Kitabı oku: «Рождённый выжить»
Пролог
Сибирь
1890 год. Широка и неоглядна земля Сибирская! Её просторы раскинулись от южных душистых лугов до северных ледяных пустынь, от берегов Тихого океана до отрогов Уральских гор. Холодный, загадочный и неизведанный край зелёной тайги, многочисленных голубых рек и хрустальных озёр. Огромная, необъятная, страна целомудренной природы, первозданной красоты, не тронутой человеком. Не все, кто прибывает сюда, желанны ей. Красавица Сибирь холодна к тем, кто слаб, труслив и коварен. И уж если полюбит она кого, то благоволение её будет безгранично! С высоты птичьего полёта так близко к небу кажутся верхушки высокоствольных деревьев-исполинов: сосен, кедра, пихты, елей. Воздевая свои руки-ветви, уверенно тянутся они ввысь, словно хотят достать солнце. Матушка-земля щедро поит и кормит их, но молодые веточки-побеги стремятся к небу, будто к отцу своему, соревнуясь между собой бархатистыми верхушками. Яркое солнце не жалеет для них своего божественного света и тепла, окрашивая леса, луга и поля разноцветьем драгоценных камней.
Тайга насыщает воздух целебными ароматами, наделяя людей богатырским здоровьем, даруя пищу всему живому. Сибирские реки, словно лазурные ожерелья земли, причудливо извиваясь, обхватывают своими живописными берегами таёжные лесные участки, холмы, поля, степи и непрерывным, быстрым потоком движутся на север, впадая в Северный Ледовитый океан. Реки как голубые вены земли, её кровеносные русла, обеспечивают своей животворящей влагой всех нуждающихся в ней и олицетворяют бесконечность жизни. Гладкая поверхность синих озёр зеркально отражает красоту небесной выси. Птицы поют райские песни, радуясь жизни, животный мир богат, разнообразен и ещё не знает человека…
* * *
В Сибири издревле проживали коренные жители края: буряты, тувинцы, якуты, коряки, тунгусы, чукчи, дауры и другие народности. В средние века здесь стали появляться и русские. Их численность постепенно увеличивалась за счёт вольных людей: казаков, ссыльных, разбойников, беглых и каторжников. В результате завоевания Московской Русью Сибири в 1582 году пали золотоордынские Сибирские ханства. Началось активное заселение и освоение русскими людьми и другими славянскими народами: украинцами, белорусами и казаками – новых для них сибирских земель. С отменой крепостного права в 1861 году переселение приобрело более массовый характер. За сравнительно короткий срок сюда переехали миллионы переселенцев из центральных районов Российской империи. Нехватка земельных угодий, налоги и голод на родине вынуждали крестьян искать свободные земли. В 1889 году был издан Переселенческий закон, и организацией переселения занялось государство, но наряду с этим существовало и самовольное переселение.
Крестьяне, добиравшиеся своим ходом, называли себя самоходами…
Сказание о Евдокиме
Когда-то, очень давно, мои предки жили в Белоруссии недалеко от Могилёва в деревне Рогинь. Прадеды всю жизнь работали мельниками, а после отмены крепостного права держали свои мельницы, из-за чего люди дали им прозвище «мельники». Впоследствии прозвище стало нашей фамилией – Мельниковы. В 1888 году моего прадеда Евдокима и ещё двух крестьян от всей крестьянской общины отправили ходоками на поиски свободных земель для переселения. Их обеспечили деньгами и с наставлениями отправили в далёкий путь.
– Отправляем мы вас, Евдоким, Прохор и Демьян, искать лучшей доли для нашей общины. Вы смышлёные, молодые и сильные. На Бога и на вас уповаем, что найдёте спасение в далёких землях, а иначе погибнут наши дети от голода на родной земле.
