Kitabı oku: «Лучшее, что есть во мне»
Благодарности
Книге «Лучшее, что есть во мне» предшествует короткая зарисовка. Я написала ее 12 лет назад, соприкоснувшись с чужим внутренним миром, разорвавшим мое мировоззрение на «до» и «после». Я хочу поблагодарить Рому за то, что он познакомил меня с гностицизмом.
Когда почва уходит из-под ног, фундамент рушится, и необходимо заново выстраивать жизненную философию. Я осознала, что ее нужно пересматривать, находясь в бездне, из которой меня не только не слышали другие, но и в которой я сама не различала себя. Вместе с героями романа я задавалась вопросами, ответы на которые упирались в тупик полярного сознания. В конце концов, мне удалось выпрыгнуть со дна и забраться на вершину, о существовании которой я не знала. В этом неоценима помощь Константина Слепака, который всегда оказывал (и оказывает) мне поддержку.
Глава 1
По ночам соседский пес начинает лаять. Ему вторят собаки со всей окрестности, и некоторое время по ней носится протяжный гвалт. Они кричат в темноту о том, чего не могут достигнуть. Привязанные веревками к конурам, звери не могут приблизиться к желанной свободе, пробежаться по полю и схватить белку за хвост, сделать то, что им положено по природе. Поэтому они воют по ночам, мечтая о бегстве, которое не принесет им счастья, ибо они привыкли к еде со стола. Они воют на луну, скрывающуюся за облаками, отражающую солнце, не способную на самостоятельный свет. Они лают, а люди, расслышав их рев, кутаются в одеяла, чтобы скрыть тоску, созвучную их стенаниям.
В руке нож. Пистолет отложен в сторону. Все будет устроено в тишине, поэтому необходимо соблюдать тональность: приложить хлороформ к шее и резко провести от одного края к другому холодным лезвием, которое хранилось в холодильной камере. Я люблю, когда от него веет морозом.
Единственный помощник – джокер, нарисованный у меня на плече. В отражении он подмигивает мне и направляет меня. Каждый раз, когда необходимо посмеяться в лицо предстоящим трудностям, я снимаю рубашку и смотрю на него. Он знает ответы на все вопросы, он знает, как достичь совершенства, он знает, что плата за него высока.
Жертва чувствует, что ей остались считанные дни: чем она виновнее, тем острее слышит запах собственной крови, и когда я разрезаю кожу и вызываю ее на поверхность, удивление испускают только пузыри воздуха, выходящие наружу. Голова кренится, и струи сочатся по груди. От того, что я не до конца выспался, чаша моего терпения наклонена, и мне сложно выжидать жертву. Из-за этого удовольствие от выполненного дела подпорчено, и завтра я выкажу недовольство соседям.
Я бы стал философом, если бы у меня был тощий зад и расстройство равновесия. Теоретики как зависающие качели – улетают вверх и дергают костлявыми ножками, не в состоянии вернуться на землю. Или психологом, если бы мне было нужно, чтобы об меня вытирали ноги сотни психических калек. Ум позволяет рассмотреть десятки возможностей, от которых отвратил инстинкт, чтобы прийти к выбранному – верному – пути, за который можно было бы не сомневаться до конца дееспособных дней.
Стою перед иконой Божьей матери с младенцем. Крещусь и любуюсь. Что может быть прекраснее женщины, склонившейся к святому дитяти? В противоположном конце церкви угрюмо плачет девушка. Как можно предаваться горю в благом и зачарованном месте, где умещается преисподняя и храм Божий? Скорбящая останавливается рядом со мной и ставит свечу перед иконой. Безмолвно вопрошаю ее, что случилось. Она могла потерять мужа и оплакивать судьбу своих детей, равно как могла и остаться без работы и денег в чужом городе. Ее плечи сотрясаются, в моем присутствии она не издает протяжных всхлипов. Отхожу и из-за угла смотрю, как она вновь принимается плакать в голос. Так плачут об ушедших, которые больше не смогут успокоить живых своим присутствием.
