Kitabı oku: «Община Св. Георгия. Роман-сериал. Второй сезон», sayfa 6

Глава V

Матвей Макарович проснулся в прекрасном настроении.

Жена уже встала, как было у них заведено. Она любила содержать кормильца по самому высокому разряду. Кофе огненный. Золотистые сырники, с пылу с жару – с малиновым вареньем. Матвей Макарович был неприхотлив и вполне удовлетворялся простейшим царским завтраком. Говорят, Николай Александрович Романов из года в год поутру сырниками трапезничает, ну и Матвей Макарович Громов тоже из простых. Так что супруга всегда поднималась прежде него. Не исключая дни знаменательные, на которые приходилось торжественное открытие каких-нибудь значимых зданий и выдающихся строений, выставок, иллюминаций, садов и парков, и многого прочего, в созидании чего принимал не последнее участие обожаемый муж. А в таких случаях – и ещё раньше, дабы удостовериться, что с вечера приготовленный костюм в идеальном состоянии и на обувь блеск наведён как следует.

Громова неимоверно гордилась Матвеем Макаровичем. Они так давно были вместе, не переставая любить, как в первый день, что стали одним целым. Алёна Степановна не слыхивала об андрогинах, а Матвей Макарович хотя и читал диалог Платона «Пир», но глубоких смыслов в нём не усмотрел, он и так понимал, что исцелить человечество может только единение в любви. Счастье – это любовь плюс системная модернизация всей страны по Столыпину²⁷.

Матвей Макарович сел на кровати. Неспешно потянулся, зевнул, перекрестил рот. Поднялся и пошлёпал на кухню. Алёна как раз накрывала на стол. Он обнял жену, как обнимал её каждое утро, подкравшись сзади. Она всегда ждала этой нехитрой ласки, в которой изящества было много больше, нежели могло показаться. Супруга не среагировала! Вот тебе на!

– Доброе утро, Алёна Степановна! – громогласно-шутливо произнёс Матвей Макарович, успев с перепугу перебрать все свои возможные прегрешения. За всю жизнь Алёна, может, дважды не откликалась на его утреннее объятие. Да и то это было совсем по молодости. Матвей Макарович игриво шлёпнул её пониже спины. Алёна Степановна осталась равнодушной. Притом выражение лица у неё было самое довольное, она поправляла и без того идеально расставленные приборы. Улыбаясь, повернулась к печи – пора было доставать румяные сырники.

– Что ж не слава богу, Алён?! – пробормотал растерявшийся Матвей Макарович. Но тут же взял себя в руки и пошёл на жену в атаку с объятиями, лукаво усмехаясь: – А ввечеру довольная была. Никак, приснилось что? Как было, помню, приснилось тебе, что у меня с Зинаидой шуры-муры. А я знать не знаю, что за Зинаида такая. Я за твои, знаешь, фантазии, Алёнушка, ответственность несть отказываюсь.

Супруга ловко выскользнула из его захвата, даже горячий противень его не ожёг, хотя коснулся. Пока он стоял дурак дураком, жена ловко переложила сырники на блюдо, накрыла чистой салфеткой. И, делая вид, что совершенно не замечает его, вышла из кухни. Матвей Макарович всплеснул руками с нешуточной досадой.

– Чёртова баба! Что ж такое-то?! – и пошёл за подругой жизни, ласково воркуя: – Алё-о-онушка-а! Хоть расскажи, что тебе такое причудилось. Мне вот никогда ничего не чудится. Когда чудится – ты перекрестись, Алёна Степановна, и всё как рукой!

В коридоре Матвея Макаровича обшипела кошка Мурка, его любимица. Он к ней руку протянул, чтобы погладить, успокоить, так она вся выгнулась дугой, шерсть дыбом, глазища по пятаку. Первый раз в жизни Матвей Макарович от Мурки руку отдёрнул. А ей уж лет восемь, что ли? Ни разу неласковой не была.

– Мурка, ты-то чего?! Побесились вы, что ли, все сегодня?!

Он поторопился за женой, скрывшейся в супружеской спальне.

Алёна Степановна склонилась к постели, и Матвей Макарович с порога услышал её ласковый голос:

– Матвей Макарыч, я завтракать накрыла. Вставай уж! У тебя поутру торжественное открытие объекта! Костюм готов. Вставай, родной. Что-то ты нонча заспался.