Евдоким с братьями побывали на берегу Чёрного моря и в южном Поволжье, но свободных земель не нашли, и пришлось им продолжить поиски. По пути на Урал им встретились земляки-белорусы, которые рассказали о чуде великом:
– Мы тоже бывали в Поволжье. Там без нас хватает голодных и сирых, надо ехать на восток, слыхали мы о большой и свободной земле – Сибири! Там видимо-невидимо земли непаханой и лесов нетронутых. Хоть всю Беларусь переселяй, и то место останется. А сколько трав, пастбищ – раздолье!
– Да ладно сказки сказывать, – не поверил им Евдоким, – ну, всё едино – ехать надо, здесь мы не нашли для себя земли.
Незамедлительно отправились они в неизведанный край. Шли и ехали от Поволжья через Урал до Тюмени, оттуда в Тобольск. И в конце июня добрались до города Ишима и Ишимских лесов. Там их взору открылась знакомая картина, словно они попали в родную Белоруссию, но только на другом конце земли. Такие же леса, но гуще, такие же поля, но не паханые, такие же реки, но не укрощённые человеком. Такие же непроходимые лесные чащи с буреломами, болотистые участки, как в Полесье, горные возвышенности, хвойные деревья: сосновый бор, ели и до боли знакомые осины, дубы, черёмухи, берёзовые перелески…
Евдоким взял горсть сибирской земли и поднёс к носу. Эта земля пахла свежестью и хвоей. Она не пахла человеческим потом, не знала боли от ран, нанесённых железным плугом, не была удобрена навозом. Из неё не выкорчёвывали корни деревьев, за которые она держалась, чтобы не разнёс ураганный ветер её по четырём концам света, чтобы не размыло плодородный слой почвы ливнями и наводнениями. Она чиста и невинна.
Евдоким низко поклонился невидимому хозяину этого края, встал на колени и поцеловал землю:
– Земля, кормилица! Вот мы и нашли тебя, прими нас, позволь поселиться здесь на веки вечные.
Из лесной чащи показался олень. Он посмотрел на пришлых людей и долго так стоял, словно вспоминая, где он мог видеть таких необычных животных на двух ногах? Потом подошёл к реке и стал пить воду. На небе ни облачка, кругом ни души. Только звуки природы: лёгкий шум листвы, пение птиц и журчание реки. Ласковый ветерок доносил до людей запахи тайги.
– Добрый знак! – Евдоким по-хозяйски окинул взглядом окружающую местность. Земля сибирская песчаная, местами глинистая, пусть не черноземье, зато свободная. Кругом густые леса, богатые пастбища. В тайге много зверей, дичи, ягод, лесоматериалов, необходимых для строительства жилищ. А самое главное – много воды: реки, озёра, болота. «Сказка, да и только!» – окинув взглядом окружающую местность, подумал Евдоким.
И поспешили ходоки обратно на родину, чтобы скорее сообщить людям добрую весть.
Вернувшись в Белоруссию, они поведали о свободных бескрайних землях, пастбищах, нетронутых лесах далёкой земли. Было решено: всей общиной готовиться к переезду на новое место жительство. Прощаясь с родиной, все знали, что уезжают навсегда. Перед дорогой женщины рыдали. Плакали даже мужчины. Некоторые семьи так и не решились оставить родину.
– Помрём здесь, незачем нам от судьбы бегать, – говорили они, провожая односельчан.
Так весной 1890 года крестьяне Рогини направились в Сибирь. Моему отцу Никите в ту пору исполнилось четыре года. Переезд был долгим, тяжёлым и мучительным. Оседлым крестьянам трудно было даже представить, какая будет дорога.
– Ничего, – говорил рогинский крестьянин Емельян, погоняя лошадь, – цыгане вон, кочуют, и мы сможем.
– Ну ты хватил! – не согласился с ним шедший рядом с повозкой его брат Пётр. – Они рожают в дороге и растут в пути, а мы кроме деревни ничего и не видели. Боязно очень, да и здесь оставаться – верная смерть!
