Kitabı oku: «Жизнь на общем языке», sayfa 3
– Знаешь, почему листья на деревьях становятся такими яркими и разноцветными? – спрашивал Матвей, когда восторженная Клава моталась по скверу, с удовольствием подбивая ногами засыпавшие газон листья, сброшенные деревьями, и шурша ими.
– Потому, что они постарели и умерли? – выдвигала свою версию этого природного явления Клава.
– Можно сказать и так, – кивал он и добавлял разъяснений: – По-научному это называется «потеря хлорофилла». Это такой пигмент, который любит тепло и солнце. Когда солнца и тепла становится мало и они нужны самому дереву, чтобы подготовиться к зиме, он перестает их наполнять, и листья теряют зеленый цвет, желтеют, краснеют и опадают.
– А хлофил этот куда девается? – выясняла внимательно слушавшая его Клавочка.
– Исчезает, – пожимал Матвей плечами.
– Значит, он предатель. Бросает листики и сбегает, когда им холодно и плохо, – вздыхала Клавочка, жалея листья. – А откуда ты это знаешь?
– Прочитал в научном журнале.
– Научном – это который ученые пишут? – выясняла девчушка.
– Они, – усмехался парень.
– Какие-то странные и неправильные эти ученые, – размышляла Клава.
– Почему? – улыбался он своей чудесной улыбкой.
– Потому что изучают то, что и вовсе изучать и не надо. Зачем им этот хлофил предательский? Вот взяли бы и придумали, как все ягоды сделать такими, как арбуз. – И она изобразила руками большой шар и рассмеялась. – Вот было бы здорово: малина как мяч, или клубника, или крыжовник.
– Стань ученым и придумай, как вырастить большие ягоды, – предложил Матвей.
– Нет, – покрутила головой Клавочка и сообщила с самым серьезным видом: – Я ученым не могу, мне надо дедушке зубки вылечить.
И, мгновенно перескакивая на другую тему, спросила:
– А ты крыжовник любишь? – И, не дожидаясь его ответа, оповестила: – Я очень люблю, он такой сладенький и кисленький. На дедушкином огороде растет.
Клавдия могла идти и бесконечно развивать какую-нибудь тему, захватившую ее в этот момент, не обращая никакого внимания на то, что Матвей ей не отвечает, и в разговоры-диспуты с ней не пускается, и не отделывается утвердительным мычанием, кивками и редкими «да», чтобы показать, что вроде как слушает. Просто молчит, и все. Но она точно знала, что он слышит все, что она говорит, и это совершенно не мешает ему РАЗМЫШЛЯТЬ, и в любой момент она может задать ему прямой вопрос, и он обязательно ответит.
И она трещала-щебетала в свое удовольствие, припрыгивала от переполнявшей ее энергии, смеялась или становилась серьезной и задумчивой по ходу своих рассуждений, и было ей очень хорошо и всегда интересно рядом с этим странноватым, удивительным мальчиком-юношей Матвеем Ладожским.
А однажды он ее спас…
Как известно, «чего боишься, от чего бежишь, то к тебе и припожалует», как говаривала Клавина прабабушка Маша и добавляла:
– Так что не приманивай, не позволяй страху в голове твоей посиживать, гони прочь.
Клавочка-то в силу возраста и отсутствия опыта в те свои безмятежные семь лет и вовсе ничего не боялась, зато за нее активно боялись родители, бабушка Соня с дедушкой Павлом и прабабушка Маша.
Вот и «приманили».
Где-то недели через три с того дня, когда Матвей первый раз проводил Клаву домой, они шли из гимназии по привычному маршруту. Клава, размахивая ручонкой, что-то увлеченно повествовала, Матвей, никогда не выпускавший ее ладошки из своей руки, традиционно задумчиво молчал, все было как обычно.
Да не совсем.
Матвей заприметил этого мужика не сразу. Вернее сказать, он бы его и вовсе не заметил, но, привыкший поглядывать по сторонам, обратил внимание на мужчину, идущего метрах в пяти вровень с ними и внимательно рассматривавшего вдохновенно щебетавшую о чем-то своем важном-интересном Клавочку.
