Kitabı oku: «Чудовища, рожденные и созданные», sayfa 3
В воздухе витает густой дым, и в темноте слышатся приглушённые голоса. По спине пробегает ощущение, что за мной наблюдают. Я смотрю прямо. Не верчу головой. Не глазею по сторонам. Здесь все друг друга знают. Так что лучше не отсвечивать и не создавать проблем. Как только вас занесут в чёрный список базы, можете попрощаться с деньгами, репутацией и любой помощью, на которую рассчитывали. И если вы из тех, кто живёт за счёт ежедневных сделок, собирайте барахло и прыгайте в океан. Даже солнце не причиняет такой боли, как голодный желудок.
По одну сторону выложены блоки заргинина. Морской металл получил новую жизнь: остатки, смешанные со строительными материалами, создают защиту от солнца. Земельщикам она не нужна, ведь у себя они в безопасности, но съёмщики готовы отдать что угодно (даже за незаконно добытый товар с примесями). Часть расплачивается металлом, некоторые едой, а кто-то – почкой.
Здесь есть и другие товары, недоступные нам. Кувшины с чистейшей скайей, одежда из морского шёлка и серебряные украшения. Перцы чили, овощи, чечевица: растительная пища, контрабандой вывезенная из теплиц торговцев-земельщиков. Я не умираю с голоду, во всяком случае пока, но от этого зрелища у меня текут слюнки. Растения, произрастающие на острове, в лучшем случае представляют собой бесполезные кустарники, а в худшем – ядовитые шипы.
И тут я вижу вот что: в углу проходит собрание «Ковчега свободы».
«Ковчег свободы» начинал как ответвление сообщества торговцев, которое обратилось к совету с петицией о предоставлении места на большом базаре. Затем перерос в политическое движение, но по причине отсутствия единого лидера распался на всевозможные фракции. Одни призывали к социальным реформам, другие – к кровопролитию. В конечном счёте «Ковчег» уменьшился до того, чем является сейчас: недовольных камнеметателей и утративших веру ораторов. Беспокойных, непокорных и неспособных по-настоящему бросить вызов статус-кво. Но даже так, стоит им чересчур осмелеть и начать выражать свою позицию публично, репрессии, проводимые земельщиками, безжалостны. И обрушиваются они не только на тех, кто продолжает называть себя ковчевниками, но и на всякого съёмщика.
Я наблюдаю за ними, с интересом прислушиваясь к человеку, стоящему на возвышении. На людях одинаковые маски и серебряные нарукавные цепочки. Знак принадлежности к группе, которого я прежде не замечала.
Нет, они не прячутся. Они процветают.
Крейн это имела в виду?
Я оглядываюсь по сторонам. Лучше бы я этого не делала. Даже в темноте никто не кажется огорчённым таким вопиющим зрелищем.
– Корал, – произносит Горькоцвета. – Что ты здесь делаешь?
Это ненастоящее имя старухи. Просто она любит есть горькую морскую траву. Однако, будучи поставщиком заргинина по подпольным каналам, она куда опаснее имени, на которое отзывается. Вероятно, она даже не помнит, как её назвали при рождении; ходят слухи, что ей за сто лет.
– Откуда их столько? – Я указываю на «Ковчег свободы». – И какую лапшу развешивают на уши в этот раз? Очередная чушь о поиске подводных городов, если земельщики не поделятся с нами землёй?
– Земельщики раскапывают почву, чтобы жить под ней, так почему Атлантида не может существовать? – говорит Горькоцвета, используя название, которое ковчевники нанесли баллончиками с краской на известняковые арки, когда проталкивали эту идею пять лет назад.
– Мы оставили богов в старом мире. Так же следовало поступить и со сказками.
– Сколько яда. – Горькоцвета покровительственно улыбается. – Они лишь пытаются выжить, ты же знаешь.
– Нет, это я пытаюсь выжить. Они же создают проблемы, собираясь таким образом. У нас нет ресурсов заново отстраиваться после выступлений бесящихся с жиру.
– Тебя научили этому в твоей школе для земельщиков? – Старуха машет рукой. Цвет от почерневших пальцев просачивается по тёмно-коричневым рукам вверх, сливаясь с татуировками. Издержки профессии, резко контрастирующие с пышными белыми волосами на макушке.
Я сглатываю.
– Они правы.
Горькоцвета пренебрежительно усмехается.
– Почему ты ещё здесь?
– Мне нужен…
– Так ты не в курсе? – Морщины становятся более заметными: она прищуривается, глядя на меня.