На целый месяц я отправляюсь в путешествие, чтобы наблюдать, как Черное море омывает берег. Ранними утрами, когда оно не так огромно (против ночи, когда бескрайность отражает в нем величину Млечного Пути), засматриваюсь на волну, прибивающую пустые ракушки без моллюсков. Берег наполнен остатками людских пиршеств, повсюду бутылки и обертки из-под еды – человек, скрадывая страхи, предается утехам перед необозримым простором.
Освобождаю место от окурков и опускаюсь на валун, всматриваюсь в горизонт, просвечивающийся восходящими лучами солнца. Они тянутся вдоль глянцевой поверхности воды, размывают краски по ряби, – и тогда я ныряю в воду, чтобы схватить несколько желтых пятен животом. Мой джокер смеется: я как собака, устремляющая лай в бесконечность, стремящаяся ухватить его край.
Прогуливаясь вдоль кромки воды, наблюдаю мертвого пса, загрызенного товарищами. Его брюхо набухло от кишащих червей. Я вынимаю нож и вспарываю его, и те вслед за кишками вываливаются наружу. Изглоданная глотка таращится на меня – рассматриваю, как тело еще недавно живого пса разъедается низшими тварями.
Мне свойственно мечтать, затачивая по вечерам ножи из моей коллекции. Некоторые я мастерю сам, раздобыв заготовку и дерево для рукоятки. В этом есть непередаваемое удовольствие – смотреть, как сталь превращается в острый клинок, предвидеть, как мягко он будет входить в любую поверхность и тем более в плоть. Мой джокер – его испытание. Отточенным ножом я проверяю, течет ли с его губ кровь, когда провожу по улыбке тонким лезвием. Марианна, любимая барышня, стирает белой марлей с плеча кровь, после чего наши тела соприкасаются.
Марианна принимает у себя на дому, и каждый раз, когда я прихожу к ней проверять новый нож, она резво ухмыляется и лезет в аптечку, пожимая плечами. Знать мои привычки – ее священная обязанность. И не дай ей Бог забыть о ней.
Кожаная куртка износилась. Чтобы купить новую, выезжаю в город, который я презираю. В магазине просматриваю несколько вариантов, прежде чем удостовериться, что продавщица смеривает меня скептическим взглядом. Мой вид говорит о том, что я неплатежеспособен. Ее – об ограниченности ума, который состоит, как в детском стишке, из набора конфет. Таких барышень – большинство, и крайняя удача – встретить настоящую. Такую драгоценность необходимо беречь. Прикосновения к настоящему – прикосновения к совершенному.
Куртка выбрана. Возвращаюсь обратно в пригород. Плотной стеной стоят деревья, и клубится свежий воздух. Не в пример мегаполису, в который стоит выбираться только для того чтобы почувствовать контраст.
Марианна живет в городе. Оттого часто приходиться об этом вспоминать.
Мне сделали новый заказ – устранить троих человек. Меня приставляют к группе из пяти членов, с которыми мы должны провести операцию. Нам выдают автоматы и амуницию. Не люблю, когда устраивают шум. Мне по душе, когда дело проворачивается без звуковых волн. От них неприятный скрежет, будто песок на зубах. Но против приказа не пойдешь.
В полночь мы врываемся в квартиру и укладываем троицу на лопатки, в соседней комнате плачут дети. Я захожу к ним и целую слезы одного из них, пробуя на вкус. Нет ничего совершеннее слез обиженного ребенка.
В проеме появляется напарник. Он тяжело дышит, завалив автомат за плечи. Дети, успокоившиеся при моем появлении, вновь начинают рыдать. Я машу на него рукой. У меня есть особый талант – расположить к себе детей, оттого меня часто привлекают к подобным операциям.
Взяв двоих на руки, я несу их к выходу. В сторону, где свет. В коридоре дергается рука одного из поверженных. При виде ее дети вновь пускаются в слезы, тогда я придавливаю ее к полу так, что хрустят кости, и раздается истошный ор.
Вместе с ангелочками сажусь в машину и, обнимая их, прикасаюсь к мокрым щекам. В соседней машине едет связанная троица. Вот она, вечность, вот оно, совершенство.