Матвею сразу не понравился и этот мужик, и его столь очевидный интерес к девочке, потому он рефлекторно и притянул Клаву к себе поближе, и ускорил шаг так, что той пришлось почти бежать, поспевая за ним.
Незнакомец тоже ускорился, не отставая от детей и все поглядывая на Клаву. Матвей подобрался весь, быстро посмотрел по сторонам, выискивая прохожих, прокручивая в голове варианты возможных неприятностей.
И вдруг мужик – тоже успевавший посматривать еще и по сторонам, – улучив момент, когда другие прохожие оказались достаточно далеко от детей, явно на что-то решился: быстро прошагал в их сторону и встал прямо перед Матвеем, перекрывая ему путь и вынуждая остановиться.
– Какая очаровательная малышка, – произнес мужчина, разглядывая Клаву плохим, гадким взглядом, и спросил у Матвея, не отводя глаз от ребенка: – А ты брат, что ли?
Но, вместо того чтобы ответить этому чужому человеку (который ужасно не понравился Клавочке и даже немножко напугал ее, и точно сильно бы напугал, если бы Матвей не притянул ее к себе и не прижал к боку), он вдруг коротко и резко ударил дядьку носком ботинка прямо по ноге, под коленку. Сильно!
И схватил Клаву, оторвав от земли, прижал у себя под мышкой, как большую куклу, и побежал быстро-быстро! А дядька ужасно орал вслед и ругался «взрослыми словесными натюрмортами», как дед Коля.
Громко! И обещал Матвею ноги вырвать и что-то еще с ним сотворить, наверное, страшное и болючее, уж очень сильно он разозлился. Клава не очень понимала, что именно он там кричит, да и не до дядьки ей было: следовало крепко-крепко держаться за Матвея, чтобы не выпасть у него из-под мышки. А он, таща на себе девочку, завернул в какой-то переулок, а из него, через арку, во двор чужого дома, пробежал через весь двор-колодец и шмыгнул в дальний подъезд. И там наконец поставил Клаву на ноги, поправил на ней курточку и спросил:
– Испугалась?
– Не-а! – весело отрапортовала Клава и покрутила отрицательно головой.
– Это хорошо, – похвалил Матвей.
И вдруг притянул к себе, прижал, обняв двумя руками, и замершая от неожиданности Клава слышала, как гулко бухает быстро-быстро в его груди сердце, чувствуя щекой удары через все слои одежды.
– А ты испугался? – спросила она и, запрокинув голову, посмотрела на него снизу вверх.
– Да, – подумав, честно признался он.
– Ты испугался, что он тебя побьет? – уточнила причину его испуга Клава.
– Нет, – снова немного помолчав, объяснил Матвей природу своего страха, – я испугался за тебя.
– За меня? – сильно подивилась Клавочка. – Но я же была с тобой, что за меня бояться?
– Вот именно, – тяжко вздохнув, непонятно ответил он.
Ничего больше не случилось. Они так постояли немного в темном подъезде, потом Матвей долго смотрел в щелочку двери, но дядьку так и не увидел, и они вышли и пошли домой. Только другой дорогой.
Маленькой Клавдии это происшествие казалось совсем не страшным, забавным приключением, шуткой или игрой. Особенно смешно становилось ей, когда она вспоминала и рассказывала взрослым, как тащил ее у себя под мышкой Матвей. И только спустя много лет она поняла, что на самом деле произошло тогда и от чего именно спас ее Матвей, от какой ужасной беды.
А вот взрослые, которым они рассказали о встрече с неприятным дядькой, поняли все сразу и правильно. И предприняли определенные шаги. Четыре дня Клаву отправляли из гимназии домой на такси, а на пятый день снова появился Матвей, но теперь они выходили из здания гимназии через черный ход и шли совсем другой, более длинной дорогой. Но это нисколько не расстраивало Клавдию, а наоборот, было хорошо, потому что ей всегда было хорошо, интересно и радостно рядом с Матвеем.
Ну а недели через две все вернулось на круги своя, и они снова ходили все тем же прямым проспектом, как и обычно.