– Оно так и есть! – Емельян спрыгнул на землю и пошёл рядом с братом, не выпуская из рук вожжи. – Посмотрим, какую землю нашли для нас ходоки. Глянь-ка, погода–то хороша! Вот так бы всю дорогу.
Вместе со всеми ехала и моя бабушка Аксинья (по линии мамы) с девятью детьми. Её муж, мой дед Елисей, умер в Белоруссии задолго до этого переселения. Аксинья была смелой и отчаянной женщиной: без мужа, одна, с детьми отправилась в дальнюю дорогу через всю империю к центру Сибири.
Самоходы шли длинной вереницей обозов большими семьями по трудным дорогам России, на телегах, верхом на лошадях, пешком, преодолевая тысячи километров с детьми, стариками и пожитками. Ехали под открытым небом, по вязким и разбитым дорогам, теряя не только вещи, но и детей, и родителей, которые умирали от болезней, слабели от трудного пути. Переселенцев настигали ливни и грозы, пронизывающие ветра. По ночам они замерзали, а днём шли под палящим солнцем. Дорога заняла несколько месяцев: с весны до конца лета. К концу пути недосчитались людей, потому что не все выдержали выпавшие им испытания. А те, кто выдержал и дошёл до заветной цели, принялись за строительство деревни…
Место, где решено заложить деревню Ермаки (по имени завоевателя Сибири Ермака, который останавливался в этих местах), было сплошным густым лесом. Поэтому её разместили на увале (холм с пологими склонами). Каждой семье выделялся участок. Надо было до морозов успеть построить избы-времянки, поэтому переселенцы усердно трудились от зари до заката. А с весны начали строить добротные избы-срубы из сибирского кедра и пихты. По окончании строительства дом протапливали для сушки, и тогда по нему распространялся приятный пихтовый и кедровый запах. Окна с двойными рамами, обращённые к югу, обрамлялись массивными наличниками с резными ставнями. К избам пристраивали сени и крыльцо. Во дворе обязательно появлялась баня и постройки для скотины. Полы стелили двойные деревянные, потому что зимы в Сибири лютые. В хате главное место занимала печь, у окна ставили деревянный стол, у стен лавки из досок. В сенях держали сани, лыжи, все инструменты для работы в поле и охотничьи принадлежности. Под крышей хранилось сено. Одновременно со строительством избы Евдоким со старшим сыном Иваном возвели на реке водяную мельницу.
Так за три года появились деревни: Ермаки, Осиновка и Еловка. Все они относились к Тобольской губернии Тарского уезда Карголинской воласти. Через несколько лет в Ермаках построили церковь. Самым её активным строителем был мой дед Евдоким, которого потом избрали церковным старостой.
Неподалёку от деревень самоходов стояли шесть деревень с русскими старожилами челдонами. Считается, что они пришлые казаки с Дона. Среди них беглые, ссыльные, иначе вольные люди. Челдоны гордятся своей свободой, а подчинение считают позором. Ни перед кем шапку «не ломают», ни от кого не зависят. У них другие обычаи и порядки, да и образ жизни совсем другой. Лапти им незнакомы, тогда как самоходы ходили в лаптях. Когда челдоны впервые увидели следы от лаптей, то, смеясь, целовали этот след, говоря, что здесь прошёл не иначе как сам Иисус Христос! С самоходами браки не смешивали. Всегда держали дистанцию, но по престольным праздникам приезжали в Ермаковскую церковь.
Первая зима встретила новых жителей ледяными объятиями. Морозы доходили до – 45 градусов и оказались для белорусов неожиданно суровыми. Затянувшаяся зима откладывала сев, а запасов до нового урожая не хватало. Не все пережили первую зиму, были и те, кто вернулся на родину, испугавшись морозов и трудностей.
Но жизнь постепенно наладилась, молодые женились, рождались дети, а старики умирали со слезами на глазах вдали от родной земли, вспоминая её тепло и яблоневые сады. Со временем белорусы прижились, Сибирская земля приняла их и стала в 1910 году моей родиной…
Глава 1
Детство
У времени капризная судьба.