– В курсе чего? – спрашиваю я, улыбаясь ей. – Как поживаешь, Цвета? Вот. – Я протягиваю ей коробку горькой травы. – Ты их любишь, я знаю. – Лицо старухи на миг смягчается. – Мне нужен заём. Срочно.
– Я так и думала. – Горькоцвета кладёт коробку и тащит меня в заднюю часть своей захламлённой лавки.
– Что ты делаешь? – Моя рука находит перочинный нож, который я всегда ношу с собой, тем более на базу.
– Убери-ка его, пока не поранилась, деточка, – Горькоцвета фыркает и пододвигает табурет. Она садится, суставы громко хрустят. – Тебе и без того хватает неприятностей. – Её тон резко останавливает меня. – Ты повздорила с ковчевниками?
– С кем?
– Уличная банда, которая принимает ставки на северной стороне проспекта. Эти парни из «Ковчега».
– Не понимаю, о чём ты. – Как вдруг вспоминаю.
«Выбор есть всегда».
Горькоцвета качает головой, видя, что до меня дошло.
– Мы не то чтобы ругались. Уличная болтовня вряд ли может загнать меня в угол, Цвета. – Несмотря на показную невозмутимость, сердце бешено стучит в груди.
Слышны отдалённые крики и улюлюкание «Ковчега свободы».
Горькоцвета молчит какое-то время, прежде чем ответить. Воздух в маленьком помещении превращается в пронзительный плач в ушах, перекрывая шум снаружи.
– Они пришли, когда закончили наверху, – произносит Цвета тихо. – Наговорили вранья с три короба. – Я не спрашиваю, как она поняла, что они лгали, но сомневаюсь, что это имеет значение. Сомневаюсь, что хоть что-то имеет значение; вот какая мысль начинает пронимать меня до мозга костей. И всё же следующие слова старухи режут меня без ножа. – Тебе отказано в любых сделках. Ты в чёрном списке базы.
Глава 5
Я, спотыкаясь, возвращаюсь домой, ещё не придя в себя после клинка, который Горькоцвета так любезно всадила мне в живот. Руки по бокам дрожат. Крейн предлагала пойти со мной, но мне не хотелось подвергать её тому, что сейчас произойдёт.
Настроение в тёмной прихожей изначально не было праздничным, но то, что мать читает на моём лице, заставляет её крепче сжать щётку, которую она держит в руке.
– Ты бледна, – говорит мама. – Поешь.
Эмрик прислоняется к стене, прижимая подвязанную руку к груди. Его волосы – распутанный клубок сухих ползучих растений.
Я силюсь подобрать слова, но загнана в угол.
В прихожую входит папа, одетый на манер земельщиков, словно куда-то собрался (что невозможно). Четыре года назад он сказал, что я достаточно взрослая, чтобы охотиться, и на этом всё. С той поры не проработал и дня, не считая показов выдрессированных мариленей Землевластителю.
Отец замечает меня.
– Может, хватит тянуть волынку?
Он слышал, что произошло? Второй раз за два дня по моей вине нам грозит голод в этом году. По крайней мере тем из нас, кто выживет.
Уныние охватывает каждого из них, и в моей груди разливается боль.
Помощи на базе нам не получить. Месячная субсидия от Землевластителя на время погасит долг, но создаст другой в совете. А потом – ничего. На Солонии нужно работать и вносить вклад в жизнь сообщества. Если этого не делать, у вас не будет ресурсов. Мы станем должниками во второй раз. Вероятность того, что совет отнимет у нас имя и изберёт новых Охотников, как никогда высока. Каждая дверь захлопывается, прилетая мне в лоб, под барабанную дробь.
В углу слышится голос матери, призывающий меня осуществить мечту.
Тогда я говорю кое-что не подумав, но это наш последний шанс. Единственный, за который я могу ухватиться.
– Я участвую в гонке славы. Выиграю и заработаю нам золота.
Папа – единственный, на чьём лице не отражается изумление; он просто пощипывает переносицу. Лирия судорожно вздыхает, прикрывая рот ладонями, и начинает кашлять. Маме требуется несколько минут, чтобы унять приступ.
– И как ты собираешься на неё хотя бы попасть? Не делай глупостей. – Папины брови опускаются, словно я отрастила плавники вместо волос. – И какие тебе гонки с мариленями, – усмехается он. – Один едва не убил Эмрика.
– Ты про зверя, который не убил Эмрика, потому что я его спасла?
– Да ладно тебе, папа… – начинает Эмрик, но его обрывает мама.
