Kitabı oku: «Группа»
Часть 1
1. Новые люди
Альба вернулась утром 18-го мая, ровно через год, один день и двенадцать часов после растождествления. «Вернулась», «растождествление» – все это, впрочем, не более чем слова, нарядный психологический антураж, призванный обставить сам эксперимент и процесс выхода из него как нечто особенное. Как что-то такое, о чем нельзя просто сказать – проснулась. Или – открыла глаза.
В действительности же Альба именно это и сделала. Открыла глаза. Проснулась.
Ее разбудил мужской голос, монотонно, без интонации произнесший над ее ухом несколько слов. Кажется. Вроде бы. Альба не была до конца уверена, что именно он. Возможно, ее разбудила музыка – легкая классическая музыка, что-то из Вивальди, а может быть, из Шопена.
Музыка продолжала играть и сейчас, а вот каких бы то ни было мужчин, да и вообще людей, в обозримом пространстве не наблюдалось. Впрочем, в этом тоже стоило убедиться.
Альба приподнялась на локте. Движение получилось рывкообразное, чересчур резкое для нее, привыкшей все делать плавно-неторопливо, соразмерно своим габаритам и килограммам. На секунду Альба замерла в замешательстве, не понимая, что́ это, прислушиваясь к себе. Она успела даже немного испугаться.
А потом все изменилось. Сразу и навсегда.
Незнакомое – точнее, давно забытое – ощущение легкости нахлынуло на нее, восхитительной ладности всего тела, которым вдруг стало так странно и непривычно, так радостно управлять… От этой радости-ладности тянуло рассмеяться, как от щекотки.
Руки и ноги, которыми Альба зашевелила одновременно, сбрасывая одеяло и садясь на краю кровати, показались ей в первый миг лапками какого-то насекомого. Она чуть было не запуталась в них, до того они были длинными и чужими. Тут Альба увидела свои ступни – ухоженные, с красивым розовым педикюром. Альба захихикала, вглядываясь в растопыренные пальцы ног. Потом, прикрыв рот ладонями и еще больше округлив и без того расширенные глаза, захихикала снова. Все вокруг нее закружилось, поплыло, словно стронулась с места большая пестрая карусель. Альба легла на бок, подтянула колени к тому месту, где еще вчера у нее был огромный толстый живот, бесследно теперь исчезнувший, и подумала: «Это сон».
Наблюдатели, сидевшие в скрытой зоне комнаты, выпрыгнули из своих кресел и устремились к Альбе – прямо сквозь голограмму цветочной оранжереи с трепещущими над бутонами роз колибри. Наблюдателей было двое – молодой мужчина и женщина средних лет, оба в щеголеватых серебристо-оливковых кимоно, лишь отдаленно напоминающих медицинскую униформу. Женщина потрогала Альбино запястье, заглянула под оттянутые веки глаз. С гримаской досадливой озабоченности охлопала себя ладонями по карманам.
– Сухой нашатырь? – веселым голосом осведомился мужчина и протянул ей маленький электронный приборчик, не преминув перед этим по-жонглерски, с переворотом, подкинуть его в воздухе. – Вуаля! Ma cherie Натали, держите!
– Спасибо, Илларион Аркадьевич! – холодно отчеркнула женщина, с виду годящаяся нахальному вундеркинду если не в матери, то в научные руководители точно. Бойкий малый. Доктор медицины, профессор каких-то там наук, сотрудник кафедры реабилитаций сознания и правая рука мэтра Голева, как он сам себя в шутку называл. (Соль шутки заключалась в том, что мэтр от рождения был левшой).
Затем она склонилась над раскинувшейся на кровати Альбой и приблизила вэйкаппер к ее виску. В ту же секунду приборчик сдержанно пискнул – бип-бип, – и глаза Альбы открылись, взгляд сфокусировался на лицах и стал осмысленным.
– С добрым утром, Альба! – торжественно-ласково произнес доцент.
– С добрым утром, доктор Ларри! С добрым утром, эээ… ммм…
– Натэлла Наильевна, – подсказала женщина. – Между прочим, ваш оператор.
