Kitabı oku: «Малые Боги. Истории о нежити», sayfa 3
Явился обратно с большим блюдом наперевес, весь светясь торжеством.
– А вот и курочка! – Он поставил блюдо на пол, почесал темя и признал удрученно: – Ну, не совсем курочка: лучшие куски баре съели, а этим побрезгали. Но нам и такого довольно. А что жареная, так навару больше будет. Французы свой жюс только из жареного каплуна и делают. Так что давай ее в горшок. Ваньку бульонцем попоим, а тебе ребрышки пососать – тоже дело.
Палей поглядел на остатки жареной курицы и заметил:
– Блюдо никак серебряное.
– Верно, – согласился злыдень. – Баре завсегда на серебре кушать изволят.
– Надо бы его назад снести.
– Правильно говоришь. Хватятся хозяева блюда – повара пороть велят, лакей за воровство в каторгу пойдет, а вина на тебе. Оно и в сказках говорится: «Жар-птицу бери, а клетку не трожь!»
– В таком разе давай сюда жареную птицу, – засмеялся Палей, – а клетку ейную тащи обратно.
Целый вечер злыдень носился как угорелый, что-то притаскивая и утаскивая, а Палей пошел в амбар готовиться к завтрашнему севу. Из двух наделов земли одна полоса была у него с осени засеяна рожью. Зеленя перезимовали хорошо и уже входили в трубку. Вторую полоску, ту, что с утра перепахивал, сметил под яровые. Овсом хотел засеять – овес всегда в цене. И все бы хорошо, кабы не смертное Лихо. В одну зиму Палей прожился дотла. И то подумать: куда вдовцу с младенцем? Ни повинностей избыть, ни на заработки поехать. Теперь сев подошел, а семенного зерна не в обрез даже, а с большой недостачей.
Палей приготовил решето, остатний овес пересыпал в полотняный мешок – горстями, чтобы зерна не потерять. А закончив работу, услыхал шум. Обернувшись, увидал, что в дальнем углу возник злыдень. Волшебный хвостик, напружиненный, торчал вверх, и недаром, поскольку крохотный злыденек волочил разом два преогромных рогожных куля.
– Говоришь, хлеб едомый кончился, – закричал он, – так я вот овсецом разжился! Овес – брашно скотское, но в нужде и голоде и с него хлебы печем.
Палей развязал подарок, долго смотрел на то, что было в мешке. Потом спросил:
– Где ж ты такое сыскал?
Злыдень вспрыгнул на мешок, тоже заглянул внутрь. Огорченно скуксился.
– Пожалуй, это и впрямь есть нельзя. Кострики половина, хоть заново вей.
– И мышиные катышки – начерно. Такое и лошадь есть не станет.
– Да уж вижу… А я-то гадал, с чего бы губернаторскому конюху мечтать, чтобы овес кто-нибудь спер. Решил, что у него в овсе недостача и он хочет на покражу все списать, а у него вона что! И после этого вы нас злыднями называете. А он в таком разе кто таков?
– Я вот что думаю, – спросил Палей, – этот овес, которые зерна целые, всхожий?
Злыдень прищурился, хвост изогнулся знаком вопроса.
– Ну, если сеять погуще, что-то взойдет.
– Тогда вот что сделаем… На еду пойдет свой овес, а этот завтра пустим на семена. Сеять буду из узла, втрое против обычного.
– Здорово! – восхитился злыдень. – И пашню мышиным навозом удобрим. Этого до нас, поди, никто не делывал.
– Земле все равно, медведь или мышь, – сказал Палей. – Для нее любой навоз – золото.
Вернулись в избу, захвативши полотняный мешок. Чашку овса Палей тут же залил водой – ходить для киселя, две чашки всыпал в меленку: намолоть толокна для Ванятки.
– Меленку я покручу, – предложил злыдень, – а ты покуда огонь под каганком затепли. Я бы и сам управился, но мне огня доверять нельзя, того гляди пожар случится. Меленка тоже поломаться может, но я постараюсь аккуратнее.