Мы познакомились с Иваном, когда ему было семь лет. Иван остался без родителей еще младенцем. Его нежности и ласки хватило бы на нескольких домашних детей. С тех пор я начал приходить к нему в интернат и рассказывать о своей работе. Он заслушивался меня. Я приносил ему деревянные мечи и водяные пистолеты, и иногда забирал на выходные, чтобы отвезти в тир. Пацан рос на моих глазах, и его любовь вылилась в преданность. Сейчас мне сорок два, а ему семнадцать, – пришло время готовить замену.
Они лежали, отгороженные от мира криками, оружием, потом, мочой и кровью. Их три дня не выпускали из помещения. Террористы сновали между ними, придавливая к земле весом автоматов и видом масок. Им все было чуждо. Когда нам удалось проникнуть в здание, мы побежали по залу, убивая одного захватчика за другим. Один пытался схватить женщину, я ударил его прикладом по зубам. Трое у заднего выхода подняли руки, и я расстрелял их прямо у стены.
После я выносил на руках детей. Они тяжело дышали. Маленькие обескровленные тела стали совсем легкими. Я нес маленьких ангелочков, наполненных благословением и легкостью.
Рассказываю Ивану об операции. Он сидит за столом на моей кухне и восхищенно слушает про то, как команда просочилась в помещение, словно вода, во все возможные щели, и не оставила террористам выхода. Иван расспрашивает, как я забирался по крыше и спускался по стене вниз, отталкиваясь ногами. Его мир расцветает и преображается – это видно по глазам. Я показываю ему свою татуировку, и он хочет сделать похожую. Тотчас мы идем к мастеру и воссоздаем химеру на его груди.
Спускаясь на машине с косогора, я въехал в огромный валун. Машина не подлежит восстановлению, но я отделываюсь несколькими ушибами и переломом. Когда кость выходит наружу, от болевых ощущений теряю голос. Всматриваюсь в открытую рану, как в возможность познать настоящее. Ничто так не возвышает душу, как излом в теле. Мое увлечение ездой по бездорожью впервые натолкнулось на препятствие. В обыденное время нанести себе увечье легче, чем в рабочее.
Здоровой ногой я выталкиваю смятую дверь и выбираюсь наружу. Вокруг никого нет, до ближайшего населенного пункта девять километров ходу. Сняв ремень и перевязав ногу, медленно ползу в сторону дороги. Рана на лбу кровоточит, и начинает ныть голова. Добравшись до перекрестка, я принимаюсь ждать, когда проедет первая машина. Ожидание длится несколько часов, за которые я дважды успеваю заснуть или потерять сознание. Старичок на покосившемся автомобиле соглашается подвезти меня до ближайшей больницы, с отвращением косится на перевязанную ногу, не может отказать себе в удовольствии лишний раз поморщиться.
Теперь на несколько недель я прикован к кровати.
Лежа в постели, вспоминаю Варвару. Последние дни она не выходила на улицу, и я проведывал ее. Мы познакомились, когда мне было шестнадцать и я отдыхал у бабки в деревне. У Варвары была роскошная черная коса и большие карие глаза. Из-за редкой генетической болезни она была словно прозрачной, но мы гуляли с ней по рощам, останавливаясь на отдых, и вели разговоры о религии. Она знала, что ей осталось немного, и не спеша к этому готовилась. Ее хрупкость привлекала меня. И мне не терпелось попробовать ее на вкус. Но Варвара завещала себя Богу, пообещав бросить страсти в костер во имя главной любви. Мы вместе ходили в церковь, где она молилась, покрыв волосы косынкой.
«Любовь к Богу, – говорила она, – требует безоговорочной отдачи. Ты не можешь ни на что рассчитывать, ни о чем просить, у тебя нет никаких гарантий, но ты должен верить, что Бог услышит твои мольбы и примет и простит тебя».