Окончательно придя в себя, Альба уселась на краю кровати, тесно сдвинув колени и стараясь пореже на них, на колени, поглядывать, чтобы опять не грохнуться в счастливый обморок. Но пореже не получалось.
– Как вы себя чувствуете, дорогая? – продолжил расспросы доктор.
– Как… как бокал шампанского! – выпалила Альба. И завернула губы внутрь рта, чтобы не выплеснуть очередную порцию глуповатого хихиканья. Глаза у нее блестели и перескакивали с лица доктора Ларри на лицо Натэллы-как-там-ее-Наильевны, а руки неустанно елозили по коленкам, разглаживая складки ночной сорочки.
Эти сорочки, больше похожие на кокетливые полупрозрачные пеньюары, придумал для женского состава группы тоже он, доктор Ларри. Раз уж пробуждаться к новой жизни – то во всей красе! Так, чтобы навсегда запомнить этот момент и в дальнейшем не ронять планку.
– Я вижу, – расплылся в улыбке доктор. – Альбина, а скажите-ка, шампанская вы моя, сколько вам сейчас лет?
– Двадцать восемь! – без запинки ответила Альба.
– А было?
– И было двадцать восемь!.. Ой. То есть… Это получается, двадцать девять мне сейчас, – проявила сообразительность Альба и ненадолго задумалась, сдвинув брови и осмысляя потерю года.
Но что такое был этот год по сравнению с этими вот коленками?! С этими бедрами идеальными? С ощущением плоского, подтянутого, из тугих мышечных лент сплетенного живота? Там, где раньше всегда было тепло и влажно от жировых складок «фартука», теперь было пусто, пусто! Не было ничего!!!
– Мне двадцать девять лет, – прочистив горло, хрипловатым от волнения голосом продолжила Альба. – Меня зовут Альба Малюр. Год назад я согласилась принять участие в программе доктора Голева «Новые контуры». Сегодня, ровно год и одну ночь спустя, я вернулась! В абсолютно здравом уме и трезвой памяти! В общем, короче, я хочу сделать заявление: это невероятно! Этого просто… в это просто невозможно поверить! Я заявляю: доктор Ларри, и доктор Голев, и все, все, все вы – гении!! волшебники!!! Вчера в эту самую кровать легло сто сорок пять килограммов жира! А сегодня их встало… Господи, сколько их встало?! Пятьдесят? Шестьдесят? О господи!!!
Одновременно с Альбой вернулись еще пятеро. Два бывших толстяка, Модест и Митя, бывший эпилептик Арсений, бывшая выпивоха Андреа, страдавшая, помимо бытового алкоголизма, еще и глубокими затяжными депрессиями, и бывший аутоморф – девушка по имени Листиана.
Последний, седьмой, участник эксперимента продолжал отсутствовать. На пароль подъема он не отреагировал, и это было очень и очень скверно. Потому что именно этот сигнал, именно этот, состоящий из полудюжины слов, звуковой код являлся ключом к выходу из гипнотического транса. Только он мог вернуть участника из его временного и весьма условного, но все же небытия. Если уж и он не возымел никакого эффекта, то на обычные приемы вроде тормошения за плечи, оттягивания век и похлопывания по щекам нечего было и рассчитывать.
Доктор Ларри прекрасно это осознавал. И все же, подойдя к лежавшему на кровати контуру, над которым вот уже минут пятнадцать хлопотал всклокоченный и совершенно растерянный оператор, не удержался – пискнул у виска невозвращенца своим вэйк-аппером. Никакого результата. Что и требовалось доказать.
– Янтарь. Кириллица. Эдельвейс.
Ноль реакции. Никакого проблеска в открытых, устремленных на потолок глазах.
– Номер четыре! Четвертый! – снова принялся теребить оператор своего подопечного. – Дис! Ди-ис!
Одиссей, – вспомнил доктор Ларри полное имя участника. И тут же невольно вздрогнул, услышав за спиной вкрадчивый тихий голос. Оказывается, все это время доктор Голев был тут. Сидел в глубоком кресле, вполоборота развернутом к окну, и рассматривал что-то на экране слимбука.