– Будет тебе, отдыхай, я сам управлюсь… А зачем тебе огонь? В доме не холодно.
– Чай как пить будем?
Палей засмеялся.
– У тебя и чай спроворен?
– А как же! И чай, и сахар. Вон на лавке дожидают.
– Тогда рассказывай, что у них за изъян.
– Чай у трактирщика добыл, у Сысой Андреича. Он его за кяхтинский выдавал, а на деле чай хивинский, дешевый. К тому же он спитую заварку после посетителей сушит и туда замешивает. Так я этого чаю сколько надо нагреб, а в остальной керосину плеснул. Хоть у меня душа и не лежит пакостить, но тут – надо.
– Сахару-то никак целая голова! – воскликнул Палей, обнаруживая на лавке в кухонном углу белый конус в синей оберточной бумаге. Бумага была надорвана и сильно намокла, на лавку натекла лужица сиропа.
– Это не я, – предупредил злыдень. – Это городской лавочник сам себя наказал. Думаешь, почему у торговцев оберточная бумага на сахарной голове всегда надорвана?
– Показывают, что сахар чистый, без обмана, – простодушно ответствовал Палей.
– Тогда он должен бумагу при тебе надрывать. А купцы вот что делают: бумагу надорвут, голову соленой водой спрыснут и оставят на ночь на лавке в протопленной избе. А под лавку – ведро с водой. Так за ночь в голове полфунта веса прибудет. Но этот перестарался, соли взял с избытком, спрыснул слишком щедро, вот голова и потекла. Теперь ее не продашь, хоть сам чай с соленым сахаром пей. Но я купца выручил, теперь ему не надо гадать, куда подмокший товар девать.
– Ты прям всеобщий благодетель, – заметил Палей.
– На том стоим.
Мокрую голову Палей переставил в деревянную мису. Макнул палец в натекший сироп, лизнул.
– А он и не соленый почти. Чуть слыхать. Не знал бы, так и не распробовал. Но хоть бы оно и вовсе напополам было, все одно – не беда. Солдатиков, рассказывают, перед большим походом горячим чаем поят, сколько утроба примет. К чаю дают по целой селедке и сахару пиленого по два куска. Так они пьют сладкое да соленое. Иной десять стаканов выпивает, с двумя-то кусками! Вятские, говорят, водохлебы, они и больше могут. В походе идут по жаре с полной амуницией, а соль да вода с них потом выходят. А без того солдатскую лямку тянуть несподручно.
Истопили плитку, стоящую в стороне от большой печи, накипятили котелок воды, сели пить чай с подмокшим сахаром. Злыденек, хотя стакан ему доставал до пояса, управлялся ловко и выдул три полных стакана.
– И как тебя не раздуло? – удивлялся Палей.
– Я люблю чаевничать, хотя при нашей жизни редко доводится. Жаль, чай у нас фальсифицированный, – злыдень прищурил глаз и со значением поглядел на Палея.
– Поддельный, что ли? – спросил тот, понимая, что злыденьку охота похвалиться ученостью.
– Поддельный был бы, если бы он туда посторонней травы досыпал, липового листа или еще чего. А у него чай и есть чай, только спитой наполовину. Перед законом такая подделка называется фальсификацией… – Злыдень помолчал и добавил мечтательно: – Для нас законы не писаны, но знать их ужас как интересно. Слов длинных много.
Под такие разговоры избыли вечер, и ничуть Палею странным не казалось, что он с нечистью да нелюдью чаи гоняет.
С утра Палей с Ваняткой пошли овес сеять. Небо хмурилось, но дело отменять никак нельзя, овес сей хоть в воду, но в пору. Не посеешь на Пахомия, сорная трава поперед овса попрет, тогда доброго урожая не жди.
Злыдень остался промышлять, обещавши сыскать курочку поцелее, а не так, чтобы одни кости. Казалось бы, грядущая шкода скрыта в злыдневых делишках, а повстречалась она в чистом поле на честной работе. По дороге задребезжала таратайка. Остановилась у самой Палеевой полосы, и на землю сошел Пахом Куваротов – богатей, державший в кулаке деревенское общество.
