Kitabı oku: «Возвращение черной луны», sayfa 7

16

Абаянцев комнатой своей был вполне удовлетворен. Умываться пришлось холодной водой в горнице у рукомойника, но для него это было не в новинку. Умывшись, он сел за стол, возле которого хлопотала его новая квартирная хозяйка.

– Как вас по отчеству… Надежда…

– Ивановна я.

– И я Иванович. Владимир Иванович…

– Ох, уж и много у нас в России Ивановичей. Владимир Иванович. Кормить вас буду. Сало деревенское уважаете? С яишенкой.

Профессор, сорокачетырехлетний видный мужчина, с ясными голубыми глазами и благообразно обеленными сединой висками целый день мечтал о деревенской яичнице на сале.

– Хлеб сама пеку. Магазинскому не доверяю.– Продолжала завлекать его Надежда.

– А как же! Еда мужская, настоящая. Хлеб да сало. А вы, как я погляжу, Надежда Ивановна, одна проживаете?

– Одна. Вдова я. Уж, сколько лет одна. Привыкла.

– А дети?

– Бог не дал. Видать не заслужила. Племянник у меня есть, двоюродной сестры сын. Коля. Мне помогает. Заезжает. В прошлом годе крышу перекрыл. Он – шофер, самого мэра города возит. Александра Николаевича.

– Значит, не скучно вам?

– У нас в деревне не заскучаешь. У нас все какие-то события.

– Это что же за события такие?

– Вот сегодня в дом, напротив, к Максимовне племянница из Америки. Интересно же.

– Интересно. Согласился Абаянцев. – Не каждый день в сибирские села приезжают американские родственники.– Соглашался он с хозяйкой.

– Дак двадцать пять лет девка пропадала! А сегодня явилась, – продолжала Надежда Ивановна, – ну, это, конечно, большое событие. Остальные у нас помельче. Но тоже интересные.

– Какие, например?

– А вот у соседки Подкопытовой Томки в прошлом годе теленок с двумя головами родился.

– Да ну! Живой теленок-то?

– Какой живой! Томка его от страху сразу и порешила.

– А зря! Надо было ученым сообщить. Это действительно событие. Редкий случай. Ну, а еще что у вас интересного?

– А тут недавно корова моя пропала. Пошла я ее искать ночью к озеру… А место это нехорошее у нас считается… Страшноватенько… А еще страшнее, что Лаванда моя не найдется вовсе. Сгинет.

– В болотах?

– У нас тут всего полно, скраю, вон энтого, – она указала рукой в темноту, – березовые колки, Ишим там течет, ну, а с этой стороны боры сосновые, болота, озера да речки мелкие. Там Тара протекает. Вот там и напасть. Скотина пропадает иногда. Даже люди пропадали. Правда, давно. А красивейшие места!

– И у коровы красивое имечко.– Польстил хозяйке гость.

– Так в честь Софии Ротары назвала! – живо отозвалась Надежда.

– Чем же не хорошо место у озера? – поинтересовался Абаянцев.

– Испокон веку что-то творится там. А что, никто не знает. Приезжали до вас, давно, делали какие-то замеры… но нам ведь никто не объяснит. А мы по-своему, по-деревенски кумекаем… жизнь здесь живем… наблюдаем…

– И что же вы наблюдаете?

– Странности. Грибы там, например, брать нельзя. Вырастают огромные и ядовитые. Травились ими. Знаем. Земляничный холм называется, а земляники сроду нет. На нашей памяти. А ведь назвали так, значит, была там земляника. Иначе, зачем так называть? А озеро само Карасье чудное… утонуть в нем нельзя.

– Почему?

– Да кто ж его знает? В соседних озерах тонут, а в нем ни один не утонул, доподлинно это все в Новокаменке знают. И еще кудесы бывают над озером – облако выплывает – ну чисто портрет Боженьки! И в этот раз, когда за коровой-то пошла, гляжу, а по Земляничному холму огоньки бегают, чудно так… И, верите, две луны! Одна маленькая, а одна вот такая агромадная…

– Так, так, так… На что похожа была большая луна?