Матвей Макарович не на шутку перепугался. Никак, с ума сошла его Алёна Степановна?! С чего бы?

– Деньги есть. Обихаживаю, как молодую. Во Францию всё сильно хочет, так в этом году собирался повезть наконец. Ялта ей, вишь, не Ницца! Ох, раньше надо было в ту Ниццу. Теперь-то как?! – прошептал Матвей Макарович, перекрестившись на красный угол. – Должно как-то ласково… Я ж не знаю, что положено делать, когда так-то оно? Алёна Степановна, а, Алёна, – со всей отмеренной ему нежностью позвал Матвей Макарович, остерегаясь отчего-то подойти поближе.

Алёна Степановна присела на край кровати и обратилась к скомканному одеялу:

– Матюша, будет! Просыпайся!

Его супруга, эта совершенно здоровая ещё вчера женщина, стала тормошить скомканное одеяло, тревожно заголосив:

– Матвей! Матвей! Господи, что с тобой?

Матвей Макарович бесстрашно ринулся к жене, чтобы как-то встряхнуть её, привести в чувство. Пообещать ей скорее скорого ту Ниццу, ведь он отменно заработал на реконструкции клиники. Но резко затормозил, утратив дар речи. На кровати лежал… он сам. Собственной персоной. Откинув смятое одеяло, жена тормошила его изо всех сил. А он сам… тот он сам… лежал без движения и таращился в никуда раскрытыми бессмысленными глазами.

– Матвей! Матвей! – заполошно голосила супруга.

– Да здесь же я! – во всю глотку проревел Матвей Макарович. Но Алёна Степановна не слышала его. Он схватил её за плечо – она не почувствовала. И продолжала сотрясать тело того Матвея, которого Матвей Макарович тоже видел… Похоже, с ума сошла не Алёна Степановна.

– Я здесь, – пролопотал он обессиленно. Ещё раз поглядев на кровать, добавил с глубочайшим недоумением: – И там я… Нет, ну я-то – здесь!

Алёна Степановна вскочила, пронеслась мимо Матвея Макаровича, не почувствовав его. Через несколько мгновений вернулась с зеркальцем. Поднесла к носогубному треугольнику Матвея, лежащего на кровати. Зеркальце запотело.

– Живой! – выдохнула она.

– Конечно живой! Какой ещё?! Вот он я! Что с тобой, Алёна? Или со мной? Царица небесная, что творится-то?!

Матвей Макарович осенил себя крестным знамением.

– Я сейчас, милый! Я мигом! Я быстро!

Алёна Степановна выбежала из спальни. Матвей Макарович некоторое время глядел на того себя. Затем ему на глаза попался снимок черепа, стоящий на подоконнике. Размышлять было некогда. Действие эффективней размышлений, когда размышлять не о чем. Сперва надо выяснить параметры задачки. А потом уж размышлять над решением. Матвей Макарович бросился следом за женой.

Жил Матвей Макарович на первой от Санкт-Петербурга станции по Варшавской железной дороге. Место было незатейливое, но Громовых всё устраивало. Была у них и квартирка в Питере, там жила старшая дочь, а Алёна Степановна в городе жить не желала. Но и далеко забираться не хотела. Так что поселились среди зимогоров, рабочих и мелких служащих. Матвей и сам рабочий человек. А что высочайшей квалификации – этим он, безусловно, гордился. Но никогда важничал, нос не задирал.

Деньги имелись, имелись и знания, и связи. Ничто из этого не превратило славного Матвея Макаровича Громова в кого-то другого. «Если не считать того, что меня теперь раздвоило!» – неуместно хмыкнулось Матвею Макаровичу, широко шагавшему рядом с запыхавшейся супругой. Поначалу он ещё пытался до неё докричаться, но вскоре оставил бесполезные попытки. Выглядела Алёна Степановна сейчас не очень. Никогда бы прежде она вот так, заполошной, из дому не выбежала. Даже на станцию железнодорожную сбегать.

– Алёна Степановна, что ж ты простоволосая! Сама потом сердиться будешь.

Супруга отмахнулась от него. Он обрадовался: услыхала! Но нет, всего лишь заправила за ухо выбившуюся прядь.