– Эмрик, помолчи. – Затем мать говорит мне: – Отец хочет сказать, что не стоит вести себя безрассудно. Съёмщики никогда не были возницами.
– Если она окажется на арене, то умрёт, – говорит папа. – Ей там не место. Чудовищные существа и… и земельщики. Думаете, люди рискнут поставить на съёмщицу? Нет, она утащит нас вниз, как… – Он тяжело вздыхает и замолкает.
Проходит напряжённая, тошнотворная секунда, прежде чем отец удаляется.
Мамино лицо становится старейшей историей в мире: она слишком устала, чтобы спорить. Она поворачивается к Лирии:
– Пойдём, ситара, пора пить лекарства.
Лирия оглядывается на меня на пороге комнаты, глаза полны благоговения и страха.
После чего мы с Эмриком остаёмся одни.
– Мне сказать тебе, что это плохая мысль, – спрашивает Эмрик, – или ты и сама знаешь?
– У тебя есть идея получше?
– Эм, угу, а если серьёзно?
– Я вполне серьёзна.
– До сих пор ни один съёмщик не осмеливался пересечь эту черту. И тебе не удастся.
– Мне плевать! Нам нужно что-то сделать. Так это работает!
– Вот именно: нам! Ты не обязана рисковать жизнью. Должен быть другой выход. – Шрам у него под глазом будто подрагивает: змея, разделяющая ручей надвое.
Я смотрю на него не моргая, как сделал бы папа, будь он здесь.
– Например? Умереть с голоду? Забыл, что случилось в прошлый раз?
Эмрик вздрагивает. Вспышку в его глазах невозможно не заметить. Он помнит события восьмилетней давности не менее отчётливо, чем я.
Два мариленя обезумели в неволе.
А когда океанические олени теряют разум, никакая сила в мире их не удержит.
Тот, что был покрупнее, коричнево-зелёный, бился рогами в дверь стойла, и укреплённое дерево разлетелось вдребезги, как стекло. С пеной у рта и изогнутыми резцами, которые в итоге убили нашего конюшенного, он ринулся на другую дверь и выпустил второго зверя. Они схлестнулись в поединке и разгромили стойла.
Они убили мариленей помельче (включая собственный приплод) и нескольких подсобчих.
Папа с Эмриком были тяжело ранены. Я сломала ноги в тех местах, которыми застряла в заборе, проткнув их колючей проволокой. Кровь была повсюду, в таком количестве, что мне долгие месяцы мерещился её запах. Звери промчались по Солонии, затаптывая всякого, кто оказался достаточно глуп, чтобы не воспринять их всерьёз. Они вернулись в море, оставляя за собой тела и кровь, наша скудная удача волочилась за ними.
Лечение наряду с ремонтом конюшни и дома истратило наши сбережения.
Мы месяцами выживали на водорослях и воде. Можно было видеть кости на моих запястьях, выступавшие сквозь кожу, которая стала цвета сметаны. Мы были не в состоянии охотиться, чтобы отбить потери.
Эмрик сердито на меня глядит.
– Ты сейчас роешь нам могилу, чтобы доказать свою правоту. Съёмщика ни за что не допустят к турниру, даже если останутся свободные места. – Его слова жалят и застают меня врасплох. Мы с Эмриком постоянно пререкаемся, это не ново. Дело в язвительности.
Из-за неё мои сомнения улетучиваются. Голос повышается прежде, чем я понимаю, что происходит.
– Если не хочешь помогать – не надо. Просто не мешай мне поступить по-своему.
Пока мы не принялись ссориться как в детстве, я выбегаю из комнаты с громким звоном в ушах.
Несусь вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки за раз, внутри закручивается ощущение, что я вот-вот упаду.
На лестничной площадке меня вдруг сражает свет, и я спотыкаюсь, хватаясь за перила.
Отсюда виден край утёса.
«Мальчишки-земельщики смеялись надо мной, пока я пряталась под землёй, истекая кровью, умирая от страха».
Дыхание тяжелеет: я силюсь стряхнуть воспоминание. Теперь, когда меня не запугивают ни папа, ни Эмрик, сила моего заявления обрушивается на меня, словно разбивающаяся волна.
Зачем я это сказала? Я не могу участвовать в гонке славы.
Эмрик прав – меня не допустят.
Сама мысль попытаться попасть на турнир, будучи съёмщицей, кажется унизительной.