Чуть больше двух месяцев Матвей исправно провожал Клавдию из гимназии до квартиры. А потом изменились какие-то обстоятельства, которые не объяснили Клавочке, и вместо Матвея ее стала забирать и отводить домой та самая Раиса Романовна. А в январе Клава начала ходить совсем в другую, в простую школу рядом с домом, откуда ее забирала уже бабушка Маша.
Клавочка скучала по Матвею и грустила, что больше с ним не видится, и все приставала ко взрослым, требуя объяснить, почему он не приходит, но те отделывались коротким: «Он занят другими делами» – или тем же непонятным: «Обстоятельства изменились». Только прабабушка Маша сказала:
– Он ведь большой парень, у него свои важные дела, учеба. Сколько мог – он нам помог, за что ему великое спасибо, а теперь нам самим надо справляться. – И погладила Клавочку по голове. – А ты не грусти, свидитесь еще, поди, жизнь длинная.
Жизнь-то – она, конечно, длинная (хотя у кого как), но с Матвеем Ладожским она так больше и не свиделась. Подумав об этом, Клава вздохнула, уже подходя к воротам госпитального пропускного пункта – вот насколько погрузилась в захватившие ее воспоминания, даже не заметила, как весь путь проехала и прошла.
Хорошие воспоминания, светлые и теплые.
Интересно, как сложилась жизнь у Матвея Ладожского? Кем он стал и каким? Ну ничего, вот она вернется домой и расспросит бабулю, наверняка же ей Анастасия Игоревна все-все расскажет про свою семью и про их жизнь. И про Матвея в том числе.
«Интересно будет узнать, как сложилась жизнь у девочки Клавы. Смогла она дедушке своему зубы вылечить?» – размышлял Матвей, остановив машину у светофора, прямо перед ним переключившегося на красный свет.
Вернувшись вчера поздно вечером домой, Матвей мгновенно заметил, что мама пребывает в каком-то радостно-возбужденном состоянии.
Понятно, что что-то хорошее у них тут случилось.
Но спрашивать не стал. А мама еле дождалась, пока он умоется и переоденется в любимые, «уютные», как называл их Матвей, домашние джинсы и тонкий джемпер, сядет за стол в кухне и примется за ужин, который она ему подала.
Прекрасно зная, прямо скажем, своеобразный характер своего сына, Анастасия Игоревна не сомневалась, что тот сразу же заметил ее взбудораженность и понял, что у мамы произошло какое-то неординарное и приятное событие, но ни за что вот так с ходу не спросит, предоставив ей самой рассказать, и поинтересуется только в том случае, если она совсем уж откровенно промолчит, ничего не пояснив.
– Я встретила Софью Михайловну! – сев напротив него за стол и радостно улыбаясь, сообщила она.
– Здорово, – оценил действительно хорошую новость Матвей. – И как она?
– Главное – жива, здорова и вполне бодра. А об остальном мы с ней завтра спокойно и подробно поговорим. Она пригласила меня в гости, – вывалила все новости разом Анастасия Игоревна.
– Отлично, – дал свою оценку Матвей. – И то, что жива, бодра и здорова, и то, что ты пойдешь в гости.
Нормально поговорить матери с сыном больше не удалось: в кухню примчалась двухлетняя Лялька, обожавшая своего дядьку, и тут же полезла к нему на колени, а следом за ней подтянулась и сестрица, мать этого неугомонного чуда. И ужин превратился в сплошной бенефис одной девочки, умудрившейся говорить без перерыва, таскать из тарелки любимого дядюшки спиральки макарон, смешно засовывать всей ладошкой их себе в рот и жевать, продолжая что-то рассказывать.
И, только лежа в кровати, перед тем как заснуть, Матвей вдруг так ярко и четко, словно это было только вчера, вспомнил маленькую девочку Клаву, внучку Софьи Михайловны, симпатичный сгусток неукротимой энергии, и так ему вдруг хорошо на душе стало и сделалось тепло в груди, что, проваливаясь в сон, он все продолжал улыбаться.