– Ну и что ты на это скажешь? – спросил доктор Голев, поймав взгляд коллеги. – Сбежал от нас хитроумный Одиссей. Нашел способ! Вот уж воистину: имя нареченное есть пророчество…
– Только не говори мне, что он будет странствовать двадцать лет, – хмыкнул доктор Ларри.
– Сенбернар! Октопус! Синекдоха! – на последнем издыхании надежды заклинал оператор, темнокожий араб Закария. Доктору Ларри он всегда чем-то напоминал верблюда – царственно-умиротворенного и как бы слегка надменного, хотя и вполне себе добродушного. Сейчас, правда, от его верблюжьей невозмутимости не осталось и следа. В глазах – полное непонимание, по вискам струятся капельки пота. На верхней губе, украшенной пижонскими усиками, выступила испарина.
– Он может странствовать и дольше, – качнул головой доктор Голев. – Взгляни сюда. Ты раньше это видел?
– Что – это? Дневник?
Ларри взял в руки протянутый ему слимбук с открытой на экране фотографией. Фотография сияла тремя улыбками. Сам Одиссей – сухопарый плечистый парень лет тридцати пяти, миловидная женщина того же возраста и девочка-подросток. Женщина и девочка очень похожи между собой, обе сероглазые, светловолосые. У женщины волосы рассыпаны по плечам, а у девчонки собраны в высокий конский хвост. Одиссей обнимает обеих за плечи. Он смеется, он счастлив.
– Конечно, видел. Семья Одиссея. Незадолго до.
– Ты полистай, полистай. Может, что-то необычное заметишь, чего раньше не замечал.
Доктор Ларри пожал плечами, но возражать не стал. К нему присоединился и верзила Закария, вытянув длинную шею и заглядывая в слимбук через плечо доктора.
Записи. Записи. Фотографии. Снова записи, снова фотки. На каждые две-три записи, сделанные в период трехнедельного подготовительного тренинга, приходился как минимум один фотоснимок. С изображением женщины и девочки, женщины или девочки, женщины с Одиссеем, девочки с Одиссеем, всех троих…
Эти снимки, равно как и эти записи, доктор Ларри видел много раз. Сейчас ничего нового к ним не прибавилось. Ни единой строчки, ни единой новой фотографии.
Оторвавшись от слимбука, доктор Ларри вопросительно взглянул на Голева.
– Turnover, – подсказал тот.
Доктор Ларри мазнул по экрану пальцем и на всплывшей панели опций выбрал «перевернуть».
Изображение маленькой девочки, сидящей верхом на пони, подернулось белыми горизонтальными полосками, словно кто-то подкрутил жалюзи, и взгляду предстала обратная сторона виртуального фотоснимка. И сначала на ней ничего не было. Просто белая матовая поверхность, имитирующая бумагу. Но уже в следующую секунду начали проступать слова. Они появлялись последовательно, одно за другим, как если бы кто-то писал их на бумаге убористым беглым почерком. Нет страдания сильнее, чем вспоминать счастливые времена во дни несчастья.
На «обратной» сторонедругой фотографии, где жених кружил невесту в свадебном танце, слова начертались такие: У смерти много имен, но лишь одно из них повергает меня в отчаяние. Имя это – Разлука Вечная. Фотография семейного барбекю на фоне увитой плющом терраски скрывала под собой откровение кроткое и печальное: Мой дом там, где вы.
– Вот он, истинный дневник Одиссея Крашенникова, – задумчиво произнес доктор Голев из своего кресла, продолжая наблюдать за лицами доктора Ларри и Закарии. – Там, где никто и не догадывался его искать.
– Но я все равно не понимаю, док! – недоуменно воскликнул Закария. – Что это меняет? Каким образом все эти скрытые надписи связаны с тем, что он проигнорировал ключ и не вышел?
– Не понимаешь? А ты взгляни на самую последнюю фотку. На ту, которую он подписал ровно год назад, 17-го мая. За пару часов до погружения. Кстати, вы с доктором Ларри ее уже видели. А теперь взгляните на нее еще раз – только с правильной стороны.
Готовый увидеть все, что угодно, заинтригованный и отчасти уязвленный, доктор Ларри вернулся к фотографии с тремя улыбками. В следующую секунду он и дышащий ему в затылок Закария воззрились на перевертыш, где невидимое перо принялось сноровисто строчить, каллиграфически выписывая фразу.