Нас меряя неровными шагами,
Как солнце, наблюдает свысока
И тенью следует за нами.
– Ну-ка! Признавайтесь, кто разбил крынку молока?
Мы прижимались к бревенчатой стене нашей избы. Младшие прятались за спинами старших. Понурив головы, ждали приговор. А мачеха не унималась:
– Что молчите? Узнаю кто, голову-то расшибу!
Расшибёт – это точно. За окном выла метель, желая во что бы то стало проникнуть в дом.
– Сейчас выставит нас в сени мёрзнуть, – шепнул мне средний брат Ваня.
– Это кто шепчется? А ну-ка, Ваня, бери ведро и иди Зорьку доить. Молока-то не осталось, мне младших кормить нечем.
– Ну там же холодно, у меня руки замёрзнут, – взмолился Ваня.
– Ничего, справишься, одевайся и вперёд! А вы, – она бросила свой строгий взгляд на детей, – постойте ещё, подумайте, как баловаться.
Пока мы стояли у стены, я думал о нашей доброй и ласковой маме. Вспоминал её руки, мягкий и убаюкивающий голос. Звали её Маланьей. Она была невысокого роста, немного полноватой молодой женщиной с карими глазами, излучающими доброту и нежность. Губы её улыбались, а волосы всегда были скрыты под серым и невзрачным платком. Но когда мама приходила из бани, горячая и красная, мы с интересом наблюдали, как она долго расчёсывает свои красивые, густые, длинные волосы. Сестрёнки сразу же подбегали к ней, пытаясь помочь, хватались за гребень.
– Не надо, Лизонька, ты запутаешь их, – целую дочку, она мягко отклоняла помощь.
Но когда маленькие детские ручки начинали гладить её по голове, Маланья закрывала глаза, явно испытывая блаженство материнства. Мы считали, что наша мама самая красивая, гордились ею и часто садились вокруг неё, как цыплята подле клушки, когда она вышивала или пряла. Раскрыв рот, мы слушали её пение и сказки. И было нам так спокойно и уютно рядом с ней…
Мои тёплые воспоминания прервал шум в сенях. На пороге появился Ваня. Притопывая, он стряхнул с ног снег, обмёл лапти веником и зашёл в горницу. Покраснев от мороза, не чуя рук, протянул мачехе ведро с молоком.
– Вот теперь ступай с Мишей по дому убираться, – сказала мачеха и, забрав у него молоко, направилась к печи, продолжая раздавать команды:
– Младшие, марш на печку, я кашеварить буду. Нечего мне тут под ногами мешаться! Миша, принеси дров, кончаются уже. Ты что не видишь, что мало осталось? – она отвесила мне оплеуху и поторопила остальных: – Живее давайте! Скоро отец придёт.
Уже вечером, когда все улеглись спать, воспоминания опять нахлынули на меня, и я мысленно вернулся в прошлое, чтобы ещё раз побывать в той жизни, где была мама…
У моего деда Евдокима было четверо детей. Трое сыновей: Иван, Никита, Сазон и дочь Екатерина. Когда дед перевёз семью в Сибирь, дети были ещё маленькие, и только старший четырнадцатилетний Иван уже мог помогать по хозяйству.
Моего отца Никиту женили рано, в шестнадцать лет, в 1902 году. Попа пришлось упрашивать, чтобы он обвенчал сына с невестой, которая была старше его на один год. Венчание разрешалось только с восемнадцати лет, поэтому попа пришлось задаривать подарками и долго уговаривать. Почему так рано женился? Тогда в наших деревнях парней было больше, чем девчат. Нашу маму сватали шестнадцать раз. Отец был семнадцатым. Она дала согласие именно ему, чем отец потом очень гордился. Мама Маланья в юности слыла статной, красивой девушкой из хорошей трудолюбивой семьи, доброй, ласковой, хорошей хозяюшкой. Так как деду Евдокиму не хотелось упускать для сына хорошую невесту, ему пришлось очень постараться, чтобы их поженить.