Матвей очень хорошо помнил эту девчушку и как они встретились в первый раз. Софья Михайловна попросила его помочь с внучкой, но, честно говоря, еще очень большой вопрос: кто кому больше помогал в этой ситуации. Понятно, что Софья Михайловна – им с мамой, да и всей их семье в целом, так что Матвею было совсем не трудно сделать для нее такую малость. Имея младшую сестрицу двух годов, он представлял процесс сопровождения маленькой девочки от школы до дома как некое простое и однообразное действие, не интересное, но и не обременительное. Но, получив инструкции от Софьи Михайловны, расписавшей ему все «страшилки и пугалки», которых она опасается, и объяснившей, почему именно девочке требуется эскорт крепкого парня, несколько пересмотрел свои представления об ответственном поручении. А когда она знакомила его с Клавой в своем кабинете, то стало очевидно, что все его мысли, рассуждения и представления о предстоящей «работе» оказались совершенно неуместными.
Клавдия его просто покорила: невероятно живая, шустрая девчушка, вокруг головы которой, словно нимб, светились выбившиеся из косичек непокорные мелкие белесые кучеряшки. Она смотрела на Матвея распахнутыми голубыми глазищами, обрамленными удивительными для блондинки черными и длинными ресницами, настороженным и немного озорным взглядом.
И Матвею, рассматривавшему ее в ответ, отчего-то вдруг стало так легко и весело, что захотелось смеяться. Она оказалась неугомонной, любознательной, замечательной девчонкой, которая практически всю дорогу припрыгивала и подскакивала рядом с ним, и он не сомневался ни на минуту, что обязательно начала бы мотаться вокруг, то и дело убегая вперед и возвращаясь назад, если бы он отпустил ее ручонку.
Но он не отпускал, а она не сопротивлялась и не возражала.
Клавочка вообще оказалась необыкновенной девочкой. Ну, для него необыкновенной. Матвею, привыкшему к тому, что люди, как правило, недоумевают, отчего он постоянно молчит и не спешит вступать в пустые разговоры и никчемную болтовню, удивительно спокойно и легко молчалось, погружаясь в размышления, рядом с девочкой Клавой.
Он чувствовал, что малышку нисколько не тяготит его малая разговорчивость и погруженность в свои мысли. Она могла просто припрыгивать рядышком и что-то напевать, поговорить с кошкой, оказавшейся рядом, шугануть голубей, пошлепать по луже, создавая кучу брызг, приняться рассказывать ему что-то из «важных» происшествий своей жизни, не требуя, чтобы он как-то реагировал, отвечал и вступал с ней в диалог.
А еще она настолько живо реагировала, когда он рассказывал ей какие-нибудь научные факты или делился тем, о чем думает и размышляет! Личико Клавы вытягивалось от оторопи, глаза расширялись, и она смотрела на него восторженно-пораженно, и Матвею становилось весело и всякий раз делалось почему-то тепло в груди.
Так и заснул он в тот вечер, вспоминая, какой замечательной, веселой и обаятельной была девочка Клава.
Утром, понятное дело, Ладожскому было не до воспоминаний о далеких маленьких девочках из его детства: закрутились-завертелись дела, как важные и срочные, так и необходимые, обыденные, рутинные. А вот вечером, когда он ехал забирать маму с вечеринки у Софьи Михайловны, вдруг снова вспомнились буйные, непокорные мелкие кудряшки, голубые глазюшки и замечательный звонкий смех девчушки Клавдии.
Все-таки Клавдия немного устала. Слава богу, не так, как доводила себя порой, серьезно перерабатывая за день, – не до тягучей, заполонившей все тело усталости, когда руки, спина и шея наливаются свинцом, а в позвоночник от многочасового напряженного сидения словно забили штырь железный, вызывающий болезненные ощущения при любом движении. Нет, не так, но все-таки ощутимо.
По-хорошему, сегодня надо было вообще ничего не делать, а серьезно и честно отдыхать: поваляться в кровати и на диване, посмотреть какой-нибудь фильмец, поесть вкусняшек, да просто ничего не делать, кроме йоги. Но получилось, что получилось, и к накопившейся за неделю усталости прибавилась еще и сегодняшняя.