Я иду к вам, мои любимые! До скорой встречи!
Альба между тем примеряла платье. Под молчаливым приглядом Натэллы Наильевны. Та стояла, скрестив руки на груди, и скептически посматривала на обмирающую у зеркала новоявленную стройняшку.
То есть новоявленной, конечно же, она была только в восприятии себя самой, эта неугомонная, преисполненная энергии девица. Натэлле же Наильевне, имевшей счастье лицезреть ее изо дня в день на протяжении последних трех месяцев, она успела порядком надоесть.
Понятное дело, это была работа, проект, любимое детище. Но именно эта, эта вот конкретная часть работы, была не ее. Не ее частью. Не ее сильной стороной, если на то пошло. Все эти тренировки с дистанционным пульсометром на запястье. Все эти паровые котлетки и свежевыжатые соки, за поглощением которых так утомительно наблюдать. Эти фит-ап массажи и пуш-драй сеансы. Бессмысленное убийство времени – сидеть и ждать, пока подотчетное тело разомнут и подсушат, увлажнят и отожмут, да потом еще на полчасика сунут в капсулу флоатинга. Тело парит в невесомости, отдыхает, впитывает порами всяческие полезные вещества, ему спешить некуда. И терять ему, собственно, тоже нечего. А ты – ты время свое теряешь. То самое, терять которое подобным бездарным образом было поручено совсем другому человеку! А он, сукин сын, подвел. Накосячил, наворотил отсебятины, гаденыш этакий, и на проект наплевал, и на Альбу эту безмозглую, и на всю их команду во главе с идиотом Алексом!
– Натэлла Наильевна, а что все-таки случилось с моим первым оператором, Глебом? – словно подслушав ее мысли, подало голос «тело».
– Глеб вынужден был уйти по семейным обстоятельствам, – заученно произнесла Натэлла Наильевна. – Ну-ка, повернись!
Цепкий глаз докторицы обнаружил бледное продолговатое пятнышко, так называемую растяжку на внутренней стороне одного из Альбиных бедер. Альба и ахнуть не успела, как рука Натэллы Наильевны оказалась у нее на спине, грубо надавила, толкая вперед и заставляя согнуться, а вторая, бесцеремонно вскинув подол коротенького платья-туники, сжала между пальцами складку кожи.
Это было уже чересчур.
– Эй, эй! – взбунтовалась Альба. – Что за дела?!
Резким движением она оттолкнула от себя руку Натэллы Наильевны и сама отскочила в сторону, гневно раздувая ноздри и сжав кулаки.
– Перестань! – поморщилась Натэлла Наильевна. – Подумаешь, какие мы нежные!.. Ну хорошо: извини! Я еще не привыкла к тому, что ты теперь снова…
Тут она прикусила язык, но было поздно. Глаза Альбы вспыхнули и сощурились.
– Вы не привыкли, что я – что? Вижу? Чувствую? Что я – снова я, а не просто «контур», с которым можно вытворять все что угодно?!
– Ну хватит, Альба! Перестаньте! – попыталась осадить ее Натэлла Наильевна уже всерьез. – Все хорошо! Вы вернулись, вы стройны, молоды, здоровы, но это еще далеко не все. Вам предстоит еще некоторое время…
– Боже мой… Я даже представить не могу, что вы тут с нами делали… Я даже думать боюсь, как вы тут нас… тренировали! – все больше заводилась Альба. – Извращенцы! Чертовы извращенцы! Я подам на вас в суд!!! Где Глеб?! Где… где этот доктор Ларри?! Позовите мне доктора Ларри или доктора Алекса Голева, я буду говорить только с одним из них!!!
Кончилось тем, что впавшей в истерику Альбе вкололи успокоительное и уложили обратно в постель.
В другое время Натэлла Наильевна имела бы неприятный разговор с доктором Голевым, но тут ей (а еще в большей степени ему) повезло: было не до истерик. Всех волновало одно – сбой с возвращением Одиссея, необъяснимый форс-мажор.