– Всю жизнь ты у меня, Алёна, выдумщица! И меня заразила на старости лет. Я попросту сплю. Мне снится чепуха. Во сне это всё, во сне! Это оттого, что мы вчера переусердствовали… с забавами! – Матвей Макарович самодовольно усмехнулся. Пожал плечами: точно сон. Никогда бы он в жизни такое не сказал на людном перроне. Была пора мелкого чиновника. Рабочий люд раньше отъезжает.

– Да погоди же! Куда ты несёшься, как шальная! – Матвей Макарович ухватил жену под локоток.

Но Алёна Степановна снова будто бы отмахнулась от Матвея и нечаянно задела дачника, выбив у него из рук корзинку со всякой домашней снедью. Не извинилась, не обернулась, не бросилась помогать. Совсем на неё не похоже. Матвей Макарович присел на корточки, желая помочь бедолаге.

– Простите! Чего-то баба моя не в себе с утра.

Но тот только недовольно бурчал. Оно и понятно. Какие извинения, если пироги наземь просыпались. Никуда не годится!

– Ну и бог с тобой. Я извинения принёс, а ты уж куда хочешь их прилаживай или нет, коли без нужды.

Матвей Макарович поспешил за женой. Алёна Степановна ворвалась в кабинет начальника станции. Тот спокойно сидел за столом, разглядывая возвышающуюся груду бумаг, разбирать которые он был не большой охотник. Вот уже и покурил, и походил, и только было собрался… Его, к стыду, обрадовало явление Громовой: раскрасневшаяся, запыхавшаяся, без платка, без шляпки. Бумаги подождут!

Из кармана передника Алёна Степановна вынула смятую бумажку.

– Пётр Николаевич, Матвею Макаровичу плохо! Надо звонить срочно вот сюда! – она протянула клочок с цифрами.

Матвей Макарович поздоровался со старым знакомым. Уже не удивился, что Пётр Николаевич не ответил. Матвей Макарович всё больше склонялся к тому, что спит. Хотя настолько реалистичный сон он видел впервые за всю свою долгую жизнь.

Начальник станции тут же стал вертеть ручку аппарата. Спросил коротко:

– Что с ним?

Алёна Степановна не стала тратить лишние слова и изобразила пантомиму: закинула голову навзничь, раскинула руки, вытаращила глаза, замерла на мгновение. Это было до того потешно, что Матвей Макарович засмеялся во весь голос. Но никто его весёлый смех не подхватил. Жена горестно пояснила:

– Бужу его, а он ни жив ни мёртв. Не шевелится, но дышит.

– Барышня! Соедините! – начальник станции сердито назвал в трубку цифры.

– Что вы, черти, людей зря тревожите? Зачем госпиталь? Я сейчас сам туда отправлюсь, сегодня же открытие торжественное, с ленточками. Я и на банкет приглашён, честь по чести! Сейчас, только проснусь!

Матвей Макарович крепко зажмурился и приказал себе проснуться. Но ничего не вышло. Он сжал кулаки от бессилия. Подошёл к столу и треснул по кособокой пирамиде бумаг. Те разлетелись. Алёна Степановна ахнула, обернулась. Кинулась собирать листы. Матвей Макарович обрадовался: никак заметила наконец, баба-дура!

– Это состав грузовой приближается. Вибрация. Я как раз собирался заняться, на честном слове держались. Оставьте!

– Это я, Алёнушка! – в бессильном отчаянии закричал Матвей Макарович. – Я бумаги сбросил, не вибрация! Я, не вибрация! Я – не вибрация!

Грохот нарастал. Состав приближался. Алёна Степановна выдохнула, перекрестившись.

– Я привычный… Община Святого Георгия? Тут супруга Матвея Макаровича Громова. Позовите мне кого посерьёзней!.. Что?.. Так извольте побежать и пригласить! – рявкнул в трубку Пётр Николаевич. Это ему было не привыкать.

– Торжество, вишь, у них, – объяснил он Алёне. – Человеку плохо, а у них торжество!

– Он же там и должен быть, на торжестве!

Алёне Степановне захотелось расплакаться, по-бабьи подвывая. Но Пётр Николаевич воздел указательный палец, призвав не распускаться, и начал что-то говорить, говорить. Он знал, как призывать к порядку. Знал, что такое женская истерика и как её гасить. Он знал, что такое взывать к разуму, а Алёна Степановна Громова была разумной женщиной. Заболтал, иными словами, не дав расклеиться. Матвей Макарович хоть и был на грани отчаяния, однако станционным начальником восхитился.

