Kitabı oku: «Местонеимение. Сборник рассказов», sayfa 6
<Энтомология>
* раз
Вадя знал, что мир огромен. Вадя знал, как его зовут. А этого всем достаточно.
На кухне паук сотворил свой узорчатый дом. И никто не заходил в гости. Только мотылёк пропадал где-то в зыбкости паучьего радушия.
Вадя пил сладкий чай и морщился: он не любил мотыльков, не понимал их белёсого предназначения. Но потревожить плетёный склеп не решался. Вадя пил чай и морщился. Вадя ненавидел сладкий чай, но его об этом никто никогда не спрашивал. И он пил, пытаясь обратить внимание потолка и стен на это несоответствие.
Полное имя Вади – Владимир Мотылёк. Да и внешность не отставала: тонкий, бледный, на подбородке и висках – паутина синих жил.
Вадя бежал мимо вагонов, бежал, чтобы не столкнуться с навязчивым, грубым, разрушающим всю хрупкость мира, требованием: – Ваш билет, пожалуйста. Не было у Вади никакого билета, не было у Вади денег, друзей, дома и смысла жизни. Вадя нёсся как сумасшедший в веренице цветных курток и чувствовал себя причастным к ходу истории.
– А Владимир где?
– Заболел, наверное.
– Нету, значит.
– Я здесь, – и с последней парты поднималось щупальце вадиной прозрачной руки.
– Ирина Зульхаровна, я присяду?
– Садись, дорогой, садись.
– Ай.
– Ой, не заметил, что тут занято.
– Ай, – повторил Вадя и обиженно посмотрел на чей-то затылок.
Присевший на него человек так обалдел от вадиного присутствия под собой, что замер, зажмурился и ждал, что Вадя сам собой куда-нибудь исчезнет.
Вадя знал, как его зовут. Знал, хранил это знание и пил на кухне сладкий чай.
Уже натягивая в коридоре ботинки, Вадя мельком взглянул в зеркало и окаменел. Головы не было. Ужас исказил его… ничего ужас не исказил. Вадя протёр зеркало, протёр бы и глаза, но руки встретили пустоту.
В институт он опоздал.
– Утро, Володя. Солнышко сегодня, прекрасно, да?
И никто ничего не заметил. И никто не вспомнил про Майн Рида.
– Хорошо выглядишь, кстати. Посвежевший такой.
Вадя попытался кивнуть. Махнул рукой и убежал.
Мысли цеплялись друг за друга, падали и разбивали лица о раскалённый асфальт сознания.
"Хорошо, что я не ношу шапку" – вдруг подумал Вадя. Тут-то он и смирился. И всё пошло по прежней.
– Ваш билет, пожалуйста.
Вадя бросился к выходу, но цепкая рука контролёра схватила его за куртку. "А раньше вроде не замечали" – подумал Вадя, вывернулся и выскочил в спасительно открывшиеся двери.
На остановке он врезался в девушку.
– Ля-ля, – сказала девушка, облила его кофе и разодрала коленку о платформу.
– Глаза дома оставил?
– Всё возможно, – ответил Вадя.
– Чего-то у тебя не достаёт, друг, – она отряхнулась, выкинула смятый стаканчик в урну, пригладила волосы и исчезла в путаных солнечных пятнах.
– Заметила, – опешил Вадя. Он попробовал отряхнуть кофе с воротника, но обнаружил, что пальцы исчезли.
– С днём, рождения, Володя, – проорали люди и всучили ему прямоугольник в серебряной обёртке.
Вадя развернул, порезал палец и вытащил на свет рамку. Это была толстая деревянная рамка, обрамляющая мотылька под стеклом.
Со всех сторон смеялись. С днём рождения.
Вадя смотрел на кровоточащий палец. На левой руке они почему-то ещё не исчезли. Вадя смотрел, смотрел, смотрел и в конце концов высмотрел: палец медленно становился прозрачным.
Вадя пропадал. Растворялся, обезличивался, прирастал к пространству.
На стене его комнаты висел подаренный мотылёк.
"А они ничё такие" – подумал Вадя.
Он снова взглянул в зеркало. От него уже почти ничего не осталось. Только левая нога. Странно кончиться на левой ноге. Ну, да и ладно. Вадя был счастлив. Он знал, что мир огромен. И чувствовал себя причастным к ходу истории – он пропадал.
Тень Вади ещё пару раз сходила в вуз. На большее её не хватило: слишком уж была привлекательна тень велосипеда, дробившаяся о хребет бордюра. Её она и приумножила. Потом о Ваде никто уже не вспоминал.
* два
"Во сне нас с тобой преследовала рука. Просто рука. Рука, оторванная от всего. Я видел, как она висит в пространстве моей комнаты – я боялся туда заходить. Комната расширялась до масштабов жизни, рука стерегла моё присутствие – я боялся туда заходить".