– Ну, громадное блюдце висит! А краешки с бирюзовой подсветкой.

– Блюдце? Может, больше на тарелку похоже?

– Ну, может, и тарелка… застыла я от страха-то. Гляжу луна-то, полная как раз, в тыщу раз ее меньшее.

– А корова?

– Глянь, а она рядом стоит. Откуда ни возьмись! Подняла я глаза – а там уже ни второй луны, ни огоньков по холму. Как моя корова языком слизала. Пригнала я ее домой, доить ведь надо. Дою, а она пустая. Ну, литры не дала!

– Может, какой человек выдоил?

– Да она у меня с норовом, никого сроду к себе не подпустит! Нет, это она с испугу. Что-то там случилось на Земляничном холме.

Катя ожила, ноги после банной радости помолодели и понесли ее по двору своему и дому, как молоденькую. И сама она зарумянилась, похорошела. Валентина взялась молоко через сепаратор пропускать, в банки разлила живехонько. Делалась привычная работа. К тому же, всем хотелось уже скорее сесть за стол.

Валентина уже все приготовила, накормила кошку, трущуюся об ноги, овчарку Дина, охранявшего огород и мелкую Малышку, неизвестной породы, обладавшую правом беспрепятственного движению по двору, а также за ним.

Наконец, сели на старые скрипучие стулья, когда-то бывшие венские. Дух пищи – сытный, густой заполнил горницу, так что запотели стекла. В тарелках с лапшой островками плавал золотистый куриный жирок. Блюдо с толченой картошкой, политой сверху зажаренными шкварками с луком, дымилось, как вулкан. Миска с котлетами, большими и мягко-округлыми красовалась посредине. Еще с десяток тарелок: с солеными прошлогодними груздочками сдобренными сметаной и лучком, с солеными помидорками и пузырчатыми огурчиками, квашеной капустой с клюковкой и не старым салом, припорошенным черным перцем, с мясными розовыми прослоечками, нарезанными основательными шмоточками, маринованной свеклой и кабачковой икрой, норвежской селедочкой, приправленной уксусом и пахучим подсолнечным маслом, щедро присыпанной кольцами лука, – завершали этот русский натюрморт, достойный кисти только русского художника.

Лора истекала слюной, вдыхая аромат родной деревенской вскормившей ее пищи.

Владимир разлил водку «Жириновский» в старые, помнящие прародительницу Горчаковых стопки – граненые и высокие. Слеза выкатилась из глаз тети Кати.

– Родные мои! Выпьем сперва, за встречу. Девка моя! Если б ты знала, паразитка такая, как мы ждали тебя эти двадцать… сколько там лет! Сколько слез я в подушку пролила, о тебе думая! Сколько весточек я мыслями тебе послала в эту Америку, и еще где ты там скиталась. Сколько я свечек за тебя в церкви поставила… Сколько я молитв Богородице Абалакской обращала… Мы же кровью связаны. В наших жилах течет одна кровь… горчаковская… горькая… но такая уж нам Боженькой дана! И не забыть нам друг друга, где бы мы ни находились, пока хотя бы в двоих Горчаковых течет кровь. А наша кровь – не водица. Мамаша наша так говорила, а мамаша знала… – Катя остановилась, и по-прежнему держа руку с наполненной рюмкой, вторую преподнесла к левому уху, словно хотела к чему-то прислушаться.

Возникла довольно длинная пауза. Серега мучительно ждал команды выпить. Валентина, напряженно улыбаясь, во все глаза разглядывала гостью.

«Нет, такого не бывает! Не может баба моего возраста быть девкою! А может, она чего знает, такого… ну, этакого…? А может она, в бабку свою колдовку, а, Господи, прости!»