Вот к трубке подошёл «кто посерьёзней». Изложив дело, станционный начальник велел Алёне Степановне идти домой и ждать карету с лекарями. Немедленно выдвигаются.

На телефонный звонок, поступивший в клинику «Община Св. Георгия», ответила Бельцева Марина. Она две недели как выписалась из Царскосельского госпиталя и прибыла по адресу, обозначенному в визитке, что оставила ей Вера Игнатьевна. Больше, признаться, идти ей было некуда. Её приняли в младшие сёстры милосердия, с минимальным содержанием, но она была рада и этому.

О последнем месте службы вспоминать не хотела. Хотя и задолжали ей там за несколько месяцев, это не считая всего остального, о чём Бельцева предпочла бы забыть навсегда. Тем не менее Вера Игнатьевна потом передала Бельцевой и всю сумму, причитавшуюся ей как горничной, и бумагу с прекрасными рекомендациями, и отдельный листок о том, что никаких претензий к Бельцевой Марине господа не имеют. Марина была счастлива. Чистая койка, хорошая еда, доброе окружение и работа, нужная людям. Она немного боялась не справиться, когда клиника откроется. Но Ася Протасова, с которой Бельцева успела сойтись, уверяла, что научиться всему достаточно легко, и у Марины быстро получится.

Бельцевой очень нравилось говорить в телефонную трубку:

– Госпиталь «Община Святого Георгия».

Это звучало куда важнее, и приятней, и чище, чем «дом господ таких-то!»

Правда, выяснилось, что тут нельзя сослаться на то, что все заняты торжеством, и никто не подойдёт. Потому Бельцева побежала в сторону парадного входа, где и проходила церемония торжественного открытия клиники после реконструкции.

Фасад был отремонтирован на славу. И разоделись сегодня все в пух и прах. Вера Игнатьевна, чаще всего предпочитавшая мужскую одежду, была сегодня в великолепном женском наряде. Бельцева каждое утро и каждый вечер молилась за Веру Игнатьевну. Но она не понимала, как можно носить мужское, когда тебе так к лицу женское.

Даже начальник госпитальной конюшни, Иван Ильич, был одет с иголочки, причёсан, и сапоги его немилосердно скрипели. Марина Бельцева его, признаться, побаивалась. Он ей казался суровым, хотя абсолютно все свидетельствовали, что это не так.

Был весь персонал, все врачи, все средние и младшие, студенты и полулекари, представители всех служб. Присутствовали два важных господина, которых Бельцева не видала прежде, но с которыми была весьма почтительна Вера Игнатьевна. Один из них был явно побогаче, а второй казался из таких, что в университетах преподают.

Профессор Данзайр заканчивала речь. Бельцева выскочила на крыльцо и остановилась, не желая прерывать своего кумира.

– …Всё это стало возможным благодаря помощи Николая Александровича Белозерского. Великолепного человека и прекрасного гражданина! Хотя и богатого, – последнее профессор Данзайр произнесла с улыбкой. Присутствующие одобрительно рассмеялись. Вера Игнатьевна продолжила: – Именно ему предоставляется честь открыть нашу клинику после масштабной реконструкции. Без таких людей, как Николай Александрович, обновление невозможно!

Ася подала Вере поднос с хирургическими ножницами. Вера с поклоном поднесла поднос тому, кто выглядел респектабельным богатеем. Богатей Николай Александрович взял с подноса ножницы, поклонился Вере Игнатьевне.

– Благодарю вас, Вера Игнатьевна!

Но перерезать ленту не спешил, с несколько театральным недоумением он повертел в руках ножницы. Обратился к собравшимся:

– Княгиня Данзайр употребила слово «обновление». Замечательное слово. Любое обновление зиждется на созидании. Вы знаете, как серьёзно я сам отношусь к упаковке. На моё товарищество работают лучшие художники, великолепные мастера. Мне приятно, что во многих и многих домах Российской империи в моих банках-жестянках хранят всякую мелочь вроде пуговиц, открыток или ассигнаций.

И снова собравшиеся рассмеялись.