Хотя первым должен здороваться пришедший, а вовсе не трудящий, Палей поспешил приветствовать мироеда:
– Доброе утро, Пахом Авдеич, с днем ангела вас!
– Доброе, доброе… – отвечал кулак. – Труд на пользу. Что-то, смотрю, сеешь ты густо.
– Сей гуще, соберешь пуще.
– Вот и я о том. Пространно живешь, Палей. Ты про должок-то не забыл?
– Помню, Пахом Авдеич.
– Это хорошо, что помнишь. Так я днями заеду, ты уж денежку подготовь.
– Пахом Авдеич! – взмолился Палей. – Вы же обещались до осени подождать.
– А ты жалился, что весь поиздержался, а сам из узла сеешь. Нехорошо обманывать, братец.
– Так ведь овсишко какой! Его густо не посеешь – так и не соберешь ничего!
– Я в чужие овсы не заглядываю. Я знаю свое: в долг брал – изволь отдавать.
Овес досеяли и заборонили, но домой вернулись смурные. Зато злыденек сиял, что медный самовар.
– Ты смотри, что достал! – закричал он с порога. – Сам! Без изъяна. Не, ты только глянь!
– Что там у тебя? – спросил Палей, глядя на мокрый мешок. За два последних дня столько притаскивалось в дом мокрого, что не слишком верилось, будто новый подарок без изъяна.
Злыдень вспрыгнул на стол, втащил следом мешок и, недолго думая, вывернул. На доски тяжело шлепнулась аршинная щука.
– Сам поймал! Под мельничное колесо за ней нырял, за разбойницей. Она меня заглотить норовила, а я ее – за зебры! Ух, как мы бились… но я осилил. Мне вообще мало кто конфузию может нанести!
– А что, – спросил Палей, осторожно коснувшись дряблого после весеннего нереста рыбьего брюха, – если эту рыбину продать… хоть трактирщику, хоть в усадьбу… сколько денег выручить можно?
– Да ты что, этакую благодать на базар нести!.. Мы из нее для Ванятки юшки наварим, она знаешь какая сытная, с нее Ванятка мигом на ноги встанет.
– Понимаю я, – признался Палей, – а делать нечего. Наехал на меня сегодня Пахом Куваротов. Я ему денег должен три рубля с полтиною. Обещался до осени ждать, да увидал, что я густо сею, и осерчал. То ему за обиду показалось. Грозился днями за долгом приехать, а уж тут у него слово с делом не разойдется, как пить дать приедет.
– Вот, значит, где шкода с зерном была, – произнес злыдень, – а что мышата в нем порылись, это полшкоды. Мог бы и догадаться: два куля овса – не шутка, за них и неприятности немалые. И ведь что обидно: деньги нам, злыдням, запрещены. Если бы мы да еще и деньги иметь могли, то весь мир запакостили бы. А без денег наши дела как сажа бела. Но ты духом не падай и помни: злыдни сдаваться не привыкли. Я буду думать, а ты пока щуку распотроши да юшку свари.
Злыдень устроился на печи у самой трубы, распушил кисточку на хвосте и уставился на нее стеклянным взглядом.
Палей взял ножик и приготовился потрошить щуку. Но едва он взялся за рыбину покрепче, та изогнулась, и острые зубы впились в указательный палец.
– И тут с изъяном, – обреченно произнес злыдень и даже не обернулся посмотреть.
– Плевать, – сдавленно произнес Палей, ножиком разжимая рыбьи челюсти. – Потом пописаю на руку, и ничего не будет. Заживет как на собаке. Вот ведь стерва кусачая, так больно цапнула! Недаром говорят: щучка спит, а зубки живут.
Когда Палей закончил свой монолог, злыдня уже не было.
Вернулся помощничек лишь на следующий день, непривычно тихий и серьезный. Хвост устало обвис, и вроде бы волосков в кисточке поубавилось. В лапах у добытчика ничего не было.
– Кушать хочешь? – спросил Палей. – У меня щи крапивны со щучьей головы сварены. С кисликой… вкусные. Я и Ванятке давал, и тебе оставлено.