Осип проснулся и вспомнил: отец в детстве всегда отмахивался, будто пытался стереть его движением руки из своего понимания мира. Возможно, именно эта рука так неизгладимо, всеми линиями непрожитой жизни и довоплотилась сжатым образом его ночных кошмаров. Осип был слеп, и его слепота не была метафорой. Лет в одиннадцать он окончательно потерял связь с визуальным миром.
Осип проснулся в своей новой комнате. Въехал он сюда вчера и полюбил каждый темный образ ещё не до конца ощупанного пространства.
Он потянулся за стаканом, но задел торшер. Со стены что-то упало и раззвенелось тысячей осколков. Осип поднял, его пальцы подсказали ему: толстая деревянная рамка, разбитое стекло и какое-то насекомое под ним. Пальцы прыгали, пальцы изучали. Осип улыбнулся, аккуратно положил находку на тумбу. И лёг обратно. "Красивая, наверное, бабочка", – подумал он, засыпая.
Жизнь без ничего
Глава «пять»
«Всем грустно» – подумал Ося и отвернулся. Шар крутился, отец опрыскивал цветы, а Ося видел дождь и превращался в Осипа.
Ося работал заместителем кого-то там – вот и ограничимся этим.
Несмотря на то, что Ося очень любил думать (и не только о себе), он совершенно не умел понимать чужих мыслей и домыслов (как вообще, так и о нём самом). Но – Осип был талантлив другим.
***
Дождь разбивал рожу о платформу.
Осип округлил свой большой рот, пытаясь остудить кофе в бумажном стаканчике. Кто-то прокричал нечто, похожее на «ля-ля» – Осип оглянулся. Дама треф сидела в луже с разбитой коленкой. Да-да, Осип сразу понял, что это дама треф: какая чудная дыра на колготках!
– Чё ты смотришь? – прорычала дама треф и Осип превратился в Осю.
Шар крутился, Ося крался за дамой. Так они дошли до места её работы: о тысячи стёкол разбитое зданье. Ося такие не любил, а Осип в таких работал заместителем кого-то там – но не будем же об этом снова.
Даму проглотили двери-карусели. Ося сел на лавку – ждать. Повеяло детством.
Замечательное совпадение: в этом прозрачном здании, громадные окна которого ловили на себя кисель неба – было. Или была? Было видно даму треф: тонкая фарфоровая статуэтка, два аквамарина, пучок из темных прядей. «Видно, видно даму треф».
«А мир похож на песенку», – подумал Ося и продолжил ждать.
Что она делала там весь день? Носила бумаги, снимала туфли под столом, чесала одну ногу другой, стучала по клавиатуре… скучала? Скучала ли она? Если и да, то не по Осе. Но когда это было важным?
Кто-то взял шарманку и завертел: и завертелось – облака пронеслись по небу, деревья оттрясли всю листву, Ося просел вместе с лавкой. И неизвестно чем бы всё обернулось, но он вовремя очнулся. Дама треф покидала свой стеклянный улей. Что-то перемкнуло у Оси в голове, и дама вдруг обратилась перламутровой стрекозой с огромными сетчатыми глазами. Такими же зеркальными как и всё вокруг. Лавка, зданье, стрекоза. Что за картинка? Повеяло детством. И Осип крался за своей крылатой добычей, без сачка – с голыми руками.
Они шли одни, улица темнела. А Осип вбирал в себя и вбирал. Ему не хватало. Он достал наушники. От музыки его затрясло. Осе казалось, что он пережрал каши: овсянка чувств, молоко времени, изюм воспоминаний. Ося всё раздувался и раздувался. А дама летела впереди.
Руки Оси были лентами: он это знал. Он знал и танцевал свой странный, понятный лишь ему танец. «Всем грустно», подумал Ося. «А мне больше всех». Кто-то пробил камнем окно заброшенного деревянного домика. «Гр-риздь» – сказал домик, и дама оглянулась.
– Что?
– Что? – переспросил Ося, доставая наушник. Танец закончился.
– Я тебя где-то сегодня видела, – дама усмехнулась неизвестно чему.
– Падая в лужу.
– Ах, точно. Как точно. Ты разбил окно?
– Не я.
– Тебя это пугает?
– Испугало бы… но я был в наушниках. Не слышал.
– Тогда почему решил, что испугало бы? Хочешь казаться чувственным самому себе?
Ося смолчал.
– Пока, – сказала дама треф.
– Пока, – ответил Ося и, уходя, обратился Осипом.