А в 1904 году у моих родителей от дифтерии умер их первый ребёнок – наша полуторагодовалая сестра Леночка. Но потом родились мы – четыре мальчика и четыре девочки. Росли в тепле и заботе. Никогда мама не повышала на нас голоса, не наказывала, а только делала замечания и целовала.
Дед построил большую и крепкую избу, но подумав, пристроил к сеням ещё одну и получился большой дом с двумя жилыми помещениями. Родители принимали много гостей. Бывало, в праздники собираются взрослые, а мы дети лезем на печь да на полати (пола́ти – лежанка между стеной избы и печью; деревянные настилы под потолком), чтобы не мешать им и оттуда из-за занавесок наблюдаем за гостями. В доме становится шумно и весело: разговоры, песни, танцы.
В семье работали взрослые и старшие дети. Трудились в поле и на мельнице. Наша маленькая мельница обеспечивала только Ермаки. Зимой воды не хватало. Поэтому день она мелет, день стоит. Весной полностью сносило пруд, и только летом, когда вода уходила, пруд восстанавливали. На подмогу собиралась вся деревня. Даже приезжали мужики с других деревень: Осиновки и Еловки, чтобы потом пользоваться услугами мельницы. Назначался день, когда все сельчане подъезжали каждый на своей телеге. Многие брали с собой целые семьи, и пруд восстанавливался за один день. На дно пруда послойно стелили сначала мелкий березняк, потом засыпали землю, потом опять березняк и землю. А берега и последний слой выстилали дёрнами, которые нарезали плугами. Совместная работа превращалась в праздник труда. Люди смеялись, шутили, пели песни. Мальчишки гоняли на лошадях. Взрослые грузили дёрн и березняк. Работа кипела. Мы как хозяева мельницы кормили всех обедом, а вечером ужином. В конце дня, еле волоча ноги, разомлев от угощений, крестьяне вели беседы, но как только гармонист начинал растягивать меха гармони, откуда ни возьмись у всех появлялись силы. Ужин превращался в пирушку с самогоном, бражкой и пивом. Затем он плавно переходил в гулянку с танцами под гармонь, балалайку, дуду и бубен. Вокруг разведённого костра взрослые кружились парами и в хороводе. Гармони подпевала дуда, а бубен отбивал такт. Женщины пели весёлые частушки, танцевали с мужчинами, притопывая ногами и кружась. Дети сидели на траве и брёвнах и с интересом смотрели на взрослых, хихикая и показывая пальчиком в сторону танцующих.
Какая работа – такой и отдых. Когда работа в радость, то и отдых получается живым и весёлым. А в конце гулянья женщины затягивали душевные и мелодичные песни о родине, любви и жизни. И тогда все начинали грустить. Повеселившись и погрустив, к ночи на своих подводах народ разъезжался по домам.
Евдоким обычно провожал всех и говорил:
– Спасибо, люди добрые, благодарствую! Приезжайте к нам на мельницу, мы вас ждём.
А однажды в 1916 году, видимо, из зависти мельницу кто-то поджёг. В тот день среди ночи мы услышали крики:
– Люди, вставайте, мельница горит!
Все в доме вскочили и в чём были побежали к реке, прихватив вёдра. На помощь спешили все односельчане. Но пока мы добежали, она уже вовсю горела. Столбы пламени и чёрного дыма охватили её целиком. Совместными усилиями пожар потушили, и окутанная гарью мельница стала похожа на чёрного призрака. По реке плыли обугленные доски, растущие у воды ивы плакали чёрной и мокрой золой. Стоял запах гари и горелого хлеба. Это было тяжёлое зрелище. Дед очень горевал: «Как же теперь без неё кормилицы?» Жителей волновал вопрос: «Где теперь молоть зерно?»