– Тебе на всех плевать, верно? – Эмрик догоняет меня, но не выходит на крыльцо, наполовину сливаясь с тенями. Наверное, снова забыл надеть скайю. – Если кто в этом доме и должен участвовать в гонке, так это я.
Он не шутит. Потрясающе.
Эмрик искренне полагает, что должен отправиться на турнир вместо меня, даже если съёмщики на арену не допускаются, и у него сломана рука, и искривлён нос, из-за которого часть лица, где нет шрамов и татуировок, превратилась в сплошной синяк.
– Иди внутрь, пока марилень до тебя не добрался, Эмрик.
Брат кричит мне вслед:
– Тебе плевать, что сделают с нами, да?
– Возможно, ты в кои-то веки спасёшь себя сам, – отзываюсь я, не оборачиваясь и сжимая ладони в кулаки, чтобы пальцы не дрожали. Мы с Эмриком всегда были мишенью для мальчишек-земельщиков в школе и для радикальных съёмщиков на улице. Мы не вписываемся ни в то, ни в другое сообщество, и мои действия лишь усугубят наше положение.
Но останавливаться нельзя. Не сейчас.
Эмрик или Лирия. Если меня заставят выбирать между близкими, я всегда выберу Лирию.
Справа шумит океан. Ниже известняковых краёв вода белая от пены. Это подтверждает, что марилени ушли. Конечно, аквапыри, горгоны и рапторы всё ещё подстерегают добычу, но они держатся у кромки. Как правило. Этим вечером туристы прибудут со всего Офира. Хлынут в постоялые дворы и гостиницы нескончаемым потоком.
Гонка славы спустя столько лет больше, чем просто турнир. Это чтимая земельщиками традиция.
И я планирую её нарушить.
Но не доставлю папе с Эмриком удовольствия видеть, как иду на попятный.
На бронзовой табличке над воротами значатся владельцы конюшни:
«ОХОТНИКИ СОЛОНИИ».
Охотники Солонии. Будто есть другие. Однако нам запрещено запрашивать свыше определённой суммы, и нам недоступна роскошь уверенности в том, что дело всей нашей жизни не вырвут у нас из рук, реши так совет. По закону только нашей семье разрешено охотиться, и только мы носим имя «Охотники». И всё же на других островах имеются свои конюшни, работающие на совет. Их владельцы не охотятся, но выращивают молодняк, который совет поставляет им из наших стойл, когда те заполняются до предела. А что, если им тоже позволят охотиться? Нам нельзя расслабляться ни на секунду.
Я прохожу по пустой конюшне. Раньше покупателям вход сюда был закрыт. Но папа и мама с разрешения Землевластителя коренным образом изменили этот порядок. За отдельную плату можно познакомиться с мариленем и прокатиться на нём перед покупкой. Придя на торжественное начало продаж по новой схеме, Землевластитель широко улыбнулась, взъерошив мне волосы, и сказала:
– Нововведение во благо государства. Марилени – необычайно важная часть нашей традиции, верно?
Теперь, в очередной раз, в стойлах слишком тихо, слишком холодно. Обычно подсобчие бегали бы туда-сюда с посохами в руках, готовые разогнать существ, которые больше всего на свете любят драться, доказывая своё превосходство.
Марилени – необычайно грозные животные. На их дрессировку уходят годы. И для начала их нужно обеспечить достаточным количеством пищи, чтобы они поняли, что по крайней мере не умрут с голоду. Ещё они подвержены перемене настроения, нетерпимы к излишним прикосновениям и предпочитают одиночество. Мариленей дрессируют, когда они это позволят. Вот почему гонка славы проходит лишь раз в четыре года.
Меня преследует эхо моих шагов. Я скучаю по мариленям.
Они прекрасны, пускай и могут неожиданно взвиться. Не успеешь вдохнуть, как когти вопьются в тебя, и не успеешь сообразить, в чём дело, как в горло вонзятся клыки. Такова странная природа этого мира; жестокость подкрадывается незаметно. То, что океан не может сделать с собой, он обрушивает на нас, захватчиков. Возможно, именно это случилось с Эмриком, ведь он отказывается видеть, что мы мчимся навстречу своей погибели. Брат вырос достаточно беспечным, чтобы полагать, что мы выкарабкаемся просто так.
Я не допущу, чтобы то же случилось со мной.
Конюшня оттёрта дочиста. Здесь пахнет так, как не должно. Двери обволакивает резкость отбеливателя и химикатов. Чего-то медного.