Лифт у них в доме был хоть и старенький, но шустрый, и Клавдия, привычно задавая себе непродуктивный вопрос, что она вечно таскает такое и зачем напихивает, скинув наконец тяжелый рюкзак, не успела толком сделать и пары махательных движений, расправляя напряженную и постанывающую спину, как, дернувшись, лифт остановился на ее этаже.
Ладно, фиг с ними, с движениями, выспится и сделает утром свой обычный короткий комплекс йоги, растянется получше и подольше, для чего встанет пораньше…
«Так, стоп!» – остановила себя Клава на этом моменте. Поосторожней с заявлениями-намерениями! «Встанет пораньше», нет уж, это к каким-нибудь другим девочкам, из разряда певучих утренних пташек, а она лучше ляжет в это самое «пораньше» И, ободренная этой правильной мыслью, закинув на плечо лямку еще больше потяжелевшего от ее усталости рюкзака, она вышла из лифта.
И остановилась, обнаружив слегка приоткрытую дверь в родные пенаты, из-за которой доносился непонятный гвалт на разные голоса и громкий, возмущенный и одновременно радостный (видимо, оттого, что представился случай свободно и во весь голос выражать свое отношение к действительности) лай Роберта Ромуальдовича.
Распахнув дверь и окинув взором открывшуюся картину, Клавдия оценила сложившуюся ситуацию и, форсировав голос, чтобы перекричать весь этот балаган, отдала команду:
– Бобчик, цыц!!!
Наверное, она перестаралась с командным голосом, ибо разом замолчали все присутствовавшие в прихожей, а его высочество, которому, собственно, и предназначалось данное обращение, от неожиданности подавился очередным «недогавком» и, пыхнув-хлопнув щеками, уставился на Клавдию гневным до предела взглядом, трактовавшимся совершенно однозначно: «Ты что, охренела на меня командами цыкать?!»
– Что, забыл, кто тебя парной телятиной потчует? – напомнила язвительно Бобчику Клавдия. – Так что нечего на меня смотреть негодующе.
– Пы-пых-х-х… м-да… – сдулся Роберт Ромуальдович, «пыхнув» щеками, отвел взгляд куда-то в сторону и, не теряя достоинства, ретировался с поля боя, затерявшись меж ног столпившихся в прихожей людей.
– Клавочка! – чрезмерно обрадованно воскликнула бабуля, спеша разрядить повисшее молчание и возникшую на пустом месте неловкую ситуацию. – А у нас тут целый диспут. Вот Матвей… – повела она ручкой в сторону высокого незнакомца. – Ты помнишь Матвея?
Интересный, симпатичный мужчина, обыкновенной, ничем не выдающейся внешности, кроме, пожалуй, роста и крепко сбитой, атлетической фигуры, молча, внимательно рассматривавший Клавдию, вдруг улыбнулся, и его лицо мгновенно преобразилось, озарившись замечательной, светлой улыбкой, непроизвольно вызвавшей у Клавдии ответную широкую и радостную улыбку.
– Вы стали… – сделала какие-то пассы руками Клавдия, изображая нечто монументальное. – Большим, – подобрала она наконец слово.
– Да, – кивнул он и хмыкнул. – И совершенно определенно теперь уж точно сделался «наполовину старым», – напомнил Клавдии данную ею когда-то возрастную характеристику мальчику Матвею. А потом заметил в свою очередь: – Вы, Клавдия, тоже… – Он подумал, как лучше сформулировать. – Подросли, – показал рукой, какого росточка она была в те свои далекие семь лет.
– Определенно, – легко рассмеялась Клава.
А следом за ней и все находившиеся в прихожей: элегантная и немного величественная Софья Михайловна, Раиса Романовна, видимо, вышедшая открывать двери на звонок, и подтянувшиеся из гостиной на громкие голоса и спор «девочки» в количестве четырех дам.
– Матвей приехал за Настенькой, – принялась пояснять сложившуюся ситуацию Софья Михайловна, – а мы с девочками так замечательно общаемся, что еще не готовы расставаться. Матвей презентовал нам корзину великолепных фруктов, дивные конфеты и бутылочку настоящего «черри». Но категорически отказывается присоединиться к застолью и нашей беседе, а мы все его дружно уговариваем. Ты пришла очень вовремя, надеюсь, поспособствуешь нам его все-таки уговорить.