На лбу Валентины выступили капельки пота. В глазах Владимира застыло недоумение.

– Господи ты, Боже мой! – выкрикнула Катя в следующую минуту. – Господи ты, Боже мой!..

Клацанье металла, стук в ворота услышали все в тишине наступившей паузы. Взлаяла овчарка Дин, и следом звонким тявканьем залилась Малышка.

– Пацаны, пришли. – Произнесла Лора, ощущая, как сердце ее почему-то ускоряет биение. С чего бы это?

– Пацаны всегда через забор лазят. И собаки их знают. Собаки всех знают, кто к нам ходит. – Сказала Катя, и с размаху вылила, наконец, рюмку куда полагается. – Это он, – Алексей наш.

За столом вновь на секунду воцарилась настороженная тишина, как перед грозой.

– Что? – спросил Серега.

– Кто? – словно уточнил Владимир.

– Картинка была мне. Братка вернулся. Стоит за воротами. – С усталостью в голосе проговорила Катя.

Серега было взметнулся. Глаза стали растерянные, почти что жалкие.

– Нет! Сиди уж! – Остановила его сестра. – Вовка, сынок, иди, встречай!

Следующая минута, казалось, тянулась вечность. И когда на пороге следом за Владимиром возникла худая, высокая фигура Алексея, нагнувшего свою безволосую голову при входе в родимую дверь, Катя выдохнула:

– Ну, вот и тебя мы дождались! И ведь восемь лет, как сон! – Катя высвободила из-за стола свое грузное тело, подошла к брату, припала к его груди.

– Браткаа!.. Ой, и как же тюрьмой от тебя пахнет, словно псиной! Лешкаа!.. Мой ты сердешный! Если кто и ждал тебя, так это я. Ночами все вспоминала, какой ты был – пригожий да ласковый в детстве… И потом, здоровый да красивый. А кто же еще ждать тебя будет, если не сестра твоя старая? Кому ты нужен, если не мне? Голова твоя дурная… Лешкаа!..

Лора поднялась из-за стола, и, глядя в его серое настороженное лицо, долго по-бабьи, по русской привычке, неистребимой и родившейся вместе с ней качала головой, пока обильные слезы не полились из ее глаз. Сердце ее впервые ощутила связь, кровную, мертвую, доставшуюся ей с кровью бабки Ольги. В ее памяти Алексей оставался молодым, красивым парнем, когда-то дававшим ей защиту. И так же, как Катя она приникла к его груди, вдыхая душный, тюремный дух его тела.

– А, ну-ка, – вдруг очнулась Катя, – Леха, живо в баню! За стол не пущу пока вонь тюремную не смоешь с себя… А манатки-то оставь, – она кивнула на узелок, оброненный на порог, – тут у Вовки сменка есть, я тебе принесу, братка. Иди, иди с Богом, поди, не забыл, где банька в родительском доме?

Алексей слабо улыбнулся.

– По ночам снилась. – Тугой комок, подступивший к гортани, мешал сказать ему то заветное, что годы копилось в душе. – И все вы… родные мои!..

– Ну, и ладно. Ладно. – Катя подпихнула Алексея в спину. – Иди.

– Я, пожалуй, с Лехой пойду. А то, кто его отогреет свежим веничком? И отшоркать его как следует надо. Последний взгляд Владимира был в сторону Сереги.

Серега молча взирал на сцену, классическое название которой всем было известно со времен советской школы: «Не ждали…»

17

Над городом висел круглый голубой шар луны. Вокруг него распространялось нежнейшее сияние, ореол. Глядеть долго на луну становилось томительно. Цишин задернул занавеску.

– Полнолуние. А раньше мы полнолуния не боялись, – заметила Стеша, – гуляли по Вознесенскому. Помнишь? Когда молодыми были.

Стеша неспешно поставила чайник со свистком на огонь газплиты, принялась хлопотать за столом, достала сахарницу и конфеты «Коровки», которые любил Аркадий. – А ты, что касатик, такой беспокойный, вроде и на рыбалочку съездили, отдохнули?