Целый год деревня оставалась без мельницы. Поджигателя так и не нашли. Мужики стали возить зерно в соседние деревни. Там, ожидая своей очереди, они теряли целый день. Наконец через год усилиями всех сельчан мельницу построили. Она стала общественной, а за главного на ней народом назначен дед Евдоким со своими сыновьями.
Как-то в конце лета 1917 года дед с сыном Никитой – моим отцом пошли на охоту. Они настреляли дичи и уже возвращались домой, как увидели медвежонка. Он ходил и ревел, искал маму. Взволнованный дед обратился к сыну:
– Никита, надо уходить, сейчас медведица появится, несдобровать нам тогда.
И только он это сказал, как позади него хрустнули ветки, и появилась огромная медведица. Тяжело дыша, она встала на задние лапы во весь свой огромный рост и, широко открыв пасть, со страшным рёвом ринулась на охотников.
– Никитка, беги! – крикнул дед. – Я её задержу!
Он успел выстрелить в неё из ружья, но она не упала, а шла прямо на него. Евдоким, что есть мочи закричал сыну:
– Уходиии!!!
Никита не растерялся, выстрелил медведице в голову и попал прямо в глаз. Медведица рухнула, немного придавив своей тяжёлой тушей Евдокима. С трудом освободив отца из-под медведицы, Никита спросил:
– Откуда она взялась? Ведь медведи не бродят рядом с деревней.
Вставая с земли, отец отряхнулся и с сожалением взглянул на медведицу:
– Видать, её медвежонок забрёл сюда случайно,
– Медвежонка жалко, – Никита погладил малыша, который горестно ревел, сидя подле матери.
– Он уже большой полтора года есть, выживет.
– Отец, пожалуйста, забёрем его домой, впереди зима, а весной выпустим!
– Ну что ж, заберём Потапыча домой, – согласился отец, – только он нам всю скотину распугает. А, ну да ладно, устрою куда-нибудь. Сынок, надо идти за помощью. Тут полтонны весу: на всю деревню мяса хватит. Иди, зови мужиков, а я посторожу, чтобы волки и лисицы не растаскали нашу случайную добычу.
Вот так прошла их встреча с медведицей, а медвежьей шкурой мы потом укрывались зимой. Для медвежонка вокруг нашего дуба во дворе отец соорудил небольшой загончик, чтобы Архип (так назвали малыша) мог карабкаться по нему. Мы с удовольствием носили ему ягоды, жёлуди, орехи, стебли, рыбу. Гуляли с ним по деревне, привязав его веревкой, чтобы не убежал. Это было здорово! Все мальчишки сбегались к нам, и каждый хотел его погладить, но отец строго настрого запретил его трогать, чтобы зверь не привык к людям. В редкие свободные минуты я бежал к Архипу и, несмотря на запреты отца, обнимал и целовал его в морду. Так он прожил у нас до весны. Весной вместе с отцом и всеми детьми мы проводили нашего лохматого друга в лес. Медвежонок, освободившись от верёвки, быстро побежал в сторону леса и, казалось, забыл про нас, но потом обернулся, постоял немного, словно ожидая, когда мы пойдём за ним, но, не дождавшись, скрылся в чаще леса. Все плакали, а отец говорил:
– Перестаньте землю мочить, она и так мокрая. У Архипа своя жизнь, у нас своя. Его дом – тайга.
Семья наша была большая, но мама всё успевала: обшивала, одевала нас, мы ходили чистые, сытые – не хуже других. Отец Никита с мамой Маланьей жили дружно, никогда не ругались. Зато мы с самого утра ругались и дрались до слёз, то за портянки, то за лапти. Обуви не хватало. Кто первый наденет, тот идёт на улицу. Ходили в лаптях и самотканой одежде. Носили шабуры из овечьей шерсти. Сукно пряли и ткали сами, потом валяли в горячей воде – топтали его ногами в корыте. Из него шили шабуры и полушубки (шабур – верхняя мужская и женская одежда из грубого холста, сукна или полусукна домашней выделки – сукманины. Надевали её зимой поверх зимней одежды. Летом носили как плащ или пиджак).