Бром Уорден, парень с прилизанными волосами, которого я знаю по школе, был нашим последним клиентом. Он купил трёх мариленей: всё не мог решить, какой ему нравится больше. Мы провозились с ним целую неделю. Он неловко расхаживал по конюшне, бормоча что-то себе под нос и задавая мне одни и те же вопросы, прежде чем сдаться. Интересно, каково это – быть избалованным выбором? И я жалею, что он купил их всех; останься у нас пара самцов, пускай и хворых, наше положение сейчас не было бы столь ужасным.
Тихое сопение нарушает тишину. Постукивание по каменному полу. Затем опять тишина. Я дрожу.
На цыпочках подхожу к задней части конюшни. В стойле в конце содержится последняя особь. Она словно высечена из великолепной свирепости, профиль чёткий, как ромб. Даже ядовитый воротниковый плавник вокруг шеи, к счастью, пока сложенный, обладает геометрической точностью. Рога представлены всего двумя отростками. Однако они столь же величественны, как у всякого её сородича. Но, если поставить самку рядом с другими, можно увидеть разницу: она глубокого золотисто-закопчённого цвета, похожего на металл, мерцающий под тёмным океаном, и только бирюзовые края чешуи говорят о том, что та у неё есть. Она родилась в неволе, поэтому, в отличие от морских мариленей, у неё нет второго слоя-плёнки, но в то же время, в противоположность другим рождённым на суше, данный ей при рождении цвет так и не уступил зелёному по мере её взросления.
Её не купили, даже когда кому-то срочно потребовался марилень.
Все видят, что она сильная, но её инаковость ставит людей в тупик. Даже крошечное сомнение порождает страх. «Навлечёт неудачу», – говорят они.
Когтистая лапа лежит на прутьях двери. Марилениха смотрит на задние ворота, на клочок неба. Это не просто взгляд, а устремление.
Океан бьётся об известняк снаружи. Даже если я рискну вывести её, она никогда не покидала конюшни. Я не могу выиграть гонку славы на колеснице, запряжённой ненадёжным животным. Она может взбеситься. Меня раздавит ещё до начала первого состязания.
Мои надежды рушатся, прежде чем обретают форму.
Вдалеке трубит раковина. В Солонии полдень.
Регистрация на сто пятидесятую гонку славы официально начнётся через час.
Я уже собираюсь уйти, когда марилениха всхрапывает. Мир в пустоте раскалывается и поглощает целый океан. Она – это всё, что здесь есть. Самка толкает прутья двери, удерживающей её внутри. Золотистая шкура переливается штормовыми бликами, но к месту меня приковывают именно глаза. Вытянутые и миндалевидные. Из-за белёсой мембраны, скрывающей большие зрачки, они кажутся пустыми – призрачными. Бездна свободного падения. Голод. Она щёлкает клыками. Достаточно острыми, чтобы разорвать мир на части.
Она ждёт.
Бездна начинает меня пугать.
И тысяча океанов шепчут мне на ухо: «Да».
Я та, кто растит оленят в этой конюшне, и я ещё в детстве научилась оценивать силу мариленей. Всегда знала, какого нужно подгонять во время гонки, на которого ставить и кто из возниц вылетит из колесницы до начала финального состязания.
Я подхожу к ней.
Вывожу её из конюшни. Посох, пристёгнутый к моему поясу за спиной, бросается в глаза. Она сильна, как всякий зверь, которого мы когда-либо продавали, и возвышается надо мной метра на полтора. И всё же эта самка ниже большинства мариленей.
Она ко мне, конечно, привыкла. Я растила её сама. Кормила собственными руками. Это не то же самое, как если бы я готовила её к гонке колесниц, но сытый марилень идёт на контакт охотнее, чем тот, на которого не прекращается охота.
Меня поражает, что мы так и не дали ей имя. Всё равно наши питомцы всегда уходили в чужие руки.
– Привет, – тихо говорю я. – Как тебя зовут?
Самка отступает назад, но не угрожающе, а чтобы внимательно посмотреть на меня снова. Я неуверенно тяну к ней руку, стараясь не отводить взгляда. На суше марилени дышат через капилляры по всему телу, и не бывает такого, что им не хватает воздуха. А это значит, что, если один из них выйдет из себя и озвереет, вы труп.
Море зовёт этих созданий, их кровь всё такая же зелёная.
И марилениха вдруг чует висящий в воздухе аромат соли. Она оголяет клыки, из горла вырывается низкое рычание.
Я делаю шаг назад, но продолжаю говорить с ней, маня идти за мной. Она действительно мне доверяет. В противном случае уже проткнула бы меня своими рогами.