– Так приехал ведь пустой! Не наудили ничего мы с Сашей, а Женьке подфартило. Веришь, на два кило линя вытащил…

– Женюшка – он у нас парень фортовый.

– А вечер был прекрасный. И все же сердце у меня сегодня не на месте, Стешенька.

– Отчего же?

– А вот как-то заволновался вдруг с утра и не объяснить. Собственно, даже вчера это почувствовал.

– Если не объяснить, что-то случится, касатик мой. Да к тому ж полнолуние.

– И я так думаю. Так к добру или к худу?

– Давай я тебе мяты положу в чай, мята хорошо помогает при волнении.

– Ангел мой, Стешенька! Как бы я без тебя жил?

– Ну, вот рядом, считай, жизнь прожили.

– Зря ты за меня замуж не вышла, Стеша.

– Не зря, Аркаша. Разве я тебе пара была? Штукатурша на стройке.

– А жизнь доказала, что пара. Самый верный мне человек. Штукатур – это всего лишь профессия. А главное-душа, преданность, забота.

– Да все хорошо, касатик мой. Крыша над головой есть, здоровье пока есть, и ты рядом. Жаль, дети мои выросли, разъехались…

– Скучаешь…

– Скучаю. А как же…

– А помнишь, как у тебя от ребятишек весело было? Четверо – это не один.

– Как же… Тут Виталик звонил утром, привет тебе передавал, звал на лето.

– Поедешь, Ангел мой?

– Не знаю. И денег обещал прислать.

– За деньги ты даже и не думай, я тебе дам. У них с деньгами там не очень хорошо. А ты на внуков полюбуешься.

– Посмотрим, Аркаша. Пока на дворе май. Лето говорят, будет долгое, жаркое. Фаина в интернете прогноз читала.

– Забегала?

– Да нет, в магазине промельком встретились.

– А я с утра забегал к ней. Поговорил. Так, о проектике.

– Ты с этим проектиком замаялся совсем. Все ж хлопот много. Пирожки подогреть? Вот с картошечкой, а эти с рисом и яичком.

– И не говори… Бумажки, будь они неладны! Кто их придумывает! Саша сам за голову берется – не понимает, откуда такое количество бумаг. Ну, любое плевое дело, а обставь его бумагами со всех сторон.

– Так сверху спускают! Бумажки им вместо микроскопа. Чтоб народишко всегда виден был, подконтрольный. Я так думаю.

– Молодец, Стешенька, и правильно думаешь. С яичками хочу. Пирожки твои отменные, двадцать пять лет ем и не наемся.

– Борща завтра наварю, как ты любишь с пампушками, с чесночком.

– Нет, Ангел мой, послезавтра свой борщ вари, а завтра мы с Александром Николаевичем в ресторане у него встречаемся. А сейчас, Ангел мой, давай прогуляемся по Вознесенскому. На воздухе-то сейчас красота. От Ишима свежестью веет, и сиренью уже пахнет по городу!.. И соловьи в Мещанском лесу запели.

В каждом месте есть свои примечательности. И в этом милом городке они тоже имелись. Одной из них была Вечная Девушка. История ее, давно превратившаяся в миф, была слишком давняя и туманная. Вечная Девушка, по подсчетам старожилов, появилась еще во времена Полины Долиной и Кати Горчаковой, когда они были еще свежи и не разглядывали в зеркало первых морщинок. У этой невесть откуда взявшейся красавицы были не глаза, а очи. У нее были не щеки, а ланиты. У нее были не руки, а крылья. У нее были не ноги, а растения. У нее были не груди для вскармливания потомства, а перси. У нее все было ни как у других девушек провинциального городка, которые на благо будущего повышают свое самообразование в механическом техникуме или медицинском училище. Во всяком случае, так говорили. А придумали это или нет, за давностью лет не важно.