– Нет-нет, Софья Михайловна, при всем уважении, – заспешил в очередной раз отнекиваться гость, – я лучше посижу в машине и поработаю.
– А знаете, Матвей, – предложила Клавдия, выручая его, а заодно спасая и себя от участи общения с пятью (пятью!) бывшими дамами-преподавателями, вспоминающими былое, – Софья Михайловна занята чудесной и радостной встречей с гостями, а у Роберта Ромуальдовича давно настало время вечернего моциона, значит, выводить его на променад предстоит мне. Приглашаю составить нам компанию и прогуляться. Тем более на улице такой дивный и теплый вечер.
Первым на внесенное ею предложение отреагировал Бобчик: живенько протиснувшись между ног присутствовавших и сев на задницу перед Клавдией, выжидательно уставился на нее, всем своим видом прямо-таки излучая вопрос: «Гулять? Это ты сейчас всерьез или так, издеваешься?»
– Я с большим удовольствием принимаю ваше предложение, – несколько поспешно и почти радостно согласился гость, «атакованный» гостеприимством.
– Почему Роберт Ромуальдович? – поинтересовался Матвей, когда они спускались по лестнице подъезда, проигнорировав лифт.
– На самом деле его высочество зовут Роберт Арнольд Генрих Восьмой, или Девятый, очередность я вечно путаю, – взялась объяснять Клавдия. – Все потому, что он ужасно породистый, выведенный от непомерно правильных, именитых родителей.
– А Бобчик – это семейно-ласкательное? – уточнял детали Матвей.
Обсуждаемый объект при произнесении его уменьшенного, домашнего имени незнакомцем остановился, повернул голову и посмотрел на того откровенно презрительным, полным высокомерия взглядом, очевидно означавшим недоуменный вопрос: «Ты кто такой вообще, чтобы со мной тут фамильярничать?»
Двое особей мужеского полу – пес и человек – какое-то время смотрели друг на друга с большим познавательным интересом, словно изучая и примеряясь к силам и характерам друг друга. Переводя взгляд с одного на другого, Клавдия не удержалась и звонко рассмеялась комичности неожиданно возникшей мизансцены.
Роберт Арнольд Генрих все-таки Девятый попал в их дом по воле и благому намерению бывшего ученика Софьи Михайловны, преподнесшего ей такой вот, скажем прямо, весьма недешевый подарок на восьмидесятилетний юбилей три года назад.
– Вот, Софья Михайловна, я счел, что вам непременно нужен песик. Эта порода называется бостон-терьер, их еще называют «массачусетские джентльмены». Они очень добродушные, веселые, живые, очень умные, у них совершенно отсутствует агрессия, и они очень доверчивые. Надеюсь, он будет вам настоящим другом.
И бывший ученик, по ходу жизни ставший весьма состоятельным и влиятельным человеком, торжественно протянул юбилярше корзину, где на специальной мягкой подстилке копошился совсем маленький и совершенно очаровательный щенок, смотревший на них огромными глазенками, темными, как поблескивающие бочками греческие маслины.
Оторопев от неожиданности, Софья Михайловна приняла корзину с необычным презентом, с удивлением рассматривая крутившегося в ней от нетерпения маленького песика.
– Он великолепной породы, шоу-класса, что считается у собак наивысшей категорией качества, от очень родовитых родителей. Это его документы. – Даритель протянул Клавдии целлофановую синюю папку с клапаном на кнопке, в углу которой красовался его личный вензель, оттиснутый золотыми буквами. – Здесь щенячья метрика, ветпаспорт, чемпионские дипломы родителей, все контакты заводчика, заверенные копии его лицензий и сертификатов, а также подробная инструкция по уходу, воспитанию и кормлению. По всем вопросам вы можете звонить и обращаться к заводчикам. Зовут щенка Роберт Арнольд Генрих Девятый, – чуть более пафосно, чем требовал момент, произнес он.