Я позвал ее на танцы, где, обняв рукой, приподнял над полом и повел по кругу. Ей стало не по себе, когда я приблизил губы к ее щеке. Она оттолкнула меня, расплакалась и сказала, что больше никогда к себе не подпустит. Но уже через неделю ее мать пришла в гости к моей бабке и сказала, что Варваре хуже и она хочет меня видеть.
Больше она не вставала, и я ходил к ней домой, где мы подолгу беседовали о вере. Она просила меня не мучить и понять ее. Я молча кивал, надежды у меня не осталось. Лето подходило к концу, и скоро я должен был вернуться в город. В день отъезда я пришел к ней попрощаться. Она не хотела со мной разговаривать, но потом все же перестала на меня обижаться, и мы разговорились о совместно проведенном времени. Тогда ее глаза вспыхнули, и она слабо притянула меня к себе, прижав к груди. Она нехотя говорила нет, когда я залез на нее сверху, поднял ночную рубашку и вошел в нее. После мы лежали в кровати, и я гладил ее по голове, пока она тихо плакала. В тот вечер я уехал. На следующий год, когда я вновь приехал к бабке в гости, она мне сообщила, что Варвара умерла через два месяца после моего отъезда.
Перелом медленно заживает, а пока я передвигаюсь по дому на костылях. Вследствие долгого пребывания дома приучил себя пить чай с шестью ложками сахара. Иван навещает меня, как некогда я его в интернате. Помню, как он рыдал, когда воспитатель из-за сильного конфликта отправил его учиться на краснодеревщика. Я вступился и помог ему переопределиться в училище. А еще хорошенько отругал за непомерную жалость к себе. Ему многому предстояло научиться. Например, что жалость к себе разрушает похлеще рака с метастазами.
Когда Ивану было лет восемь, я присел к нему на скамейку и спросил, почему он не играет с ребятами. Он ответил, что игры их жестоки, и что ему лучше сидеть одному. «Но разве Бог одинаково не сотворил и людей, и землю? Все создано единым Творцом, и не стоит избегать его созданий», – рассказывал я ему, а он внимательно слушал. Я был тем человеком, к которому он потянулся и который украсил своим появлением его детские одинокие года. «Все создал Бог, – говорил я ему, – все имеет одинаковую ценность и ничего не стоит бояться, но брать в свои руки и создавать реальность вокруг себя». «Кто же тогда Дьявол?» – спросил Иван. «Бог и Дьявол есть одно, – отвечал я ему, – одно зерно, это человек придумал его проявлениям разные имена, человек разделил единое на два. Оттого многие люди боятся собственной тени. Но тебе не нужно ничего бояться: пока ты владеешь собой, твоя реальность у тебя в руках».
Иван присоединился к сверстникам, но те поколотили его. В коротких штанишках, оголявших синяки и окровавленные коленки, он сторонился меня, когда я пришел его навестить. Я рассказал ему, что не нужно бояться боли, что это дорога к единому. Боль отодвигает иные ощущения на задний план и оставляет тебя одного перед несотворенным. И если в это мгновение удается не поддаться боли, проигнорировать ее, происходит касание вечности. Он не понял ничего из того, что я объяснял ему, и только тихонько всхлипывал. Я приобнял его, и он попытался расплакаться. Тогда я отпустил его и сказал, что в момент, когда он дает волю чувствам, единое вновь делится на два, и в мир возвращается Бог и Дьявол, которые даруют страдание.
Иван напоминал меня в детстве: я тоже сторонился людей. Я презирал их. Они были наполнены злобой и жалостью к себе, их настроение было переменчиво и редко соответствовало реальности. Ужас наполнял меня при мысли, что я один из них. Детство прошло в борьбе с собственной человеческой природой, которая мне претила. И лишь со временем мне удалось усмирить презрение и позволить окружающим быть такими, какими они являются. Равнодушие – это нуль, из которого возможно взирать на мир, не теряя безупречности в оценке.
