на момент смерти – это было весьма странное ощущение… Мне не с чем сравнить. Возможно, всё изменилось с той самой секунды, как в голову влетела пуля. Её внедрение я не почувствовала никоим образом, но явно помню ощущение потёкшей по передней стенке гортани жидкости. Ощущение мерзкое. Сознания я не теряла и продолжала всё слышать вокруг себя, слышать даже острее, чем раньше – как удаляются осторожные шаги убийцы и так же осторожно закрывается дверь. Однако то, что я почувствовала или не почувствовала физически не имело никакого значения по сравнению с тем, какую душевную муку мне пришлось испытать за несколько секунд до своей гибели, когда на моих глазах первой убили Веронику, заменившую мне мать с девятилетнего возраста. Не только Веронику, а вместе с ней – её нерождённое дитя, пускай оно едва достигло в своём размере, по выражению самой Вероники, тыквенную семечку… И всё же я собиралась стать для него лучшей в мире тётей.
Выходит, что тот сукин сын, устроивший разбирательство на дороге, не смог успокоиться: нас нашли и прикончили – так запросто, неожиданно, без пояснений. Плохо, что убийца ничего не сказал напоследок – я бы меньше ломала голову: кто и за что? В моих ушах до сих пор звенели истеричные вопли этой твари, орущей на всю дорогу – он аж надорвался, охрип – так орал. Перед глазами всё ещё стояла его перекошенная от гнева физиономия: ноздри раздувались, грубая кожа его лица была натянута от нервного напряжения, блестела от того, что он из-за своей вспыхнувшей ненависти даже взмок. Помню его дёрганные движения при каждом вопле и безустанно мельтешащие руки, которые он выкидывал направо и налево.
Вынуждена признать в отсутствие других версий, что я оказалась той крайней (оказались мы с сестрой), на ком этот взбесившийся зверь сорвал свою накипевшую злость. Не знаю, что там у него стряслось на самом деле, или он сам по себе просто конченый псих… Но только сейчас, растворяясь в ночном полумраке, я, убитая горем, начала действительно осознавать, что нас постигла чудовищная несправедливость и нам отомстили образом, до которого додумается только самый отпетый мерзавец. Ярость, какая вскипала сейчас во мне, была несравнима с нервозным дёрганием этой высокомерной свиньи, не поскупившейся и не поленившейся заслать к нам убийцу для расправы уже на следующий день. Я начала понимать, что не отступлюсь. И неважно… какой бы бестелесной я не стала, ясно было одно: моих врагов уже не спасти.
На следующий день я снова пыталась что-либо предпринять. Начала с того, что решилась выйти на улицу – ничего не получилось. Дверь для меня стала бронёй – я билась в неё: локтями, плечами, ногами, царапала поверхность ногтями, дёргала за ручку… Мой дом превратился в тюрьму. Кто знает – может навеки. До чего всё казалось нелепо – дверь же не заперта: открывается изнутри всего лишь поворотом ручки, а я ничего не в силах сделать.
Окна! Я ринулась очертя голову на наш уютный застеклённый балкон, окрылённая пришедшей на ум идеей (балкон я выбрала, потому что на всех остальных подоконниках стояло множество горшков с фиалками, которыми моя сестра дорожила, и я боялась их случайно задеть). Балконные створки мне так же не поддавались. Я прильнула лицом к стеклу и удручённо уставилась на оживлённую улицу, которая теперь стала для меня недосягаема. Люди проходили мимо, заворачивались в плащи, придерживали раздувающиеся шарфы возле шеи… Надо полагать, градус снизился, на вид заметно похолодало, а я стояла на бетонном полу босиком и не чувствовала: замерзают или нет мои ноги. О приближении осени говорили появившиеся на деревьях жёлтые листья – не замечала раньше таких мелочей, не могла позволить себе вот так часами стоять и растрачивать драгоценное время на подробное разглядывание городского пейзажа.
По тротуару ковылял, опираясь на трость, наш сосед по площадке, мутный такой субъект: любит позадавать вопросы, а о себе ничего не расскажет. Шёл он размеренно, привычно переставляя палку с одним и тем же интервалом. Остановился, пропустил машину, вновь двинулся в направлении нашего дома. Я начала истошно взывать к нему, прыгать, размахивая «белым флагом» (сдёрнутой с верёвки рубашкой), чтобы он поднял глаза и обратил на меня внимание, но нет… Сосед по-прежнему, не поднимая головы, приближался к подъезду. Перед ступеньками достал ключи, прислушался, насторожился – в этот миг во мне опять заискрилась надежда, и я усилила крики о помощи. Обмякла, когда заметила, что руки мои пусты, а рубашка как висела, так и висит на бельевой верёвке. Восприятие стало обманчиво, либо я видела, что хотела. Через несколько минут, по возвращении в прихожую, я услышала, как закрылись двери лифта, провернулся ключ и щёлкнул замок в квартире справа от моей.