Не то хвалился, любуясь самим собой, не то на самом деле искренне радовался, что смог сделать такой чудесный подарок.
Пашка тем временем забрал из рук Софьи Михайловны корзину, поставил на пол и, подхватив под теплое пузо, с максимальной осторожностью извлек из нее щенка, извивавшегося у него в руках от радости и нетерпеливого желания гулять-бегать-носиться и изучать мир.
Роберт Арнольд Генрих Девятый лизнул розовым язычком руку Пашки и чихнул. Пашка рассмеялся и поставил его на пол. Щенок осмотрелся своими шкодливыми черными глазами-маслинами, покрутился всем тельцем, выказывая миру небывалый восторг… и сделал лужу, даже не присев, отошел от нее подальше и безмятежно улыбнулся, излучая полнейшее счастье и чистую радость.
– Не! – громко рассмеялся Павел, наблюдая за выражением морды крутившегося туда-сюда малыша, от переизбытка эмоций не знавшего куда бежать в первую очередь. – Какой там на фиг Роберт Ромуальдович…
– Арнольд Генрих, – поправил его щедрый даритель.
– Да какая разница, – легкомысленно отмахнулся от замечания Пашка. – Никакой он не Арнольдович, а просто Боб.
Глядя совершенно преданными глазами на парня, щенок закрутил хвостиком, интенсивно виляя задом.
– И даже не Боб, – все смеялся Пашка, – а Бобчик. Замечательный, чудесный Бобчик!
– Тяф! – подал голос переименованный на простецкий лад Генрих Девятый, в тот момент ставший по ходу еще и Ромуальдовичем, и довольнехонько улыбнулся оттого, что в его жизни все так замечательно и счастливо сложилось.
У морды Бобчика, совершенно как у человека, имелась яркая, выразительная мимика, в усиление которой прилагались еще и разные типы и формы телесно-вербального дополнения: он мог презрительно фыркать и даже чихать, умел смеяться (честное слово, по-настоящему смеяться и даже хихикать и улыбаться), и ужасно обижаться, и смотреть уничижительно, после чего величественно уходить, всем своим телом выказывая высшую степень неодобрения и порицания, и так далее.
Роберт Арнольд Генрих Девятый оказался Большим Жизненным Подарком Софьи Михайловны, став для нее не просто любимым песиком, а членом семьи и по-настоящему близким другом.
Они общались на уровне настоящих, неподдельных человеческих отношений: безмерно любили друг друга, разговаривали, спорили, обижались и мирились, признавались в любви, вместе смотрели телевизор и обсуждали новости и фильмы. Софья Михайловна даже читала вслух Бобчику отрывки из книг, а он стойко терпел и тягостно вздыхал в особо чувственных местах текста. И прочая, и прочая…
– Самое главное, что бабуля не чувствует себя одинокой, – завершила рассказ Клавдия, когда они с Матвеем медленно шли в сторону сквера, а предмет ее повествования с преувеличенным показным достоинством, явно наигранным специально для незнакомого чужака, лениво трусил в пределах видимости. – Они на самом деле общаются, как друзья и близкие люди, с одним лишь изъяном, что Бобчик не умеет произносить слова, но им это совершенно не мешает. Мы с Павлом всякий раз, наблюдая эти беседы-общения, диву даемся, недоумевая, как мы вообще могли жить раньше без Роберта Ромуальдовича. Теперь это кажется чем-то даже ненормальным, настолько он стал настоящим членом нашей семьи. Такая вот история.
– А Павел ваш сын, как я понял? – вычленил из ее рассказа этот момент Матвей.
– Да, – разулыбалась Клавдия, – совсем взрослый парень пятнадцати годов.
– А муж? – спросил Матвей.
– Мужа нет. Сын есть, а мужа нет, – все улыбалась Клавдия, явно нисколько не парясь отсутствием супруга в своей жизни, а даже, как показалось Матвею, почему-то радуясь этому факту. И спросила в свою очередь: – А у вас жена и дети?
– Нет, – коротко ответил мужчина. – Ни детей, ни жены.
– По убеждению или какой иной причине? – почувствовав легкую напряженность в его голосе, осторожно спросила Клавдия.