Еще хромая, покупаю новую машину: выбирать не приходится, я беру такой же джип. Эта марка меня никогда не подводила. Она позволяет мне добираться до мест, где маловероятно присутствие человека, где сердце радуется чистоте и первозданности воздуха и земли. Я ложусь ничком, сгребаю лесную пожухлую листву руками и вдыхаю запах. Вековые сосны безразлично взирают на меня, допуская в ветвях игру ветра. Я могу лежать часами, пока не насыщусь уединением и отдохновением от человеческого.
Лежа на земле, обнимая и впитывая ее, я возвращаюсь к временам, когда она была безводна и пуста. И наблюдаю за хитроумным Демиургом, переплетающим две нити, из которых впоследствии будет создано человечество. Нить всего лишь нить, но она переливается цветами, когда наполняет собой землю, когда создает животный мир, и более всего, когда создает человека.
В лесу я нахожу материал для вырезания рукояток для ножей и маленьких фигурок животных, всех по паре: медведей, волков, уток, жирафов, слонов. В моем собрании уже более пятнадцати видов, и оно только расширяется после каждой прогулки в первозданность леса.
Каждый раз по возвращении я наполняюсь пустотой и безмолвием.
Нога зажила, я вновь передвигаюсь самостоятельно, и не похоже, что некоторое время назад мне требовались костыли. Наблюдаю за своей походкой в отражении и убеждаюсь, что она немного изменилась, перелом оставил на ней отпечаток. Теперь я меньше пружиню.
Мне поручают временно охранять десятилетнего мальчишку. Для своих лет он достаточно рассудителен, но когда мы приходим в магазин игрушек, теряется. Ко мне он относится как к ровеснику и спрашивает моего мнения о том, какой радиоуправляемый вертолет лучше купить.
С маленькими детьми управляться легче. Один раз я был приставлен к подростку, умудрившемуся разозлить подвыпившую компанию молодых людей, которым мне впоследствии пришлось ломать челюсти и выворачивать руки.
В тишине пытать легче. Тишина действует удручающе, и хруст костей на жертв влияет вдвойне. Я перебиваю по пальцу в ожидании, когда мужчина заговорит, от его молчания впадаю в нестерпимую скуку. Боль не его слабое место. Тогда я ввожу в комнату его дочь, и тот, дрожа, тотчас заговаривает. К каждому человеку можно найти подход.
Он был старше ее. Точнее, он всегда был старше ее. Столько, сколько эта история повторялась, он всегда был старше. Меня всегда интересовала целомудренность женской души, ее матричной структурой мне всегда не терпелось овладеть, выстроить, со всеми «случайными» числами и отклонениями. Создать клетку для души, где ее части пребывали бы на своих местах. Игра для Омара Хайяма, понимающего толк в метафоре вина и невинной улыбки.
Варвара была началом моей истории, Марианна – постоянным сопровождением. Я вижу их на встречах, на которых сижу с их детьми, и веду беседы. Иногда нескольких минут достаточно, чтобы проникнуть в них и понять, что ими движет. Такие души меня не интересуют. Мне нужны сложные петли, за которые можно было бы ухватиться и перекроить заново. Они меня боятся, но слушают, как слушаются их дети.
Временно меня направляют в другой город. Смена места жительства меня не прельщает: в круговерти работы должно быть место, где можно вдохнуть привычки. Готовится массовая операция, о которой сообщают обрывки сведений, ровно столько, сколько нужно для выполнения своей части работы. Лишняя информация всегда вредит. Человеку необходимо знать ровно столько, сколько ему необходимо для выживания. Погоня за знаниями – преследование иллюзии, что жизнь можно охватить, как охватывают параграф в некой области. Главные знания приходят из ощущений и восприятия.
Из окна поезда наблюдаю полосу лесов, представляя, сколько возможностей они в себе таят. Проникнуть в густую чащу, почувствовать животом свежесть чернозема, вдохнуть запах одиночества и истинного познания. Оттого железная дорога наводит тоску – пропуск стольких возможностей. На соседней полке ребенок болтает ногами и грызет козинак. Спрашиваю его, нравится ли ему поездка. Он кивает, вытирая рукавом подбородок. «Показать фокус?» – играю с ним и вынимаю из-за уха монетку. Он берет ее в руку, ликуя от радости, и долго разглядывает. Под конец улыбается и в ожидании смотрит на меня. Сказать ему, что со временем он не перестанет любить фокусы, что магическое мышление навсегда останется с ним, и чем старше он будет становиться, тем сильнее будет прикипать к волшебству, что усвоил в детстве? Я люблю детей: они не скрывают восхищения перед иллюзией.