– Но я уверен, что числюсь императором кондитеров вовсе не благодаря упаковке. А благодаря содержимому. Потому высокая честь перерезать ленточку на обновлённой упаковке клиники по праву принадлежит создателю содержимого. Человеку, без чьего доброго ума, щедрого сердца и талантливых рук нам не представилось бы счастливого случая обновить упаковку.

Респектабельный с поясным поклоном подал ножницы тому, кто был похож на университетского преподавателя:

– Профессор Хохлов, прошу вас!

У того глаза, казалось, были на мокром месте.

– Прошу, прошу вас, Алексей Фёдорович! По праву создателя! К тому же это хирургические ножницы, вам с ними сподручнее, я ещё не так чего отрежу.

Публика улыбалась, а некоторые и слезу утирали, например Иван Ильич и Матрёна Ивановна. Ася рыдала взахлёб. Один только молодой доктор, Дмитрий Петрович, хранил ровное выражение лица. Молодой красавец, Александр Николаевич, сын богатого господина, как-то странно поглядывал на Веру Игнатьевну. Профессора Хохлова стали подталкивать к ленте. Он обратился к публике:

– Я надеюсь… Я уверен… Я – счастлив!

Больше ничего сказать не смог. По лицу его катились слёзы. Так бывает и когда человек счастлив, наверное. Бельцева не помнила, чтобы она плакала от счастья хоть когда-нибудь. Но профессор Хохлов много-много старше неё. Он, скорее всего, уже плакал от всякого.

Ничего более не сказав, он повернулся к ленточке и перерезал её на хирургический манер. Ася уже объяснила Алёне, как это: одна бранша поверх другой, чтобы, не дай бог, не срезать узел на наложенном шве. Раздались бурные аплодисменты. Тут Бельцева и вспомнила, зачем она выбежала из дверей и подошла к Вере Игнатьевне: доложить! Выслушав, профессор выругала её, что с таким делом надо невзирая и не дожидаясь! Здесь не балы!

Ещё и Иван Ильич накричал, а говорят: добрый. Тут же ради своего друга Матвея Макаровича скоро-скоро пару новых лошадок «засупружил». Доктором отправился Александр Николаевич. Вера Игнатьевна ему что-то строго выговорила. Но тихо. Не подслушивать же! Марина и горничной не подслушивала. А теперь она – сестра милосердия, пусть и младшая пока. Сестре милосердия подслушивать вовсе не клицу. Стыдно.

Матвей Макарович сидел в спальне на широком подоконнике и смотрел на того Матвея Макаровича, что лежал на кровати. И никак не мог понять, отчего его кошмарный сон так затянулся. Хотя время во снах течёт иначе. Нет его, времени, во снах. А что такое вообще есть время само по себе? Время – это сравнительное понятие, сравнительно-количественное. Фундамент мерности и метричности – весьма условный фундамент, не существующий без, собственно, мерности и метричности. Когда говорят о безмерности, предполагают отсутствие именно мерности и метричности, а вовсе не самого времени. Но тянуться безмерно может только время, которого нет. Например, время кошмарного сна.

Никогда наяву Матвея Макаровича не интересовали такие глупые бессмысленные вопросы. Безмерно бессмысленные вопросы! Он усмехнулся. Взял в руки рентгеновский снимок черепа. Вгляделся, силясь рассмотреть что-то значимое в сувенире. Тут было всё ясно: индукционная катушка, катодные лучи в трубке – через определённое время получите изображение на пластину, распишитесь.

«Может, это оно и есть, что бормотал со страху Иван Ильич, "душу вынуть"? Лампочки эти ваши, ворчал, это вот вы из молнии душу вынули! Я ж ему всё объяснял, и мужик он сообразительный. А он всё твердил: "не надо в устройство молний лезть, не то все из себя выпрыгнем!" Но он-то хоть во хмелю нёс. А я что, трезвый из себя вышел?»

Матвей Макарович поставил снимок, слез с подоконника, подошёл к кровати и присел на край рядом с Алёной Степановной, которая держала за руку не его, а этого… тоже его. Из которого он, предположим, вышел. Хотя рациональный прагматик Громов всё ещё принимал происходящее за кошмар, от которого он вот-вот очнётся. Жена его не слышала и не чувствовала. Он вздохнул, аккуратно потрогал… того. Тёплый. Развёл руками. Спросил у того: «Как теперь обратно? Ты это, просыпайся, что ли?!» Может, чтобы… тот… проснулся, мне надобно уснуть?