– Погоди, не время. И вопросов мне никаких не задавай: что можно – сам скажу. Пойди-ка поищи в кухонном углу за поганым ведром, может, найдешь чего…
Палей кивнул согласно и пошел к помойному ведру.
– Да тут никак кошель лежит!
– Развяжи да поглянь, хватит ли, чтобы с долгом расплатиться?
Некоторое время Палей сосредоточенно пересчитывал медяки и мелкое серебро, потом сказал:
– Хватит. Тут четвертаком больше.
– Ну и ладно. Спрячь все и не трогай, пока Пахомка-мироед за долгом не явится.
– Кошелек надо бы назад снести. Сам же говорил: птицу бери, а клетку не трогай.
– Я никакой птицы не приносил. С кошельком, было дело, баловался, да и то не донес, обронил где-то. Так что назад мне нести нечего. А уж что в том кошеле было – знать не знаю, ведать не ведаю. Не полюбопытствовал. Может, там орехов-двойчаток полна мошна.
– Где ж ты такой мошной разжился?
– Кому сказано – вопросов не задавать? – перебил злыдень. – Где взял, там не убудет. Так что прячь находку – и хватит о ней. Пойдем лучше щучью голову рушить. Щука тебя куснула, теперь ты ее кусни.
Пахомова бричка объявилась на следующий день к вечеру. Палей, готовясь к будущему сенокосу, отбивал во дворе косу. По железному стуку Пахом и отыскал должника.
– Доброго здоровьица, Пахом Авдеич, – как всегда первым поздоровался Палей.
– И ты будь здоров. Деньги-то приготовил?
– Приготовил, Пахом Авдеич.
– То-то! А говорил: поиздержался, голодной смертью помираем… Строгости с вами надо больше, тогда все найдется. Давай неси долг.
Палей достал из-за пазухи кошель, развязал, начал отсчитывать гривенники, но вдруг увидал, как исказилось лицо кулака. Пахом Авдеич покраснел, что рак в кипятке, и беззвучно разевал рот, силясь что-то сказать.
– Да это же мой собственный кошель… – наконец просипел он. – Я гадаю, где он запропал, а это ты его украл! – голос прорезался все громче, звучней, пока не загремел в полную силу: – Попался, ворюга! Я те покажу, как красть!
– Свят крест, не крал! – взмолился Палей.
– Рассказывай кому другому! Там и метка моя есть. Щас я тебя в полицию, каторжна морда, они мигом узнают, как ты не крал!
Куваротов вырвал кошелек, ухватил окончательно потерявшегося Палея за шиворот.
– А ну пошли к мировому!
– Руки не распускай! – проскрипел тонкий, словно крысиный, голос.
Пахом Авдеич обернулся и увидал злыдня. Зеленомордый выплясывал на перевернутой кадке, в которой по осени рубили крошево. Махонький кулачишко грозил мироеду.
– Это я твой кошель спер, понял? Может, ты и меня в кутузку потащишь? Да я тебя сейчас на вилы и в смоляной котел!
Злыдень спрыгнул с кадки, ухватил преогромные вилы-тройчатки, замахнулся на Пахома. Тощей фигурки не было видно из-за рукояти, казалось, будто вилы сами нападают на мироеда.
– Беси! Беси!.. – Пахом Авдеич пятился, судорожно открещиваясь. Он бы и вовсе кинулся наутек, но выход из двора перегородили вилы-самоколы, так что оставалось искать спасения в пустом свином закуте.
– Беси на небеси, а меня не беси! – орал злыдень. – Я знаешь кто? Я страх преисподний! То-то! Я у Палея Иваныча в работниках служу, что он велит, все ему притаскиваю, а ты на моего хозяина хвост задирать вздумал?
На самом деле хвост был задран у одного злыдня, а Куваротов, даже будь у него хвост, вовсе его поджал бы.
Окончательно загнав кулака в свиной закут, злыдень малость угомонился.
Вилы бросил, сам вскочил на загородку, поглядел сверху вниз на трясущегося Пахома Авдеича.