«Вы замужем?» – задаю вопрос его матери с наскока. Она торопеет от наглости, но послушно отвечает. Я рассказываю ей про Ивана, и у нас завязывается разговор про детей. Уже через час мы встречаемся в уборной, где ее широкая юбка облегчает нам дело.
По приезде первым делом раскладываю ножи в квартире, которую для меня сняли. Стул, кровать и телевизор, – все, что необходимо для жизни в течение двух недель. Направляюсь в магазин и покупаю сахар в кубиках. Сажусь перед телевизором, грызу рафинад и с интересом наблюдаю, что показывают в эфире. Схема новостей и сериалов не меняется, передачи про постоянные заботы. Изучаю вещательную сетку так же, как натуралист изучает природу. Чтобы быть в курсе современного мышления, необходимо смотреть популярный канал.
В четыре утра меня будят звонком и диктуют точные координаты. Выезжаю за город и еду на выполнение операции под названием «Тролль». На моей памяти был и «Мумий Тролль», так что названия давно не вызывают удивления. Они выбираются с полок с детскими сказками. Группа из пяти человек. Когда мы врываемся в дом, начинает светать – самое болезненное время, когда люди с трудом отличают кошмар от реальности. Один выбегает из задней двери: несусь за ним по глубокой колее, мокрой от ночного дождя. К ботинкам прилипает грязь и листья. Бегу. Наваливаюсь. Беглец совсем юный – ровесник Ивана. Скручиваю ему руки за спиной. Мои колени прижимают его к земле. Моя сила выплеснута наружу. Мальчишка подо мной тихонько скулит от боли. Я чувствую невероятное единение с миром. Душа чиста. Сквозь кромки деревьев распахивается небо. Завороженно смотрю на него и не хочу прерывать момент. По стволу бежит белка, махая мохнатым хвостом, маленькая лесная крыска. По земле стелется предрассветный туман. Смотрю вниз и догадываюсь, почему парень елозит: я уложил его на муравейник. Поднимаю, покусанного, и веду в фургон.
Такая наполненность, как сегодня, постигает меня нечасто. Я постоянно гонюсь за ней, а она ускользает. Ее надо заслужить, к ней необходимо прислушаться.
Вдоль дороги идет девушка, из целлофанового пакета, который она несет, торчат несколько хвостов. Не сдерживая любопытства, останавливаюсь рядом с ней и предлагаю подвезти. Она соглашается и кладет трепещущий пакет себе на голые колени. Я интересуюсь, что в нем. «Крысы», – коротко отвечает она, размещаясь поудобней. Для чего ей столько крыс? «Для питонов», – сообщает она. И много они едят? «По крысе в неделю». Волосы девушки торчат в разные стороны, и она не торопится поправить задравшуюся короткую джинсовую юбку. Любит ли она своих питомцев? Она удивленно смотрит на меня. «Это же змеи». Я останавливаю автомобиль, она выходит, аккуратно удерживая улов в правой руке. Славно, думаю я. Славная девушка.
Я люблю знакомиться на дороге. Это мое путешествие вглубь женской души. Девушки, которые ко мне садятся, откровенничают. У большинства историй я сразу вижу второе дно. Лишь самые интересные имеют комбинации, кубики-рубики, и заставляют задуматься. Не все торопятся поделиться, но многие, и чаще с удовольствием, рассказывают о своей жизни. Дорога открывает их для искренности.
Юлю я везу в Подмосковье, молчу, пока она вдохновенно рассказывает о своей работе в благотворительности, о помощи ближнему. По пути делаю остановку. Забавно наблюдать ее, когда я передаю ей пистолет и предлагаю пострелять: сначала она отказывается, но после несложных уговоров соглашается. А потом я улыбаюсь тому, как меняется выражение ее лица, когда она чувствует власть в своих руках.