Спали на полу, ложились рядком. Стелили рогожку и две длинные подушки в полтора метра. Накрывались дерюгой (грубый холст из толстой пряжи). А когда было холодно, сверху на нас набрасывали шабуры и медвежью шкуру.
Наше хозяйство состояло из четырёх лошадей, шести коров, овец, свиней и кур. Скотина давала необходимое для полей удобрение – навоз. Сибирская земля для посева скудная, без удобрений урожай не даст. К счастью, на ней богатая растительность, большие выгоны (пастбища), огромные сенокосные угодья, хотя и болотистые. Мы засевали девять десятин (около десяти га) земли рожью, пшеницей, ячменём, льном, коноплёй, просом, горохом. Выращивали картошку. С малых лет жали хлеб, зимой молотили, летом косили сено серпом. Вся работа велась вручную.
Если дома мы крутились подле мамы, то в поле и на мельнице около отца. Наш отец высокий, крупный, широкоплечий, сильный мужчина с окладистой, чёрной, кудрявой бородой. Ни разу в жизни он не брился, а только подстригал бороду под кружок. Его кучерявые волосы на голове завивались прямо на картуз (мужской головной убор с жёстким козырьком). Тёмно-карие глаза всегда смотрели на нас строгим, но добрым взглядом. Глубокая морщинка на переносице, образовавшаяся от задумчивости и угрюмости пролегла на лбу красной бороздой. Твёрдый и упрямый характер сделал его волю несгибаемой. Он умело сочетал любовь к нам и требовательность. Ослушаться мы не могли, боялись его гнева. Все решения в семье принимались только с отцовского одобрения.
Родители никогда не фотографировались, поэтому фотографий своих нам не оставили. В семье не одобрялись вредные привычки: пьянство и курение. Отец сам не курил и нам запрещал, а при случае часто напоминал:
– Не будете курить, куплю вам гармошку.
Гармонь в деревне была только одна, и нам, конечно, всем хотелось на ней поиграть: давить на кнопки, растягивать меха, выжимать из неё звуки. Мы всегда просили дядю Кузю разрешить подержать гармошку, но безуспешно. Поэтому такое обещание стало для нас заветным и желанным. Но меня больше всего манила балалайка. Дядя Поликарп разрешал мне иногда потрогать струны. В детстве я решил: вырасту – стану балалаечником. А иногда из Ишима в Ермаки приезжали музыканты с цимбалами, скрипками и наши взрослые вытирали на глазах слёзы, слушая родные белорусские мотивы.
Отец обладал сильным обонянием. Наш дом стоял на развилке двух улиц, и он всегда безошибочно ещё метров за триста угадывал, кто и по какой улице идёт. Бывало, сядем обедать, отец и выдаёт:
– Артамон идёт.
Мы переглядываемся и спрашиваем его:
– Откуда ты знаешь?
– Знаю, запах его табака чую.
И вскоре дед Артамон действительно появлялся в поле зрения. Помню ещё случай. У нас за печкой висел лук. В тот день батя уезжал за сеном и дровами. Утром мы только слегка задели лук, а вечером, только перешагнув порог, он сразу спросил:
– Кто трогал лук?
Когда мне исполнилось семь лет, меня отправили в школу, учиться уму-разуму. Но учиться тогда ходили немногие, взрослые старались детей в школу не пускать. Дома нужны руки, чтобы прясть лён, ткать холст. Сколько бы учитель не уговаривал родителей отправлять детей на учёбу, всё было напрасно, ответ слышал всегда один:
– Не пущу! Пусть дома работают, некогда ерундой заниматься. Грамота нам ни к чему!