– Ладно, на первый раз прощаю. Понял теперь, как против моего хозяина переть?
Куваротов тряс головой, не то соглашаясь, не то просто от страха.
– Боится – значит уважает, – постановил злыдень. – А что, Пахом, живешь ты богато?
Пахом продолжал трясти головой.
Злыдень сел на край загородки, свесил ноги вниз, пощелкал копытцами и задумчиво сказал как бы самому себе:
– Может, мне к тебе в работники переметнуться? Харч у тебя, всяко дело, получше. Опять же, ты не как Палей, молоко у тебя свое, крупа на кашу своя – значит, за каждой мелочью гонять не будешь…
– Что платы потребуешь? – спросил осмелевший Куваротов.
– Ничего. За харчи стараться буду, пока ты меня сам не прогонишь.
– Что значит: «притаскиваю, что он велит»? – подозрительно спросил Пахом Авдеич.
– То и значит, – честно ответствовал злыдень, – молока ему приволок, мальчишку кормить. Курицу жареную с барского стола. Овса семенного две рогожи… Овес, правда, получился с изъянцем, мыши его попортили. С кошельком тоже шкода вышла: бывший хозяин объявился…
– Как это – бывший?! – поднял голос Куваротов.
– А вот так. Хочешь, чтобы мои дела для тебя имели силу, – ты и прежние в силе оставь. Так что чужой кошелек верни, не хапай попусту.
Куваротов крякнул, но вытащил кошелек и во злобе кинул его в остатки свиного навоза, невыгребленные из закута.
– Подавись!
– Экая шкода получается, – притворно вздохнул злыдень, – знать, и тебе то же будет. Сказки-то слушал во младенчестве? Ну да теперь делать нечего. Палей, подбери кошелек да приглашай гостя в избу. Ты, Пахом Авдеич, расписку-то с собой взял?
– Какую? – немедленно проникся подозрительностью Куваротов.
– Палееву расписку. Что, мол, должен он тебе чего-то, чего не брал.
– Как это не брал? – возмутился Куваротов.
– Ну, может, чего и брал, но отдавать-то ты велел с лихвой.
– Это не твое дело!
– Как раз мое. Лихва – грех смертный и, значит, по моей части проходит. Но ты не тревожься, я тебя от этого греха ослобоню. Пошли в избу, да перо с чернилами захвати, у тебя в бричке есть, я знаю.
В избе Куваротов достал давнишнюю расписку Палея, перо и медную чернильницу, которые всегда носил с собой.
– Пиши, – продиктовал злыдень. – Я, такой-то, имярек, получил с такого-то долг сполна…
– Погодь, я же еще ничего не получил!
– А ты и не получишь. Ты, главное, пиши, а долг получать вовсе не обязательно.
– Да как же это – необязательно? – возопил Куваротов.
– Экой ты непонятливый, – снисходительно объяснил злыдень. – Я-то вижу, ты мне уже работенку придумал подходящую. Но для этого надо, чтобы прежний хозяин меня отпустил. Верно говорю, Палеюшка?
– Да я тебя не держу, – неуверенно произнес Палей.
– Вот видишь, без расписки не отпустит.
Пахом Авдеич вздохнул и заскрипел пером.
– …долг сполна, – диктовал злыдень, – и не имею к такому-то никаких претензий, ни денежных, ни вещественных, ни моральных.
– Что за претензии – маральные?
– Тебе этого не понять. Ты знай пиши. Написал? Вот и славно. Распишись и палец на всякий случай в чернила макни да оттисни. Теперь бумагу отдай, и я в твоем полном распоряжении. Как понадоблюсь, ты меня позови: «Злыдня!» – я и прибегу. Только не на людях, это дело интимное.
– Не учи! – оборвал Куваротов, сразу почувствовавший себя хозяином. – Поехали, дома дел много.
Дома Пахом Авдеич выгнал из избы жену и позвал:
– Злыдня, подь сюды!