Сейчас комната Одиссея была пуста. Сам Дис в сопровождении своего оператора Закарии и доктора Ларри перешел в ту часть здания, где не доводилось бывать еще ни одному из обитателей особняка – если только он не носил серебристо-зеленое кимоно или не являлся ботом из сервис-службы. Одиссей ушел туда собственными ногами, глядя ясным незамутненным взглядом прямо перед собой, только движения его при этом были не вполне естественны, угловато-механичны, как у артиста пантомимы, изображающего робота или оживший манекен. Впрочем, эта угловатость была едва заметна и вряд ли могла бы привлечь к себе внимание, окажись Одиссей где-нибудь вне клиники, на улицах города. Разумеется, при условии, что рядом с ним находился бы Закария…
Одиссей и Закария. Закария и Одиссей… Идеальная связь. Лучший тандем проекта. Блистательный, потрясающий результат, в возможность которого трудно было бы поверить, если бы не стоявшее в углу комнаты инвалидное кресло. Его специально прикатили накануне пробуждения – чтобы в комнате все было так, как перед отходом Одиссея ко сну. Ко сну длиною в год и одну ночь.
Арсений Елькин – бывший Задохлик Сенечка – любовался видом бушующего Индийского океана. Огромные волны неслись, казалось, прямо на него, вздымая гребни и разбиваясь в мелкие брызги где-то вне зоны видимости, у подножия гипотетической скалы. Арсений смахнул соленые капли с лица, поднял навстречу океану распрямленную ладонь и немного поводил ею в воздухе, отодвигая картинку чуть вглубь и увеличивая обзорность.
Теперь стали видны три фигурки, резвящиеся в волнах.
Все трое, судя по сложным трюкам, которые они проделывали, были профессиональными серферами. Поймав волну, уверенно вскакивали на доски и летели вперед, то взмывая на самый верх ощетиненной пенной холки, то пропадая внутри скручивающихся массивов воды.
Это было прекрасно. Они были прекрасны. Свободны, словно сам этот океан. Они дышали его дыханием, мчались по его бурливой, ходуном ходящей поверхности со скоростью, более присущей птицам или дельфинам, нежели человеку. Они не укрощали стихию, о нет. Укрощает ли птица – небо, борется ли с глубиной дельфин? Да и можно ли бороться с тем, частью чего являешься? Эти три серфера, они были частью ревущего и кипящего пеной Индийского океана, они совпадали – и совзлетали – с ним, позабыв о своей человеческой уязвимости. О том, что каждый из них – лишь промельк, лишь краткая вспышка существования…
Арсений почувствовал, как снова защипало глаза.
Промельк существования… Однако насколько же важен, значителен становится этот промельк, если вспомнить, что он и есть твоя жизнь! Твое тело… Вот оно, твое тело… Раздавшаяся вширь грудная клетка, окрепшая мускулатура рук, брюшного пресса, спины. Пять минут назад, глянув в зеркало, Арсений узнал отразившегося в нем человека. Вернее, это был не совсем человек. Это был тот самый герой, персонаж игр, которого Сенечка привык видеть в своем плейспоте. Трехмерный, в мельчайших деталях прорисованный, совершающий множество микродвижений вроде моргания, покачивания головой, чуть заметных поворотов корпуса вправо-влево… Всем своим видом персонаж выражал немедленную готовность к действию. Бежать, стрелять, драться, преодолевать препятствия. Он как бы даже слегка пружинил от нетерпения, как бы подсказывал: ну начинай же, скорей!
И вот теперь этот персонаж – он сам. Не в виртуальном подменном смысле, а в самом что ни на есть прямом.
Он ничем не отличается от тех серферов в прибрежных волнах Суматру. Ну разве что отсутствием подготовки и опыта. Этот опыт нарабатывается легко – за пару недель! Так, по крайней мере, утверждалось на серферских сайтах, которые он посещал в последние несколько дней перед отключкой. В своей прошлой жизни. Страшно подумать – год назад! А кажется – только вчера… Только вчера он выбрал и активировал эту настройку – Паданг-Паданг, Суматру, Индонезия. Практически пальцем в небо, наугад. Сначала хотел Австралию, но вовремя сообразил, что в Австралии на момент их выхода из отключки будет глубокая ночь, и даже если найдется такой безумец, что решит подразнить акул в потемках, то он, Сеня, вряд ли что-нибудь разглядит.