– Гелиос? – Я почти смеюсь. Приведи я на регистрацию мариленя по кличке Гелиос, меня бы оштрафовали за то, что прерываю турнир несвоевременной шуткой. – Нет, – говорю я ей. – Не Солнце. Мы ведь не Солнце, верно?
Она поднимает голову. Такое тёмное золото, приглушённая яркость: не опасность палящего солнца, а новая, восходящая красота. Золотисто-зелёные пятна, скрытые под чёрными камешками чешуи, выглядят как проблески надежды.
– Златошторм, – говорю я. – Ты Златошторм Солонии.
– Какая красивая.
Я ловлю воздух ртом.
Обрамлённая темнотой ворот конюшни сестрёнка глядит на меня, наклонив голову вбок, словно в том, что она бродит здесь, нет ничего такого.
Я замираю. Если Златошторм испугается её появления… нет.
– Лирия, нет, – исступлённо шепчу я. – Стой где стоишь.
Она останавливается, неуверенно топчась на пороге.
Я слежу за тем, чтобы не делать резких движений, и медленно направляюсь к сестре. Только когда мы возвращаемся в конюшню, на значительно более безопасное расстояние, я перевожу дыхание.
Лирия смотрит на меня, взгляд тускнеет.
– Ты правда собираешься участвовать в гонке?
– Не сделать это было бы бесстыдством, ведь теперь у меня есть марилень.
– Бесстыдство – оставлять меня наедине с нашим братцем. – Сестрёнка надувает губы и теребит подол юбки. Я не могу удержаться от смеха. Присутствие Лирии в конюшне не менее странное зрелище, чем Террафорт над землёй.
– И как только мама тебя отпустила?
– Она и не отпускала.
Я пристально гляжу на сестру.
– Лирия!
– Ты ведёшь себя глупо! Эмрик всегда вёл себя глупо! Так почему мне нельзя? – Она заходится в таком сильном кашле, что я забываю обо всём и опускаюсь на колени.
– Ты в порядке? – Я притягиваю её к себе, и она цепляется за меня, хрипя. С ней невозможно спорить. Невозможно ругаться. Я говорю ей: – Если беспокоишься обо мне, не стоит. Я сильная, и если на этом острове кто и возница, так это я.
– Знаю. – Лирия отстраняется, лицо покрыто пятнами. – Пообещай, что не дашь мариленихе тебя ранить.
– Обещаю. С нами всё будет хорошо.
Она нежно меня обнимает. От неё пахнет лекарствами. Лекарствами, которые нужны ей, чтобы жить. Я сдерживаю дрожь и крепче прижимаю её к себе, сосредоточиваясь на другом запахе: масле морских водорослей, которым мама смазывает наши волосы.
Я отвожу сестрёнку домой через заднюю дверь и укладываю в кровать.
– Ты победишь, Корал, – говорит мне она, закрывая глаза. – Я знаю.
По крайней мере Лирия по-прежнему в меня верит.
Смаргивая слёзы, я возвращаюсь в конюшню.
Раньше я ещё могла отступить, но только не теперь, когда сестрёнка возлагает на меня надежды.
Я вывожу Златошторм на пляж, за конюшню, так, чтобы мы не мозолили глаза домашним. Нет смысла раздражать папу. Мы идём, хотя я чувствую, что мариленихе не терпится побежать к самому океану, будь выбор за ней. Убедившись, что она не устроит мне неприятности, я сажусь на неё верхом.
Земля уходит из-под рогов. Чёрный океан бешено плещется на краю мира рядом со мной. Разум крепко цепляется за ощущение чешуи, впивающейся в сухожилия. Жестокий ветер режет глаза, словно острые нити, пока я не начинаю яростно моргать.
Златошторм борется с ненасытностью своей природы. Шип на спине передо мной упирается мне в живот. Я сажусь поудобнее и подгоняю марилениху перейти на лёгкий галоп. Это прыжок веры, основанный на одной лишь азартной ставке, что она мне доверяет.
И она ускоряется.
Златошторм устремляется молниеносным порывом подобно змее, ускользающей от хищника в глубокой воде. На чудесный, зачарованный миг я оказываюсь в небе: расправив крылья, лечу по воздуху, и прыжок веры превращается в растущую надежду, озарённую светом тысячи солнц. Я смогу. У меня получится победить.
Столь же стремительно я опускаюсь обратно на землю.
– Достаточно, – шепчу я, отстраняясь от рогов. – А не то опоздаем.