Была в глубине души опаска, что злыдень обманет. В сказках так обычно и бывало, и на этот случай Куваротов заранее придумал, как пустит по миру разбойника Палея. Прежде всего попа пригласит или схимника построже, беса изгнать, а дальше – дело нехитрое. Однако обошлось без обмана: злыдень явился по первому зову.
– Ну-ка покажь свое умение! – приказал Куваротов для начала. – Говоришь, Палейке курицу с барского стола приносил? А мне принеси такое, что баре только в праздник едят!
– Ну, это, как говорится, службишка, такое я в две минуты спроворю.
Вернулся и впрямь через две минуты с большим сотейником на воздетых руках.
– Извольте кушать, Пахом Авдеич.
– Что это? – на всякий случай спросил Куваротов.
– Фрикадели под соусом бешамель, – с видом бывалого мажордома ответствовал злыдень. – Его сиятельство с супругой изволили недокушать.
Пахом вооружился деревянной ложкой, выловил одну фрикаделину, отправил в рот.
– Что-то они кислят…
– Как же иначе? Четвертый день блюдо на леднике стоит, пора бы и закиснуть.
– Чем ты меня накормил, стервец! – взревел Пахом, отплевываясь. – Шкуру спущу и заместо козьей на барабан натяну!
– Паадумаешь!.. – в тон ответствовал злыдень. – Господская жратва ему не понравилась… Ну, с изъянцем, так я тебя предупреждал.
– Погодь, – сказал Куваротов, перестав плеваться, – а сковорода никак серебряная?
– Верно, – постно согласился злыдень. – Баре завсегда на серебре кушать изволят.
– Черт с тобой, – проворчал Пахом, вываливая прокисшее яство в помойное ведро. – Не еда, так сковорода, но я своего не упущу.
– Барыня хватится сотейника, повара выпороть велит, лакей за воровство на каторгу пойдет.
– А мне что за дело?
– Грех на тебе.
– Ты свои грехи считай, а я свои как-нибудь отмолю.
– Давай отмаливай. Только смотри, как бы лоб не намозолить, молившись.
– Ты поразговаривай еще, как раз кочерги отведаешь.
– Не попадешь, – равнодушно сообщил злыдень, усевшись на шестке, где хозяйка выставила сушиться корчаги для молока. – А посуду собственную переколотишь.
– Ну, работничка бог послал! – проворчал Пахом. – Ты ему слово, он тебе десять…
– Меня никто не посылал! – завопил злыдень. – Я сам пришел, на твои посулы купившись. Кто меня кормить обещал?
– Вон фрикадели тухлые в поганом ведре плавают, – не остался в долгу Куваротов. – Сам приволок, сам жри.
– Благодарствую за угощение, хозяин, – подпел злыдень, кланяясь.
– Хватит болтать, – осадил нечистого Куваротов. – Вот тебе другое задание. Принеси-ка ты мне клад, да такой, которому хозяев уже не сыскать. Старинный чтобы был.
– Где клад лежит – знаю, а принести не могу, – злыдень распушил кисточку на хвосте и принялся выбирать из нее воображаемые соринки. – Не мое дело – землю копать. Хочешь, место укажу, а копай сам.
– Поди, заговоренный клад, – догадался хозяин, – так просто и не взять?
– Заговоренные клады только в сказках бывают, а у нас простые. Всего делов – взял заступ да выкопал.
– Далеко идти?
– Не, туточки он. За деревней – жальник, там он и закопан.
– Тогда пошли.
Жальник – насыпной курганчик неведомых времен – находился поблизости. Когда-то он был разрыт, да ничего не нашли гробокопатели, кроме угольев да битых черепков. Однако разговоры, что лежит там золотой посуды сорок пудов и яхонтов полпуда, не утихали. Приписывали клад разбойнику Кудеяру, хотя кто таков Кудеяр, сказать уже никто не мог.
Злыдень привел Пахома не к самому жальнику, а малость в сторону, где возле старой грудницы никому не приходило в голову ворошить землю.
– Тут он.
– И глубоко зарыт? – спросил Пахом, оглядывая груду стащенного с окрестных полей камня.