Он обнял Алёну Степановну, положив голову ей на плечо, закрыл глаза. Послышался топот копыт. Супруга вскочила, подбежала к окну, ахнула, выбежала из спальни. Матвей глянул: госпитальная карета. На козлах Иван Ильич и Георгий Романович. Из кареты спрыгнул Александр Николаевич. Матвей Макарович вдруг понял, что знает про Георгия то, чего не знал раньше. Тут же разозлился на Ивана Ильича, который всё молчит да молчит с санитаром, всё глядит косо на него, всё дуется и пыжится, словно пивень перед кур кою. Стоп! Это вот прямо сейчас как раз Иван Ильич такое думал не разбери про что. При чём тут пивни да курки?! Тьфу ты, петухи и курицы! Матвей ни за что бы раньше не подумал малороссийским наречием. Наваждение какое-то, ей-богу!

Иван Ильич спешно спустился с козел, беспокоился он за товарища своего, славного дружка Матвея Макаровича. Бросил ядовитый взгляд на замешкавшегося Георгия: обувка у того – не по чину простому человеку. Не пойми: и не ботинки и не сапоги. Ишь, строит из себя! Штаны тоже фасонистые. Георгий ничего из себя не строил, сказать по правде. И собирался прояснить вопрос с Иваном Ильичом, но всё как-то не с руки.

Алёна Степановна бросилась к Белозерскому, врача признать было нетрудно. Да и рассказывал Матвей Макарович про всех. Так что знала, что за птица. Хвалил Матвей его, надо сказать, хоть и посмеиваясь.

– Господин лекарь! Александр Николаевич! Лежит Матвей Макарович, в потолок смотрит. Будто бы… спит. Только так, что не добужусь никак, – она перекрестилась. – Словно есть он и словно – нет его!

– Какая интересная формулировка, – пробормотал Белозерский. – Здравствуйте, госпожа Громова! Пойдёмте же скорее к нему!

Матвей Макарович во двор и не выходил. С подоконника наблюдал. Сейчас вся процессия всё одно сюда заявится. Глядеть на того, другого Матвея Макаровича. А этого-то, его самого собственной персоной, никто и не видит. Если уж Алёна не чует, тут и Иван Ильич не рассмотрит. Куда уж молодому доктору! Хотя чем чёрт не шутит!

Матвей Макарович взял снимок и рванул с ним навстречу вошедшему Белозерскому.

– Александр Николаевич, объясни мне, грешному, воля твоя…

– Ах ты! Сквозняком уронило костлявую! – всплеснула руками Алёна Степановна. – Я окошко растворила, чтобы воздух… вот дверь рванула и…

Действительно, когда Громова открыла дверь в спальню, с подоконника рухнула рентгеновская пластина и разбилась.

– А и хорошо! – радостно воскликнула она. – Где ветер – там и душа!²⁸ Негоже было эту пакость здесь ставить, да уж он так гордился!

Алёна Степановна всё-таки разрыдалась. Иван Ильич взял заботы о женщине на себя, строго кивнув Белозерскому на Матвея, мол, не мешкай!

– Ты чего это о мужике в прошедшем времени?! – строго прикрикнул он, обняв Алёну. – Сейчас мы его враз на ноги поставим.

– Чего он нечисть в спальне водрузил? – рыдала Алёна в грудь Ивана Ильича. – Жутко мне! Просила его – так нет! Сказал, что ничего я в науке не понимаю, а череп – вещь существующая, доказанная. Будто без этой… открытки мало про череп доказано.

Матвей Макарович усмехнулся, вспомнив спор с женой. Признаться, ему нравилось немного пугать обожаемую Алёну, которая всё одно баба и полна всяческих суеверий. В общем, понятно, что ничего не ясно и никто его не воспринимает здесь всерьёз. Он подошёл к изголовью кровати и стал с интересом следить за молодым доктором.

– Удиви меня, Саша, своим ремеслом!

Александр Николаевич проверил пульс, частоту дыхания, рефлексы, реакцию зрачков на свет. Все показатели были снижены, но Матвей Макарович был жив.

– Матвей Макарович пребывает в состоянии летаргии.