Вечная Девушка всегда была одинока. Эта печать словно лежала на ней проклятьем. И в юности она чуралась подруг, но каждый вечер ее можно было увидеть на местном проспекте – пространстве, ограниченном городским садом и театром. Бульвар по старой памяти продолжали называть Вознесенским, по имени венчающей его золотоглавой церковки Вознесения, построенной еще в 17 веке и чудом уцелевшей в битвах за материализм. Но именовали его теперь центральной улицей Ленина. Именно здесь проходили гулянья под красными флагами и без них. Здесь встречались, здесь знакомились те, кто не были еще друг другу представлены, здесь обменивались впечатлениями о погоде, хвастались зарплатой, здесь судачили и передавали друг другу хорошие и плохие новости.

Вечная Девушка, тогда еще только девушка, – имени ее никто знал, – все стеснялись спросить, – каждый вечер, прямо-таки как по инструкции не пролетарского поэта Александра Блока, в час назначенный, а именно – на закате, когда уходящие солнечные лучи прощально обнимали пеоны и розы, мальвы и маки, – эти провинциальные цветы в палисадниках рубленых домов, – схваченная диковинными шелками, окутанная каким-то густым нездешним ароматом и небывалой в этих местах негой, – в одиночестве, появлялась на Вознесенском бульваре, и медленно продвигалась по нему от театра до кованых черных ворот сада.

Она продвигалась как во сне, как лунатичка, никого не замечая. Она словно проходила сквозь людей, погрязших в некрасивой суете и пустом суесловии, которые не имела к ней никакого отношения. У ворот сада, где смуглые южане продавали сладкую вату, а разговорчивые старушки жареные семечки, она останавливалась на некоторое время, смотрела своими дивными очами на пеструю толпу, пробивающуюся к танцплощадке и, перейдя на другую сторону, возвращалась к театру. Выражение ее лица, прикрытого вуалью, кажется, никогда не менялось.

Одни говорили, мол, она такая гордая, что к ней и приближаться страшно. Действительно, парни обходили ее за три квартала, а девушки откровенно недолюбливали и завидовали. Те, кто попроще, говорили, что она просто чокнутая. Жила она, кажется, Под Горой, во всяком случае, оттуда начался ее путь и там заканчивался. С кем жила? Об этом тоже никто не знал. Ворота и коричневый забор ее дома были похожи на неприступную крепость, и что там за ней делалось, одному Богу было известно. На воротах имелась табличка: Во дворе злая собака.

Время шло, ее сверстницы повыходили замуж, понарожали детей и вывели их на тот же Вознесенский бульвар. Детей на бульваре стало как котят по весне. И некоторые заметили, Вечная Девушка, кажется, готова была фыркать от того, что они мешали ей двигаться в привычном ритме.

И опять прошли годы, но в ней ничего не поменялось. Она застыла, как доисторическая стрекоза в янтаре: все тот же тонкий стан, ремешком схваченный, всеми позабытые шляпки с вуальками и траурными перьями, вязаные перчатки, шуршащие шелковые юбки, веящие древними поверьями, и туфли на тончайших шпильках… И очи, томные, бездонные и далекие, пребывающие не в этом рабочем городке, где жизнь на пяти заводах начинается по рабочему гудку, а заканчивается в пивной. Эта грязь не предназначалось для Вечной Девушки по какой-то нелепой случайности оказавшейся в этом заштатном городке.

И вечной загадкой оставалось: почему же она здесь, где приходиться обходить плевки на асфальте и затыкать уши от мата неотесанных мужланов у гастронома, а не ТАМ, где красота услаждает глаза и музыка душу? Не ТАМ, где текут реки нежности и поют соловьи страсти. Не ТАМ, где среди столетних дубов и склоненных долу ив заблудился и канул на веки долгие в поисках ее – златокудрый принц на белом коне. Не ТАМ, где в величественных палатах стоит ее золоченый ТРОН.