Глава «четыре»
Осип лежал в ванне. Как бы он хотел плыть… но нет – лежал. Рисовал какие-то никому никогда не нужные цветы. Рисовал мокрым пальцем на пыльной плитке ванной. В дверь позвонили. «В ушах, наверное». В дверь позвонили. Обмотав полотенце вокруг бёдер, Осип прошлёпал в коридор. На полу поблёскивали следы. Осип открыл дверь, но за ней – не было. «Нету», – подумал Осип и сник до Оси.
Возвращаясь, Ося запнулся у зеркала. «Ты красивый, Осечка» – подумал он. «Выполнен в одной гамме, в тёплой гамме».
Ося не заметил, как наступила зима. Ося заметил только, что все стали ужасно похожи друг на друга. Отыскать даму треф среди пуховиков, отыскать даму треф среди шуб. Отыскал – среди курток. Слишком легко одета.
Он опять ждал её на лавочке. Все эти дни. «Ося, ося – идеальный ждун».
– Ты каждый день тут сидишь что ли? – о, удивительная и удивлённая дама треф.
– Ты невнимательна. Но ничего. Все так. Всё так. Вы просто очень увлечены.
– А ты нет?
– Нечем.
– Да это видно. Ты всё время в телефоне капаешься.
– Я пишу.
– Мм, – она кивнула, – как тебя зовут?
– Осип.
– Ладно, Ося, и чё, интересно так за мной наблюдать?
– Я не совсем за тобой.
– А за чем же тогда?
– За движением.
– Движением… Я – Елена.
– Спасибо, хотя это и не обязательно.
– В смысле?
– Да в прямом. Забудь.
И они пошли вместе гулять вдоль канала. И ветер растрепал Еленин пучок. И ветер застревал в точечно растущих елях. И Елена елейно улыбалась. У Оси закружилась голова. Кружился шар, и Ося превращался… Ося ни в кого не превращался. Они шли мимо орущего ребёнка и его отца, от которого пахнуло потом из-под расстёгнутой куртки.
– Что ты пишешь? – спросила она. Она смотрела в воду, вздрагивающую под тем же ветром, что и её разрушенная причёска.
– Прозеньку.
– А конкретнее?
– Да тут невозможно конкретнее.
– Ну как это… О чём?
– Невозможно конкретнее. Я серьёзно.
– Ерунда.
Ося ничего не ответил, он только подумал, что в литературе важно уметь заговариваться.
Она смотрела в воду, вода, кажется, смотрела в неё. Она молчала. Её лицо было словно вышито белёсыми нитями на незримом полотне воздуха.
– Как тебя зовут?
– Ты издеваешься? – она так резко повернулась к Осе, что он растерялся.
– Нет.
– Елена.
Елена сорвала листик с дерева. Ося внимательно следил за её руками. Она мелко рвала эти листики и разбрасывала. Всю дорогу.
«Всю дорогу» – подумал Ося и в вихре серьёзных мыслей не заметил, как стал Осипом.
Канал канул цветной карточкой воспоминания – для обоих.
– Помнишь охранник однажды сказал нам: «Вы пойдёте? Вы обои?». «Мы обои, мы стена. Хочется петь».
Елена молчала и рвала листики. А Осипу хотелось кричать. Но умел Осип только одно – и он молчал. Лучше хорошо делать то, что получается.
Некоторые фонари, мимо которых они проходили – гасли. Осипа это забавляло: ему чудилось, что он выпивал эту рыжую электрическую чашу. И его глаза светились. Светились глаза, жадно ловившие тень Елены. Тень, прыгающую по бордюрам. Успокаиваясь и наполняясь ночным – Осип эмигрировал в своё наилюбимейшее состояние – в Осю.
Глава «три»
– В детстве я всегда был уверен. Вот да. Был уверен.
– В чём? – одна рука под головой, вторая согнута в локте. Елена напоминала какую-то картину. «Елена без ничего» – подумал Ося и смутился.
– Был уверен, что если допущу непреодолимую ошибку или если судьба загонит меня к обрыву – я всё исправлю. Мне казалось это таким простым: покончить с собой, просто прыгнуть с этого обрыва. Я был уверен, что безоговорочно появлюсь заново. Вот точно так же, как уже появился однажды. Но чем дальше я удаляюсь от своего начала, тем стремительнее тает эта уверенность.
– Не грусти, Ося, – сказала Елена. – Всем грустно.
***
Осип работал заместителем кого-то там. Ездил на работу, появлялся у дверей зданья: бетонного, непроницаемого.
Каждый раз, закрывая глаза в электричке, Осип представлял, как змея поезда извивается, несётся по мосту. Под поездом покрывается дрожью канал. А мир… мир обнимает поезд. Внутри вырастал пузырь, наполненный чем-то тёплым. И всё, чего Осип ждал – момента, когда нарыв лопнет. И вот – свершилось: Ося занял роль переднего плана. Ося выскочил на Водниках. Надо – не надо: Ося выскочил. И мир – обнял его. Правда лишь на пару мгновений.