– Это чего?! – перепугалась Алёна. Она уже промокнула глаза. Ей стало легче. Приехали сильные мужчины, любящие Матвея, она не одна!

– Это состояние замедленного метаболизма, когда все физиологические, биологические и химические, а точнее сказать, биохимические процессы замедляются, – с особым удовольствием проговорил он.

Алёна Степановна бросила недоумевающий взгляд на Ивана Ильича.

– Устал твой Матюша. Вот и вялый стал, небыстрый, – «перевёл» начальник живой тяги (новое прозвище от Белозерского, о котором Иван Ильич ещё не знал), бросив укоризненный взгляд на молодого ординатора.

– Чего это?! Вчера с работы не устал, а как ночь проспал, так устал?!

– Понимаете ли, в чём дело… У вашего мужа… – Александр Николаевич как в холодную воду нырнул, невозможно обучиться этому: сообщать дурные вести. – У Матвея Макаровича в голове опухоль.

Белозерский посмотрел на осколки пластины.

«Ах вот вы, шельмы, чего вокруг меня скакали! – усмехнулся Матвей Макарович. – Хитро, ничего не скажешь! Я и купился! Но с аппаратом-то я вам и в самом деле помог. Разбирались бы без меня неделю».

– Это ещё чего и откуда? Только вот летаргия, теперь ещё и опухоль. Что у него там опухло-то?! Вы мне скажите, он скоро на ноги станет? У него следующий подряд. У нас дети, внуки. Мы сами у нас ещё! – Алёна Степановна даже ножкой гневно притопнула. Всё, что говорил доктор, её ужасно напугало. Она не верила, что с Матвеем может случиться что-то серьёзное. Они сами ещё друг у друга! Ещё не дожили, недолюбили. Они ещё должны жить долго и счастливо и умереть в один день, как и положено во всех добрых счастливых сказках. – Всё на нём! Лечите его немедленно! Для того вы и господин лекарь! Чему вас в ваших университетах учат?! Только рассказывать, что человеку плохо?! Это я и без вас сообразила.

Весь её нерв сегодняшнего утра обрушился на Александра Николаевича. Такой поворот был ему знаком. Как и то, что нельзя обижаться ни на больного, ни на любящих его. Ни в коем случае.

Белозерский поднялся с кровати, дал знак Георгию, тихо стоящему с носилками. Георгию многое было внове, он не знал, как себя вести.

– Я сейчас ничего не могу сказать наверняка. Мы госпитализируем Матвея Макаровича, проясним клиническую ситуацию.

– А здесь вы никак не можете? – умоляюще прошептала Алёна Степановна, которую больницы пугали пуще смерти. – Вы же врач!

Георгий с Иваном Ильичом перекладывали Матвея Макаровича на носилки. Матвей Макарович растрогался тому, как с тем были аккуратны.

– Я… да, я же врач, – растерянно бормотал Белозерский, пятясь на выход, потому как не умел ещё виртуозно беседовать с родными и близкими. – Но природа подобного состояния обусловлена тем, что выросло у него в голове. В свою очередь, природа головного мозга не совсем ещё прояснена…

– Вот и я говорю им всю дорогу, – согласно поддакнул Иван Ильич, взявшись за головной конец носилок. – Природу, брат, не разъяснишь! – состроил он рожицу прямо в лицо самому Матвею Макаровичу.

Тот весело расхохотался и хлопнул Ивана Ильича по плечу. Но в спальне все снова заметили разве очередной порыв сквозняка. Дверь распахнули, чтобы вынести носилки с пациентом Громовым.

– Я с вами! – воскликнула Алёна Степановна. – Аккуратно несите.

Она шла рядом с носилками, ласково поглаживая лицо супруга. Матвей Макарович шёл пообок, с нежностью глядя в лицо жене.

Как вынесли из дому, санитар Георгий чуть запнулся о порог, но ничего, ничего. Только Иван Ильич обернулся, огрев его взглядом, прям как поджидал. Матвей Макарович укоризненно покачал головой: нешто Иван Ильич не сообразит никак? С его-то наблюдательностью! Ох, слепы люди! В чём он сам на собственной шкуре, то есть не на шкуре – на чём там, святые угодники?! – на собственном ветре сейчас убеждается…

Александр Николаевич пытался урезонить Алёну Степановну:

– В вашем присутствии сейчас нет ни малейшей необходимости. Я… мы… Мы соберём консилиум. Руководитель клиники примет решение.