– Так получилось в жизни, – уклончиво ответил он и перевел разговор на другую материю: – А вы, насколько я помню, собирались лечить зубы дедушке?
И улыбнулся, вызывая у Клавы кратковременную легкую оторопь оттого, как мгновенно преобразилось, словно осветилось изнутри его лицо ничуть не изменившейся, все такой же замечательной, как в те его далекие четырнадцать лет, улыбкой.
– И как, удалось вам осуществить задуманное? Стали вы зубным врачом? – смотрел он на нее, щедро одаривая теплом своей улыбки.
– Вам надо запретить улыбаться, лучше законодательно, – бухнула неожиданно не пойми что Клава, только после понявшая, что именно сказала, и рассмеялась: – Простите, просто когда вы улыбаетесь, то становитесь совсем другим человеком: потрясающе обаятельным, располагающим к себе.
– Вместо злобного и угрюмого? – усмехнулся Матвей.
– Нет, – возразила Клавдия, – вместо сосредоточенно-молчаливого, задумчивого и погруженного в свои непростые мысли. – И спросила: – Все так же решаете в уме задачки или разыгрываете партию в шахматы?
– Все так же, – кивнул он уже без улыбки. – Но теперь задачи и шахматные партии посложней будут. – И снова поменял течение их разговора, выправляя его в прежнее русло: – Так что, получилось у вас, Клавдия, стать зубным доктором-то?
– Доктором стала, – кивнула Клава, выглядывая далеко убежавшего, превратившегося в черную точку в сгущающихся сумерках Бобчика. – Хирургом-стоматологом, стоматологом-гигиенистом и пародонтальным терапевтом.
– Это разные специальности? – выяснял подробности Матвей.
– Да, это три разные специальности, можно сказать, три профессии, – подтвердила Клава.
– И как вам удалось за столь короткий срок, при наличии ребенка и семьи, получить три разные специальности? – заинтересованно спросил Ладожский.
– Адским трудом, злой упертостью в паре с упрямством, помощью родных и близких и большой удачей, пославшей мне Великих Учителей и замечательных людей на этом пути. А еще чем-то необъяснимым, Высшим, что выводило меня, словно за ручку, к этим самым Учителям и людям, много давшим мне в профессии и многому меня научивших.
– Это здорово, – порадовался за нее Матвей.
– Да, здорово, – согласилась она и внесла уточнение: – Только учиться приходилось постоянно, в прямом смысле. То есть каждый день, на протяжении многих, многих лет с утра до позднего вечера я училась и училась, бесконечно штудируя и заучивая какие-то предметы и проходя практику. Порой даже во сне училась и подскакивала утром, холодея от испуга, что что-то забыла вызубрить, а сегодня экзамен, или зачет, или курсовая, а я такое учудила. Ужас какой-то, – пожаловалась Клавдия. – Впрочем, я до сих пор продолжаю учиться, вечно какие-то курсы повышения квалификации и класса, сертификации всякие, освоение-внедрение новых разработок, препаратов-аппаратов и постоянные экзамены. Привыкла уже. Ученые утверждают, что процесс учебы не дает стареть мозгу, а тот, в свою очередь, не дает дряхлеть всему организму. По этой теории, при моей образовательной интенсивности, я должна была законсервироваться где-то в районе восемнадцати лет на долгие годы, – посмеялась Клавдия, живо представив себе столь радужную перспективу.
– Вы очень молодо выглядите, – не лукавя, вполне честно высказал свое мнение Матвей.
– Спасибо, – поблагодарила Клавдия и вздохнула печально: – А вот дедушке помочь мне, к великому сожалению, не удалось, он умер, когда я только осваивала специальность пародонтального терапевта. И я убеждена, что в большой степени на обострение его болезней и ранний уход повлиял именно тяжелый, запущенный пародонтоз. – И вздохнула еще раз: – Так вот получилось.
Она перевела-угомонила дыхание и спросила, добавив бодрости в голос:
– Ну а вы, Матвей, кем стали? Если я правильно помню, то в четырнадцать лет вы со своей будущей специальностью еще не определились?