С какой легкостью они садятся ко мне в машину, чтобы я открыл им их новую сторону, их изнанку! Чем интенсивнее они отмахиваются, тем легче их переубедить. Одного я не переношу – женских истерик. Когда барышня начинает реветь, я покидаю ее. То ли дело детские слезинки. Таким способом ребенок общается с окружающим миром, ему не терпится ответить. Детская манипуляция оправдана – маленькому человеку нужно выживать, женская же направлена на подавление мужского. Я встречал этих особей, желающих получить от мужчины максимум, в особенности материального. Я могу сделать ей подарок, если она настаивает, но тогда непременно возьму свое. Ничто в мире не происходит в одностороннем направлении. Если ты получаешь дар, то за него нужно заплатить. Не все женщины это понимают и удивляются, когда я требую отдачи. Ада требует с меня иного, она желает, того не ведая, чтобы я рассказал ей, как жить. И за это ей тоже приходится расплачиваться.
На похоронах у меня неизменно урчит живот. Сколько бы раз я на них ни был, всякий раз одно и то же: от голода у меня сосет под ложечкой. Хоронят коллегу, с которым я не очень хорошо, но был знаком. Ему было сорок семь лет. Стол богат: как угощение подают утку с яблоками, селедку под шубой, оливье, салат с копченостями, нарезку, соленые огурцы под водку. Только я, конечно, не пью, – на похоронах за этим следят строго, – наливаю себе в стопку воду. Разговор идет, рассказывают истории с участием погибшего. Смеются. Все как положено. Когда жена почившего напивается, то наклоняется ко мне и со злостью шепчет, отчего то был не я, или любой другой из тех, у которого никого нет и который никому не нужен. Отчего то был ее муж? И плачет. Я обнимаю ее. Как ей объяснить, что у смерти существуют законы? Что у нее свои прописные истины? Что она выбирает? И выбрала ее мужа? Пусть на человеческий взгляд смерть случайна, у нее своя логика. Сколько раз я наблюдал, как умирают те, чье время пришло, – внимательный глаз может заметить это. Стоит человеку отмерить свой срок, как он становится доступен для любого рода происшествий и заболеваний. Если бы только погибший обратил внимание на свое внутреннее состояние, то разглядел бы в себе признаки увядания: смерть как гость, сообщающий о себе вежливым стуком. Я встречал нежильцов, которые через некоторое время умирали. Их всех отличал общий признак – вокруг них была аура смерти, от них исходил характерный запах. Редкий собеседник способен заметить это.
Как объяснить той женщине, что я давно знал, что ее муж на краю могилы?
Я не терплю классической музыки, мне тяжело ее слушать – она уносит слишком далеко, мне с трудом удается вернуться. Она растворяет в себе, переносит за пределы разума, так, что сложно найти дорогу назад. Руки трясутся, ладони потеют, зрение туманится, когда первые аккорды мелодии дают о себе знать. Все выше и выше, исчезаю, и где я – непонятно: не слит ни с природой, ни с миром, но вне его. Так кобра забывает себя под звуки дудочки и следует за заклинателем. Музыка манипулирует сознанием, делая его податливым, как пластилин. Любая манипуляция вызывает у меня протест и отвращение. Не так много вещей вызывают эти чувства – гадливость мне несвойственна.
Собирать деньги с людей не самое увлекательное занятие. Объезжать дома, стучаться, смотреть – смотреть так, чтобы люди без слов понимали, зачем к ним пришли, держать в руках конверты, складывать в сумку, отвозить владельцам. Нет ничего скучнее. Но недавно вышла забавная история.