– Я поеду! – отрезала Алёна.

Ох, очень хорошо знал Матвей Макарович это упёртое выражение лица.

– Попробуй её переспорь, ага! Я ни разу не сподобился, – подмигнул он Белозерскому.

На дворе Георгий снова споткнулся. Да так, что носилки перекосило. Алёна Степановна ахнула. Белозерский кинулся на помощь, как заполошный, но был остановлен молящим взором санитара. Иван Ильич возьми да заори:

– Каши не ел, анчутка?!

Георгий ничего не ответил, только желваки заходили. Матвей Макарович от возмущения руками всплеснул:

– Ну ты и фрукт, Иван Ильич! Так твою перетак! Он же безногий! Меня бы того если бы и сронили, мне бы что сделалось?! Я ж не баба на сносях…. А я-то откуда знаю, что Георгий безногий? Я ж его без штанов ни разу не видел.

Матвей Макарович подошёл к Георгию, когда грузили носилки в карету, и заглянул тому под брючину снизу (тот как раз подавал ножной конец и штанина высоко задралась). Так и есть! Из высокого специального ортопедического ботинка вверх уходила деревяшка. Очевидно, что и во второй штанине такой же чурбак. Матвей Макарович понятия не имел, как узнал это, едва глянув в окошко. Георгия он и до сегодняшнего дня видел неоднократно.

Матвей Макарович вдруг ощутил: на него несётся состав величиной с целый мир. Он не желал невыносимо необъятного и в то же время жаждал влиться в этот состав, раствориться, исчезнуть в нём, стать не собой, но миром. Не отдельным co-знанием, но знанием. Стать не телом, не сущностью, но энергией. Энергией Божией, которая тоже есть сам Бог. Он испугался страстной жажды покинуть себя. Он воскликнул возмущённо:

– Без ног – и работает! А я с ногами, вишь, разлёгся. Вставай ты, в бога душу мать! – яростно выдохнул он в лицо того…

Сильный порыв ветра заглушил вибрацию. Всё стихло. Матвей Макарович выдохнул, перекрестился и влез в карету сквозь закрытые двери.

– Э, вы без меня-то не трогайте. Мне от того отходить нельзя далеко. Наверное…

В салоне расположились чинно. Матвей Макарович обнял супругу. Напротив сидел Белозерский с важным докторским видом, что изрядно забавляло Громова. Как и то, что между ними на носилках лежал он сам.

– Как я без него?! Я дышать не могу, если он меня не обнимет! – снова бросилась в слёзы Алёна Степановна.

– Да обнимаю же я тебя, чёртова ты баба! – не на шутку рассердился Матвей Макарович. – Погоди хоронить, дурья твоя башка!

Алёна Степановна на мгновение замерла, будто почуяв что. Поёжилась. Обхватила себя руками. Повертела головой.

– Погодите вы его хоронить! – рассерженно сказал Белозерский. – Вот же он, лежит. Обнимите его!

– Нет. Всегда он меня обнимал. Пока мы живы, так и будет.

Плакать ей перехотелось.

– Это верно! – успокоился Матвей Макарович. – Это мужское – обнимать. Ты вроде не дитя уже, доктор, должен понимать: баба тебя обвила – ластится; мужик руками окружил – защищает.

– Женщины, доктор, они как кошки. Мужчины – как собаки.

Алёну Степановну Александр Николаевич услышал. Но не понял.

– В смысле живут как кошка с собакой? – неуклюже пошутил он.

Громова насмешливо хмыкнула. Так частенько хмыкала Вера. Так что хоть мещанка, хоть княгиня – всё одно. Зрелой иронии Алёне Степановне было не занимать.

– За своего пса кошка любому глаза выцарапает. За свою кошку собака медведя порвёт. Вот мы когда со двора выезжали, вы и не заметили, как Мурка с Волком друг к другу прижались.

Она у него в конуре ночует, если пожелает. Из миски его ест. И она ему, бывало, мышь принесёт, он из вежливости лапой ковырнёт. У неё ловкости и хитрости больше. У него – силы и правды. У неё – свободы. У него – ответственности. Много вы знаете про своих-то, погляжу! – и Алёна Степановна победительно задрала нос.