Можно было, конечно, взять Австралию в записи, но в записи не хотелось. Хотелось в реальном времени. Почему-то это было важно.
В общем, Австралия отпадала, а вместе с ней и куча всего другого.
А вот Бали и другие острова Индонезии по критерию одновременности очень даже подходили. Три часа разницы в сторону плюса. Там, на Бали, сейчас позднее утро. Почти одиннадцать. Самое время серфить!
Вообще-то Сенечка мало что знал об этом виде спорта и образе жизни. Мало что успел узнать. Дело в том, что мечта стать серфером накрыла его волной уже здесь, в Центре доктора Голева. На последней неделе тренинга. Кстати, ни о чем таком, связанном с волнами, досками и океанами, на тренинге не говорилось. Тренинг был посвящен совсем другим вещам. У Арсения в слимбуке они значились как «воля», «осознанность», «растождествление», «оператор», «контур», «гипнотония», «синее и желтое стеклышки» (кстати, что еще за стеклышки, хм?) и прочая ерунда.
Неизвестно, как из всего этого родилась Сенечкина мечта, но – она родилась. Вышла из пены морской в гидрокостюме, с доской под мышкой. Просто в один прекрасный момент он понял… Он понял все. Зачем он здесь. Куда идет. К чему стремится.
Когда-то очень давно Сенечка давился слезами, закрывшись в кабинке школьного туалета и мечтая только об одном: чтобы жизнь его поскорее закончилась. Ибо жизнь потеряла смысл. Жизнь в лице одной девочки, самой лучшей в классе и на земле, сказала другой девочке в коридоре: «К Елькину? Да он же припадочный! Не-е-е…»
Девчонки прошли мимо открытой двери в мужской туалет, и голоса их стали неразличимы, но Сенечке не требовалось слышать дальнейшего, чтобы понять, о чем она говорила. Она имела в виду, что на день рождения к Сенечке идти не планирует. И еще она имела в виду, что вовсе он ей не нравится, а даже наоборот. И до чего же это было глупо, самонадеянно – думать, что эта прекрасная девочка может ответить… даже нет, не на его чувства, но хотя бы на его приглашение, на придуманную им забавную анимаху, над созданием которой он провозился все выходные. Ну что ж, она и ответила.
Так Сенечка потерял веру в любовь.
Сегодня он снова чувствовал слезы на своих щеках – но это были совсем другие слезы. Их не нужно было прятать, их не нужно было стыдиться. Эти слезы несли облегчение и радость. Да и не слезы это были. Соленые брызги океана на лице молодого серфера. Летящего легко и привольно. Пружинящего на мягкой подушке скорости, чуть сгибая ноги в коленях и балансируя раскинутыми руками. Да, это был он – Арсений. Все совпадало. Все наконец совпало.
– Слушай, он так изменился! Я имею в виду не только внешне… Да. Нет, припадков не было. Хотя один чуть было не случился – когда он подошел к зеркалу и впервые себя увидел… Вот насчет заикания пока сказать не могу – мы с ним почти не разговаривали. Но скоро все станет ясно, подожди. У вас-то там что такое?..
Маленькая точеная блондинка, оператор Сенечки, самозабвенно щебетала по птифону, краем глаза поглядывая на застывший у окна контур.
– Вот как… Значит, на завтраке вас не будет… А куда?.. Ммм, понятно. Жаль. Я соскучилась, если честно… Конечно, по Одиссею! А ты думал – по тебе?
Бросив взгляд на Сенечку, блондинка издала игривый грудной смешок, но тут же спохватилась, стала серьезной:
– Все, Заки, я отключаюсь! Пока-пока!
Сенечка, разумеется, ничего не слышал. Стоял, воткнувшись взглядом в накатывающие на песчаный берег волны. Их отдаленный рокот транслировался сюда прямиком из… откуда бы то ни было. Что он там себе установил год назад? Бразилию? Калифорнию?.. Она не помнила.