Дверь открылась, и на пороге показалась девчушка лет десяти, сообщила, что родителей нет дома. Раз нет дома, решил я, остается только забрать девочку с собой. Она весело болтала ногами, слушала в машине «Бременских музыкантов», пока я ходил по заданным адресам, совсем не плакала (дети никогда со мной не плачут), и мы с ней даже поели мороженого. К вечеру я возвратился в ее дом – родители оказались на месте и предоставили положенную сумму. А я не пожалел, что так вышло, – с девчушкой день выдался веселым. Я так и сказал ее отцу, что в следующий раз при похожем раскладе ее не верну.
Меня сморил сон, что от хлороформа. Двенадцать часов пролежал я в кровати, и вот отчего. Накануне преследовал мелкую сошку, до того мелкую, что она затерялась в городской траве. Человек этот был ростом не выше ста пятидесяти сантиметров и широк в плечах. Целый день я караулил его, и все напрасно – его известили о слежке. Я отсек злость – она мешает действовать и думать – и погнался за ним. По всем местам, где он мог бы спрятаться, и застал у любовницы. Она долго не открывала дверь, а когда распахнула, он уже успел перебраться с балкона на пожарную лестницу. Выскочив за ним, я бездумно пустился в преследование, позволив радости от удачи овладеть мною, – то, чего я никогда не допускаю: когда я настиг преследуемого, его приятели обступили меня. Пока двое держали меня, остальные наносили удары и угрожали, в конце швырнули на асфальт и плюнули.
К вкусу собственной крови можно испытывать единственно нежное чувство – смакуешь родное, принадлежащее одному тебе. Облизываю окровавленные губы, как будто они смочены в сладком нектаре. Тело ноет, но эта боль не достигает желанного предела.
Я встал и, качаясь, побрел к машине. Люди шарахались от меня, как от чумного: они недооценивают значение крови.
Заживление продвигается. Через пару дней смогу вернуться к работе.
Звонит Иван, намеревается прийти в гости, но я отговариваю его. Он рассказывает, как у него дела, что он изучает, и как строго к нему относятся преподаватели. Проявление строгости – это спасение, объясняю ему, воспитание идет в верном направлении. А направление как раз определяется, когда судьба преподносит суровые уроки. Прикладываю ладонь к срастающемуся ребру, сознавая, что то – путь к знанию, что не ведает границ человеческого разума.
Жизнь предполагает множество испытаний, чем тернистей путь, тем короче дорога к постижению ее тайны. Каждый раз, подвергаясь боли, предчувствую, что совершил скачок на пути, где конечным пунктом служит знание, открывающее секрет мироздания. В момент наивысшего страдания, на краткий миг, тайна становится доступной, но после исчезает за слоем человеческого. Истина его не терпит, ей нужно обнажение, полное раскрытие, тогда она поверяет себя, чтобы подсказать, что ожидать от вечности.
Я – апологет учения, созданного моментами настоящего, только в нем можно постичь вселенную.
Когда я был ребенком, мне было видение в церкви: старец осенил меня знамением. Его руки были покрыты коростой, а глаза светились огнем. Он взял меня за руку и понес по миру. Мы пролетели над райскими полями, покрытыми цветами, полями, на которых паслись лошади и коровы, и всем хватало места, мы пролетели над каньонами, у которых было не разглядеть дна, в которых водились тени и зубатые чудовища. Я трогал каждого из увиденных: и животных, и монстров, и все они равно занимали меня. Мы неслись все дальше, поля сменяли леса, каньоны – пустоши, и везде нам радовались разные существа. Мне повстречался хромоногий конь с козлиной бородкой – я вскочил на него и проехался галопом, пока не загнал до смерти, за что несчастное создание поблагодарило меня – существование давно не радовало его. Конь оставил меня на берегу озера, в которое я вгляделся. Отражение поразило меня: на голове сверкал нимб, я расправлял крылья, но мое горло было красным – я впивался клыками в коня и высасывал из него кровь – только белые одежды, в которые я был облачен, оставались чисты. Мои волосы кудрявились, как у ангелочков с икон, глаза излучали безмятежность. Я окунулся в воду и вышел из нее нагим. Видение закончилось, и я очнулся у себя в кровати. Меня качало, со мной случилась лихорадка, грипп овладел мной на несколько недель. Но я никогда не пожалею об увиденном.