Наша сельская школа находилась в обычной избе, за партой сидели по три-четыре человека, все разного возраста. На класс один учебник «Солнышко». Занятия проходили нерегулярно. Это были годы революции – 1917-1918г.г. Писали мы на разных кусках бумаги.
Наш учитель Демьян Васильевич был мужчиной среднего роста, сорока лет от роду. Стройный, строгий и требовательный. Один на три деревни. Одевался он как городской: в чёрный пиджак и жилет. Под жилетом виднелась белая рубашка, а на шее красовалась чёрная бархатная бабочка. Его глаза смотрели на нас через стёкла пенсне и прожигали насквозь, когда он бросал в класс свой недовольный взгляд. Иногда учитель задумчиво стоял у окна и долго молчал, забыв про учеников. Возможно, его беспокоило происходящее в стране, может, революция или что-то другое? За видимой строгостью скрывался мягкий и грустный человек.
– Мельников! Ты почему вертишься? – стоя у доски и выводя буквы, учитель делал нам замечания, не поворачивая головы.
Так не оглядываясь, он безошибочно определял баловника, что нередко вызывало у нас недоумение. Частенько хлестал по рукам хворостиной, если буква не получалась.
– Что это ты нарисовал? – Демьян Васильевич взглянул на мои вензеля. – Это что, китайские иероглифы?
Дети начали смеяться.
– Тишина! – стуча по столу мелом,требовал он.
– А скажите, Демьян Васильевич, что такое егографы? – полюбопытствовал Петька.
– Иероглифы! А что ж вы не знаете, а смеётесь? – вопросом на вопрос ответил учитель и пояснил: – иероглифы – это китайские буквы.
Он важно прохаживался по классу, изредка наклоняясь над листочками, чтобы разглядеть наши каракули.
– Семён, что за пушку ты нарисовал вместо буквы Ю?
Дети опять засмеялись.
– Ефим, ты смеёшься громче всех, иди-ка к доске, напиши все буквы.
Так проходили наши уроки. Было интересно и весело, но длилось это недолго. В школу я ходил только одну неполную зиму. На этом мои «университеты» и закончилось. Отец решил, что мне хватит знаний, и больше в школу не пустил.
– В доме надо работать, помогать отцу, матери, – этими словами он тогда поставил крест на моей учёбе раз и навсегда.
За это короткое время я успел выучить азбуку, научился читать, писать и считать до десяти. На деревне слыл грамотным, потому что взрослые писать и читать не умели. Дома прял, вязал сети для рыбалки, доил коров, ухаживал за скотом. Папа с мамой часто собирали женщин на помощь прясть лён для холста. Обычно они пряли целый день с песнями, а вечером мы угощали их самогоном да пивом.
Годы революции и гражданской войны я помню плохо, мал ещё был. Помню только, что родители о чём-то шептались и качали головой. Не признавали Временное правительство. Как-то я подслушал их разговор:
– Маланья, был я в районе. Так там народ волнуется. Говорят, власти никакой нет.
– Да неужто?! – всполошилась мама.
– Люди растеряны, говорят кто что.
– А что говорят?
– Конец света близок. Вот что!
А когда к власти пришли большевики, начались поборы и реквизиции. Почти все крестьяне Ермаков революцию признали, кроме моего отца и других зажиточных крестьян. В ноябре 1918 года в Сибирь пришёл адмирал А. Колчак. Некоторые из ермаковцев, поддерживавшие Советы, ушли в партизаны. Их сопротивление колчаковцы подавили, а партизан зверски замучили и убили.
В 1920 году Красная Армия, разгромив А. Колчака, вернулась в Сибирь, и власть Советов установилась окончательно. Началась новая эпоха, которая вскоре изменила нашу спокойную жизнь навсегда и подвергла весь народ тяжёлым испытаниям. Но тогда мы не ещё не знали, что нас ожидает и куда повернет река судьбы, и потому тихо плыли по её течению…