Сначала в городе забыли имя Вечной Девушки, потом забыли ее голос – так редко она говорила. И она действительно замолчала. Ее голосом стал указующий перст. Она указывала им и обыватели, словно прислужники с поспешностью, повинуясь ее царственному повелению, подносили ей желаемое и еще рассыпались бисером, словно это была не городская сумасшедшая, но, по меньшей мере, жена мэра.

С ходом времени Вечная Девушка стала одним из символов города, и уже невозможно было представить без нее течение жизни. Если она долго не появлялась, завсегдатаи озабоченно искали ее глазами в толпе по-прежнему двигающейся по вечерам от театра к саду и наоборот.

Только теперь все круто изменилось на этих трех километрах центральной магистрали города. Специализированные бутики, забитые дорогими шмотками, салоны красоты, рестораны с экзотическими названиями, типа «Русская Флорида», супермаркеты с полками, заполненными иностранными консервами, универсамы с шикарными витринами, яркие рекламные щиты, размещенные на улицах и стенах некогда унылых пятиэтажек, новые здания, отстроенные по последним евротехнологиям. Привычные пивнушки заменили летние кафе на тротуарах, под элегантными радужными зонтами. И даже сами жители этого провинциального города, несмотря на нескончаемые трудности – экономические кризисы, политический дебилизм, распущенность нравов и разрастание преступности, – стали улыбаться чаще. Впрочем, может быть, они всего-навсего, стали смеяться над собой. Или виноват был в этом наблюдатель Задорнов, сыплющий с экрана телевизора свои хохмы о глубинном нутре русского человека?

Вечный кавалер, как и Вечная девушка тоже всегда ходил одной дорогой, той по которой пролегал излюбленный маршрут Вечной Девушки. В межсезонье он был одет в длинный поношенный плащ серого цвета, – не то дождевик, не то пыльник. На голове шляпа. У гастронома «Раздолье» в людном месте, где сновали торговцы и побирушки с испитыми лицами и глазами кроликов, он останавливался и часами стоял, прислонившись спиной к каменному крыльцу. В руке его был зажат букет. В зависимости от сезона это могла быть сирень и черемуха, быстро вянущие одуванчики, или непритязательные цветы палисадников, которые особенно любят старухи маленьких городков.

Остановившись, он наклонял голову к своему букету, и кажется, что-то шептал цветам. Шептал он беспрерывно, вернее, рот его постоянно двигался, но окружающие перестали обращать внимание на его странности, может, уже и не хотели слышать, что же говорит Вечный Кавалер?

Это был старик лет восьмидесяти, с остатками едва улавливаемой былой мужской роскоши. О ней намекал прямой красивой формы нос и по-молодому черные брови, словно две шевелящиеся гусеницы над провалами глаз. В левой его руке был крепко зажат букет, а висящая вдоль туловища правая рука заметно подергивалась.

Очень уж больно было на него смотреть. Чистенький, аккуратненький его облик с трогательным букетом в руке, старческая слабость, шаркающая походка вызывали жалость. Подавали ему от чистого сердца. Хотя он явно и не просил. Он даже пытался протянуть свой букет подателю милостыни, но обычно букета никто не брал. Разве, что не городские…

Откуда взялся этот высокого роста старик и кто он – опять же никто не ведал. Знали только, что он почти слеп, – частенько переводили его через улицу сами жители города. Глаза его были замутнены серой плотной пеленой. Жил он тоже Под Горой и каждый день проделывал свой путь с букетом.

Вечная Девушка проходила мимо него, как мимо столба, как мимо закрытого на ночь киоска, не видя. И сколько бы молва не судачила на их тему, мол, вот бы им собраться в парочку, на старости-то лет!.. Вечная Девушка, гордая и по-прежнему неприступная, молча проплывала мимо Вечного Кавалера, не удостаивая его ни взглядом, ни даже жалостью.